О последних путешествиях Фонвизина мы узнаем не только из его писем, которых, к слову сказать, сохранилось не так много, но и из нескольких дневников, содержащих подробное, почти поденное, описание невеселых событий. Во второй половине 1780-х годов Фонвизин то впадает в крайнее отчаяние и рассуждает о своей скорой смерти, то одушевляется надеждой и заговаривает о возможности полного выздоровления. Он по-прежнему очень чувствителен к человеческой глупости, особенно когда «дураки» и «дуры» берутся распространяться о его болезни, внешнем виде и перспективах выздоровления. В таких случаях он становится ядовито насмешливым и, ведя беседы с сердобольными невежами, старается побольнее их уколоть. Выехав из ставшей теперь ненавистной Москвы, Фонвизин останавливается в Калуге и имеет удовольствие пообщаться с тамошними «дурами», одна из которых, по словам писателя, «устремя на меня свои буркалы, говорила мне жалким тоном: „Ты не жилец, батюшка!"… „Вот на! — отвечал я ей, — я еще тебя переживу"». А уже через несколько дней после разговора с калужской прорицательницей описывает встречу с неким «имеющим на глазу шишку с кулак» купцом Маслениковым, который, как рассказывает Фонвизин, «…увидя меня без руки, без ноги и почти без языка, сожалел… что я имею болезнь, которая делает меня столь безобразным… „Правда, — отвечал я, — однако я моим состоянием не променяюсь на ваше. Мне кажется, что на глазу болона, которую вы носите, гораздо безобразнее хромоты и прочих моих несчастий"». Если же неумные доброжелатели не задевают и не расстраивают Фонвизина (после прорицаний «калужской дуры» он едва окончательно не лишился дара речи), то и Фонвизин смеется над их глупостью беззлобно и не в лицо. В той же Калуге супружеская чета останавливается «в доме двух девушек, во днях своих заматеревших», и одна из них, «великая богомолка», в своих молитвах просит спасти больного путника «от скорби, печали и западной смерти». По Фонвизину, замена вполне уместной для такой молитвы «внезапной» на бессмысленную «западную» смерть выглядит смешной и совершенно не обидной. На своем веку Фонвизин видел разных «дур», теперь увидел и такую: истовую, но не понимающую, чего «врет», молельщицу.

Правда, разговоры о смерти производят на Фонвизиных тяжелое впечатление, пугают их и не сулят ничего доброго. Не случайно в деревне Брянхове, где путешественники оказались в тот же день, сразу по выезде из Калуги, Фонвизину стало худо настолько, что, по его словам, «чуть было не пришла ко мне и вправду не западная, но внезапная смерть». О смерти и погребении Фонвизин рассуждал и раньше: в письме сестре, датированном апрелем 1766 года, упоминал похороны бывшего елизаветинского канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина и говорил о его «судьбине», а в письме от 17/28 мая 1785 года сестре же отмечал, что в «печальной» Венеции старинные здания и гондолы выкрашены в черный цвет, а потому «разъезжая по Венеции, представляешь погребение, тем наипаче, что сии гондолы на гроб походят, и итальянцы ездят в них лежа». Но никогда прежде Фонвизин не писал о своей собственной смерти, никогда прежде подобные «погребальные» размышления и ассоциации не имели отношения к нему самому, веселому, жизнерадостному и любимому всеми Денису Фонвизину.

В Украине, где Фонвизины оказались примерно через неделю, они встречают своих старинных знакомых и знакомятся с людьми новыми. Первые, преимущественно высокородные дамы, племянница Потемкина графиня Екатерина Васильевна Скавронская и сестра бывшего фаворита императрицы Ивана Николаевича Римского-Корсакова Анна Николаевна Энгельгардт, увидев, в каком «жестоком состоянии» Фонвизин пребывает, сочувствуют ему, плачут с ним, дают дружеское «наставление во всем, что нам знать было надобно в рассуждении Карлсбада», и, естественно, удостаиваются искренней благодарности. Вторые же, как правило хозяева домов, где Фонвизины останавливаются, и тоже в основном женщины, ведут себя дружелюбно и почтительно, гнев раздражительного постояльца не вызывают, но описываются насмешливо, а иногда и привычно-язвительно. Про киевскую перевозчицу Турчанинову Фонвизин говорит, что она «старуха предобрая», и зачем-то добавляет — «но личико измятое», а про глуховских Ивана Федоровича и Марфу Григорьевну Гум… — что они «суть подлинные Простаковы из комедии моей Недоросль»: «накормили нас изрядно», но червонцы, которые щедрый путешественник раздавал и хозяевам, и слугам, эта «госпожа Простакова тотчас вымучила у бедных людей своих».

В Киеве Фонвизин осматривает тамошние монастыри и храмы и сравнивает их с виденными в Европе, отмечает, что «соборная церковь Печерского монастыря… прекрасна, но весьма далеко отстала от римской церкви святого Петра», а в Софийском монастыре «находит» «несколько мозаичной работы». Между тем в Киеве Фонвизин — не только любознательный путешественник, каким он был во Франции, Германии или Италии, но и православный паломник, в сопровождении Екатерины Ивановны присутствующий на молебне в Михайловском монастыре. Наконец после недельного пребывания в «матери городов русских» Фонвизин покидает пределы Российской империи, и, надеясь на скорое освобождение от гнетущей его болезни, «возблагодарил внутренне Бога, что он вынес меня из той земли, где я страдал только душевно и телесно». Еще никогда Фонвизин не отправлялся в путешествие в таком скверном расположении духа, и чувство, которое он испытывает к любезному прежде отечеству, оказывается новым и для «из прерусских русского» несколько необычным.

В Вене Фонвизин «жил помаленьку» до весны и о своем пребывании в имперской столице рассказывает в письмах сестре Феодосии. В начале 1787 года он с нескрываемым удовольствием сообщает, что «великую имеет надежду на выздоровление», что «руке, ноге и языку гораздо лучше», что сам он «стал толще» и что надеется, получив вскоре деньги, поехать из надоевшей ему Вены «долечиваться» в Карлсбад. В следующем, датированном февралем 1787 года и куда менее восторженном письме Фонвизин отмечает, что все окружающие уверены в его выздоровлении, сам он, как ему кажется, «становится гораздо лучше», а на карлсбадские воды лишь «полагает надежду». Судя по всему, в конце зимы от его прежней уверенности не осталось и следа. Известно, что в Вене он встречается со своим верным Клостерманом, нашедшим для своего «друга и благодетеля» квартиру и развлекающим его своими разговорами. По сведениям Клостермана, их беседы «прерывали знатные лица, приезжающие навестить Фонвизина»: среди них — посланник в Турине Николай Борисович Юсупов, граф Андрей Кириллович Разумовский, советник посольства в Вене Григорий Иванович Полетика, переводчик при посольстве Афанасий Кудрявский, майор Цагель и «многие другие любопытные лица», в том числе полюбившаяся Екатерине Ивановне «венгерская графиня Кордесси, большая музыкантша, игравшая на многих инструментах, а всего лучше на виолончели». И все-таки в Вене Фонвизин чувствует непреодолимую скуку и спешит скорее отправиться в путь.

События весны — лета 1787 года Фонвизин фиксирует в так называемом «Журнале по выезде моем из Вены в Карлсбад» и старается не упустить ни одного, даже самого мелкого происшествия. Например, в городе Знаиме он встречает желающего вернуться в отечество, но не имеющего «80 гульденов на выкуп» русского дворянина Бартенева, дарит ему «червонной, ибо больше денег не было», а на следующий день «посылает» своего нового приятеля «к городничему с жалобой» на трактирщика, который вопреки предварительным договоренностям пожелал получить вместо четырех гульденов целых восемь. Кажется, Фонвизины окружены плутами и мошенниками: кроме трактирщика, которому по совету городничего пришлось «заткнуть глотку шестью» гульденами, русского путешественника обманывает его извозчик, на взгляд Фонвизина, типичный богемец, человек «дурной» и «не имеющий правды». Определенно, количество нелюбимых Фонвизиным народов продолжает увеличиваться, и теперь, кроме французов и итальянцев, к ним прибавились чехи и польские евреи.

Несмотря на все свое раздражение и недоверчивость (например, хозяин пражского трактира кажется «добрым человеком», но поверить в это видавшему виды путешественнику очень сложно, он ждет подвоха и, не дождавшись, удивляется и специально сообщает о своей радости), Фонвизин способен на душевные порывы. Бедная девушка, страдающая тем же недугом, что и он, вызывает у супружеской пары сочувствие и жалость. По словам Фонвизина, «мы подали ей сколько могли милостину, и я был бы рад везти ее с собою в Карл-Сбад, если бы имел надежду к ея излечению». Правда, на фоне безнадежно больной юной особы верящий в свое скорое исцеление Фонвизин выглядит не так ужасно, и остается лишь предполагать, какие чувства, кроме жалости, вызвала у него несчастная больная.

В Карлсбаде, где Фонвизин рассчитывает быстро выздороветь, люди кажутся ему весьма привлекательными: своего врача Груббера он называет «знающим доктором и весьма добрым человеком», квартирную хозяйку — «старушкой очень честной», которая «лишнее взять за грех почитает», а с семейством своего нового знакомого силезца майора Массова прощается «со слезами, ибо люди весьма добрые». Даже игрой новой пражской труппы, представлявшей в Карлсбаде комедию «Разум и легкомыслие», Фонвизин остается доволен. И не только ею: в тот же день, 23 мая / 3 июня 1787 года, знаменитый русский драматург «имел удовольствие слышать дочь фельдмаршальши Гартенберг, читающую очень хорошо моего „Недоросля"» (естественно, в немецком переводе). Себе же, как и в юности, Фонвизин кажется человеком чрезвычайно тонким и чувствительным: рассуждая о неизбежной разлуке с «нажитыми» в дороге друзьями, такими как «добрый приятель» и «честный человек» майор Массов, он замечает, что «всякое таковое разставание весьма прискорбно для чувствительнова сердца», а чуть позже, в июле 1787 года в Тренчине, будет «до слез тронут» сценой «нежного» прощания своих новых друзей.

Судя по всему, жизнь в Карлсбаде видится Фонвизину однообразной, но сносной. В своем дневнике он рассказывает о количестве выпитой им «эгерской воды», об увиденных похоронах, походах в комедию и неудачном падении со сломанного стула; он никого не ругает и ни на кого не жалуется, разве что на своего человека Семку, который в свое время испугал безумного Иоганна, а теперь, накануне отъезда из города, по словам рассерженного Фонвизина, «наделал мне грубостей и насилу согласился ехать». И тут же еще недавно донельзя раздраженный путешественник язвительно добавляет: «Он сделал нам ту милость, что не остался в Карлсбаде ходить по миру».

Совершенно о других, куда более серьезных проблемах Фонвизин рассказывает сестре Феодосии. Из его писем следует, что уже в начале мая путешествующая чета в который уже раз ощущает острую нехватку денег, «…истинно чем жить не имею», — сетует Фонвизин 3/14 мая; дело дошло до того, что добросердечная служанка «Теодора ссудила» своего несчастного хозяина «чем заплатить эскулапам». Без денег «избавиться» от Карлсбада он не может, а «писал ли граф Петр Иванович (Панин) к наместнику белорусскому (Петру Богдановичу Пассеку) и заняты ли деньги в Петербурге», не знает. Теперь все свои надежды Фонвизин возлагает на любимую сестру и просит ее в срочном порядке «как-нибудь достать» «тысячи три рублев» и «прислать как наискорее». В следующем письме, датированном 27 мая / 7 июня, карлсбадский пленник сообщает, что до сих пор не получил ответа ни от Панина (относительно перспектив скорейшего окончания тяжбы с недобросовестным арендатором бароном Медемом), ни от сестры (относительно занятых для него денег) и не знает, как ему «отсюда выехать». «Чтоб самому себе не упрекать, пропустя случай возвратить руку, ногу и язык, без чего истинно жизнь моя мне в тягость», Фонвизин намеревается после Карлсбада пробыть «три или много четыре» недели в Тренчине, оттуда проехать в Россию и в августе встретиться с милыми родственниками, однако «сие без помощи денег есть дело невозможное». Наконец 30 мая / 10 июня Фонвизин получает из Праги «банковых ассигнаций 1518» и днем отъезда из Карлсбада, куда теперь съехалось «людей превеликое множество» и где, по его признанию, «если б я здоров был, то было бы мне очень весело», назначает 2/13 июня 1787 года. В Вене, куда Фонвизин прибывает 9/20 июня, он встречается со своими знакомыми, Полетикой, Кудрявским и Цагелем, посещает графиню Малаховскую, которую описывает в тех же выражениях, что и киевскую перевозчицу: «старушка добрая, но личико измятое», и отправляет письма «к брату, к сестре, к графу через Клостерманова отца» (который, к слову сказать, в отсутствие сына вел все дела Фонвизиных, в частности, занимался распространением в России издания «Недоросля» в немецком переводе).

15/26 июня Фонвизины приезжают в Тренчин, где «бани, называемые Теплиц», по уверению знающих людей, значительно «действительнее баденских», заводят новые и возобновляют старые знакомства, принимают приглашения и «время проводят с приятностию». Фонвизин пребывает в прекрасном расположении духа, регулярно получает письма от друзей и близких и из них узнает обо всех семейных новостях, например «о пожаловании брата Александра Матвеевича (Дмитриева-Мамонова, кузена Фонвизина и фаворита императрицы) гвардии майором». Судя по некоторым дневниковым записям, в Тренчине ему снова кажется, что исцеление возможно: 28 июня / 9 июля «после обеда почувствовал я, что хожу лучше», 30 июня / 11 июля «познакомился я с одною венскою девушкою, которая была точно в моем состоянии, но от здешних вод выздоровела», а 23 июля / 3 августа — знакомый «бодмейстер уверял меня, что я недели через 3 буду рукою владеть», и даже заключил на этот счет с русским путешественником пари. Наконец 24 июля / 4 августа, пройдя полный курс лечения, Фонвизин оставляет полюбившийся ему город и, совершенно растроганный, отправляется в обратный путь. «Выехал из Теплица со слезами, ибо все присутствующие принимали великое участие в моем состоянии», — отмечает он в своем дорожном журнале. Однако, несмотря на все предпринятые усилия, болезнь отступила лишь на время, и уже 28 июля / 8 августа, после случившейся накануне ссоры с неким «осмотрщиком», Фонвизин пережил «ужасную тоску», а 4/15 августа хоть и не ужасно, но снова «занемог». К несчастью, ожидаемого облегчения пребывание в Карлсбаде и Тренчине так и не принесло.

Как и во все время путешествия, по дороге домой ничего примечательного с Фонвизиными не происходит: «в местечке княгини маршалковой Любомирской» они останавливаются в комнате, «где недавно ночевал король Польской», Станислав Август Понятовский, очень давно, в середине 1750-х годов, влюбленный в будущую, а сейчас, в 1787 году, спешащий встретить нынешнюю российскую императрицу Екатерину II. В Бердичеве знакомятся с музыкантом и посещают ярмарку, в мытницкой корчме наблюдают драку хозяина с постояльцами, на российской таможне им «показывают» «всякое снисхождение и учтивость» — ничего любопытного, такого, что могло бы заинтересовать наблюдательного и насмешливого путешественника.

Как кажется, внимание возвращающегося домой Фонвизина привлекли лишь два происшествия: встреча с умирающим графом Скавронским, вероятно, Антоном Карловичем, родственником императрицы Анны Иоанновны и ее дочери Елизаветы Петровны, жалкое состояние которого произвело впечатление на самого Фонвизина, и сцена у дверей киевского трактира. 18/29 августа Фонвизины узнают о существовании в Киеве хорошей гостиницы и, приехав в город, намереваются ее разыскать. Неизвестный мальчик вызывается проводить семейную чету, и уже около самых ворот путешественников настигает давно их преследовавшая туча. «Молния блистала всеминутно, дождь ливмя лил, — рассказывает Фонвизин об этом неприятном приключении, — мы стучались у ворот тщетно, никто отпереть не хотел, и мы, стояв больше часа под дождем, приходили в отчаяние; наконец вышел на крыльцо хозяин и кричал: „Кто стучится?" На сей вопрос провождавший нас мальчик кричал: „Отворяй! Родня Потемкина". Лишь только произнес сию ложь, в ту минуту ворота отворили, и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратилися в Россию». По Фонвизину, на своем опыте убедившемуся в магической силе самого имени Потемкина, лишь в этой стране родство с его однокашником способно заставить трактирщика проявить милосердие и пустить на ночлег страдающих от непогоды путешественников. Потемкина же находчивый мальчишка-провожатый упоминает не столько из-за общероссийской славы прославленного временщика, сколько из-за хорошего с ним знакомства киевлян. В начале 1787 года, когда Екатерина предпринимает свое известное путешествие в Крым, Григорий Александрович Потемкин ожидает ее в Киеве, а затем в течение без малого трех месяцев (во все время пребывания императрицы в Киеве) живет в Киево-Печерской лавре. В апреле 1787 года Потемкин оставил город, а в августе, как понял переменчивый хозяин постоялого двора, в него приехал кто-то из его родни. Может ли киевский трактирщик оставить без крова таких влиятельных гостей?

В Киеве Фонвизин раздает визиты важным персонам, губернатору и митрополиту, в сопровождении жены вновь посещает монастыри и присутствует на обеднях, занимает у знакомых 200, а потом, уже в Полоцке, 50 рублей: вернувшимся в отечество супругам вновь остро не хватает денег. В Чернигове же, где путешественники оказываются через несколько дней, они отмечают печальную дату, вторую годовщину со дня начала болезни Фонвизина, в конечном счете ставшей причиной этого путешествия: 28 августа / 8 сентября, записывает он в своем журнале, «жена ходила к обедни и пела молебен завтрашнему дню усекновения, ибо в этот день тому два года убил меня паралич в Москве». С тех пор, несмотря на все уверения Фонвизина, здоровье его нисколько не поправилось, и возвращающийся с вод путешественник выглядит настолько плохо, что некий купец Крамер, с которым он встречается в Нарве 16/27 сентября, не может скрыть своего испуга. Наконец 20 сентября / 1 октября супруги приезжают в столицу, и о дальнейших событиях своей жизни Фонвизин планирует рассказывать в так называемом «Журнале пребывания моего в Петербурге». Однако, по сравнению с наполненным событиями заграничным путешествием и даже с малоинтересным возвращением в отечество, дома с Фонвизиным не происходит ничего достойного хоть какого-нибудь внимания. В России его жизнь становится пустой и бесцветной, день ничем не отличается от другого: те же немногочисленные посетители, те же бесполезные лекарства, те же болезни… Уже 14 ноября 1787 года изнемогающий от скуки Фонвизин делает примечательную запись: «Поутру были у меня Пузыревский (петербургский губернский прокурор и приятель Фонвизина Александр Николаевич Пузыревский) и Петр Семенович Роговиков (родственник Екатерины Ивановны, петербургский купец и член губернского магистрата). От сего дня по нижеписанное число вел я жизнь так единообразную, что записывать было нечего», а чуть ниже, после записи, датированной последним днем ноября, отмечает: «Весь декабрь не значил ничего и не стоил записывания». В таком печальном положении Фонвизин завершает год, на который еще недавно возлагал все свои надежды; в январе 1788 года он предпримет попытку продолжить свой дневник, но вскоре окончательно откажется от этой затеи.