Во взрослую жизнь Фонвизин вступает в чине
сержанта Семеновского полка и имея перспективу продолжить
университетское образование. Однако вскоре выяснилось, что ни сержантом,
ни студентом долго ему быть не придется: благодаря родству и близкому
знакомству Фонвизиных с вице-канцлером Александром Михайловичем
Голицыным молодой переводчик переходит на службу в Коллегию иностранных
дел. Из запроса, отправленного из коллегии в университет в октябре 1762
года, следует, что «лейб-гвардии Семеновского полку сержант и оного
университета студент Денис Фонвизин поданным в Коллегию иностранных дел
прошением представил, что он в Императорском московском университете
обучался латинскому, французскому и немецкому языкам и желает ныне при
делах оной коллегии служить, почему оный Фон-Визин в тех языках
свидетельствован и найден в знании оных достаточным и к делам оной
коллегии способным; и потому Коллегия иностранных дел от Императорского
московского университета требует, чтоб оный благоволил помянутого
сержанта Фон-Визина, выключа из числа университетских студентов,
прислать в оную коллегию для определения по желанию и способности его, о
чем равномерно писано и лейб-гвардейского Семеновскому полку в полковую
канцелярию». Иными словами, Фонвизин выполнил все формальные
требования: отправил на высочайшее имя прошение, для подтверждения
своего профессионального уровня перевел начало речи Цицерона «За
М. Марцела», «Политическое рассуждение о числе жителей у некоторых
древних народов», несколько известий — из Данцига о «возобновлении»
после екатерининского переворота, или, как сказано в документе,
«перемены, бывшей в Российском государстве», «системы, отвергнутой
Петром III» (21 июля), из Петербурга — о милостях, которых удостоились
знаменитый фельдмаршал Миних и дети покойного посла в Голландии графа
Александра Гавриловича Головкина (20 августа), из Голландии — о
подписании испанским послом в Париже «прелиминарных пунктов» между
Англией, Францией, Испанией и Португалией (4 сентября), или «кредитив»
«графа Мерсиа» (имперского посла графа де Мерси-Аржанто — 25 февраля
1762 года), речь профессора Рейхеля на коронацию Екатерины II (3
октября). В итоге он был признан годным для открывающегося перед ним
поприща. Кроме вышеупомянутого вице-канцлера Голицына, запрос подписал
канцлер Михаил Илларионович Воронцов, в распоряжение которого поступил
новый переводчик, уже не сержант, а армии поручик Денис Фонвизин.
Начало служебной карьеры молодого
переводчика Коллегии иностранных дел без малейшего преувеличения можно
назвать успешным. Канцлер дорожит новым сотрудником, и в конце того же
1762 года Фонвизин выполняет первую в своей жизни дипломатическую
миссию: отправляется в Северную Германию, где вручает герцогине
Мекленбург-Шверинской Луизе Фредерике главный женский орден Российской
империи — орден Святой великомученицы Екатерины. По замыслу
правительства, Фонвизин, игравший весьма незначительную роль в сложной
внешнеполитической комбинации, должен был «заехать» в Гамбург и уже
оттуда в сопровождении чрезвычайного посланника Алексея Семеновича
Мусина-Пушкина последовать в Шверин. Поставленная задача была выполнена,
орденская лента с успехом передана, а Фонвизин «поведением своим
приобрел… благоволение герцогини и одобрение публики».
Судя по всему, юный дипломат, «сущий
ребенок», был не слишком подготовлен к подобной службе, не знал
великосветского обращения и вышел из положения лишь благодаря живости
характера, природному уму и начитанности. Как бы то ни было, по
возвращении в Москву Фонвизин чувствует себя триумфатором: им довольны
все, и похваливший его Мусин-Пушкин, и получившие рекомендательное
письмо посланника в Гамбурге канцлер Воронцов и вице-канцлер Голицын.
Превосходно складывается и его карьера литератора: начатый в 1761-м или,
возможно, в 1762 году перевод трагедии Вольтера «Альзира, или
Американцы» сделал настолько «много шума», что всегда недоверчивый к
похвалам и неизменно ироничный Фонвизин всерьез поверил в силу своего
таланта. Уже в Петербурге в 1763 году с переводом трагедии познакомился
фаворит императрицы Григорий Орлов, и его отзывом Фонвизин был весьма
доволен.
Современники же и потомки отнеслись к
этой работе молодого Фонвизина скептически: его непримиримый критик,
родной брат сотрудника Коллегии иностранных дел и неприятеля Фонвизина
Василия Семеновича Хвостова Александр Семенович Хвостов в своем
стихотворении «К творцу послания, или Копия к оригиналу» ядовито
высмеивал неточности перевода, а создатель первой биографии писателя
Петр Андреевич Вяземский не мог отыскать в нем ни одного хорошего стиха.
Сам Фонвизин называл свой труд «грехом юности», которым он был
недоволен уже в начале 1760-х годов. В самом деле, фонвизинская версия
не может дать представления о поэтической мощи оригинала, а некоторые
стихи неуклюжи и откровенно смешны. Например, «Сражаясь, побежду,
Альзиру защищая» или «Убийством утомясь и крови напившися, / В глубокий
сон теперь тираны все вдалися». Кажется, в своем переводе «Альзиры»
Фонвизин следует не только за Вольтером, но и за автором первых русских
трагедий Александром Петровичем Сумароковым, с творчеством которого он
был знаком лучше большинства своих современников. Так, подбирая наиболее
подходящие для своего творения рифмы, он обращается к опыту старшего и
не всегда расположенного к юному Фонвизину собрата по перу. Например,
использованную молодым переводчиком рифму христианство-поганство
«северный Расин» Сумароков впервые употребил в своей трагедии «Гамлет»
(1748): узнав о противоестественном стремлении женатого на королеве
Гертруде датского короля Клавдия вступить еще в один брак, на этот раз с
Офелией, возлюбленная принца Гамлета восклицает: «Наш царь? Супругом
мне — иль мы живем в поганстве? / Како бывало то доныне в христианстве? /
Закон нам две жены имети вдруг претит».
Как бы ни слаб и ни неточен был
перевод, как бы ни потешался граф Хвостов над ошибкой Фонвизина,
перепутавшего слова «sabre» (меч) и «sable» (песок), как бы критически
ни оценивал эту работу сам Фонвизин, нельзя забывать, что перевод
«Альзиры» появился лишь через два года после того как юный автор занялся
французским. Как ученическая работа, русская «Альзира» выглядит в
высшей степени сносно, но лишь как ученическая: в отличие от дважды
переиздававшегося перевода басен Хольберга, увидеть перевод трагедии
Вольтера напечатанным Фонвизин не желал никогда.
Надо полагать, что к творчеству
Вольтера Фонвизин обратился не случайно: в 50–80-х годах XVIII столетия
Вольтер был одним из самых популярных и постоянно переводившихся в
России авторов. В академическом журнале «Ежемесячные сочинения» выходили
его философские повести, «Поэму на разрушение Лиссабона» перевел друг и
критик Фонвизина И. Ф. Богданович, перевод «Почерпнутых мыслей из
Экклезиаста» был выполнен М. М. Херасковым, трехтомное «Собрание
сочинений» Вольтера в 1785–1789 годах издал состоятельный литератор и
преданный поклонник его таланта И. Г. Рахманинов, на протяжении многих
лет в переписке с фернейским мудрецом состояла императрица Екатерина II.
Работа Фонвизина дополняет длинный перечень русских переводов Вольтера,
а провозглашаемые героями «Альзиры» принципы гуманизма и терпимости для
России 60-х годов XVIII века были актуальными и востребованными.
В начале 1763 года счастье Фонвизина
было полным: он делает успешную карьеру, находит время для литературных
переводов и при этом живет в Москве, среди близких людей. По случаю
коронационных торжеств с осени 1762 года двор находится в старой
столице, и Фонвизину нет нужды расставаться с родными. Однако летом 1763
года идиллия заканчивается, первые лица государства возвращаются в
Санкт-Петербург, и молодой переводчик Коллегии иностранных дел вынужден
отправиться следом за своими новыми начальниками.
Естественно, перемены в судьбе юного
офицера были ожидаемыми, но от этого не менее печальными. Как знать,
будь для Фонвизина столичная жизнь «интересной», а значит — доставляющей
удовольствие, разлука с домашними не ощущалась бы столь остро, а
одиночество не было бы столь тягостным. Ведь для юноши с «чувствительным
сердцем» каждое новое знакомство должно становиться «основанием» «или
дружбы, или любви» («…ou de lʼamitie ou de lʼamour», — как выражается
пылкий Фонвизин в одном из первых своих писем, отправленных домой из
столицы), а в Петербурге это едва ли возможно. Грустного мечтателя
окружают либо «солдаты» из кадетского корпуса, либо «педанты» из
Академии наук, и тех и других Фонвизин сторонится, скучает и всем
сердцем тянется к своему единственному другу — старшей сестре Феодосии.
В дружеских письмах к «любезной
сестрице» Денис предельно откровенен: рассказывает про свою не всегда
объяснимую грусть, про незначительные недомогания, просит ее не
возводить на него напраслину, не сомневаться в его искренности, не
бросать писать стихи и, естественно, шутит. Причем шутит в лишь ему
присущей манере: сначала с самым серьезным видом клянется быть
степенным, затем чрезвычайно патетически рассказывает о впечатлении,
произведенном на него французской трагедией «Троянки» («Слезы еще и
теперь видны на глазах моих. Гекуба, лишающаяся детей своих, возмутила
дух мой. Поликсена, ее дочь, умирая на гробе Ахиллесовом, поразила
жалостью сердце мое…»), сразу после этого неожиданно предлагает на всех
них плюнуть и, дурачась, признается в желании написать собственную
трагедию («Я сам горю желанием писать трагедию, и рукой моей погибнут по
крайней мере с полдюжины героев, а если рассержусь, то и ни одного
живого человека на театре не оставлю»).
Внешне же столичная жизнь молодого
человека из хорошей семьи и со связями складывается весьма благополучно.
В письмах Фонвизина из Петербурга постоянно упоминаются многочисленные
родственники и знакомые семьи Фонвизиных, вице-канцлер Александр
Михайлович Голицын, его брат Михаил Михайлович, коллежский советник
Михаил Васильевич Приклонский, князь Алексей Никитич Путятин, дядюшка
Николай Алексеевич Дмитриев-Мамонов. Все они любят молодого насмешника,
очень его «ласкают» и спешат сообщить домашним пустяковые, на взгляд
стороннего наблюдателя, но чрезвычайно важные для любящих родителей и
способные не на шутку их разволновать новости. «Алексей Никитич напрасно
сказал вам, что я худ, — пишет Фонвизин растревоженным этим известием
„милостивому государю батюшке" и „милостивой государыне матушке" 18
сентября 1763 года. — Мне кажется, я все таков же, как был». Письма,
адресованные родителям, обязательно заканчиваются основательно
составленным перечнем людей, передающих поклон почтеннейшим московским
жителям Ивану Андреевичу и Екатерине Ивановне Фонвизиным, и людей,
которым кланяется сам Денис Иванович: «P. S. Василий Алексеевич Кар
(через десять лет генерал-майор, оказавшийся неспособным противостоять
Пугачеву, добровольно отказавшийся от командования и навлекший на себя
гнев императрицы. — М. Л.) приказал вам написать почтение. Он не
больше пробудет здесь десяти суток. P. S. Милостивой государыне тетушке
Анне Васильевне приношу мое почтение и с днем ангела поздравляю, и
братцу поклон. P. S. Милостивому государю дядюшке Матвею Васильевичу и
милостивой государыне тетушке Анне Ивановне засвидетельствую нижайшее
почтение. Государыням моим сестрицам и братцу приношу покорнейший
поклон».
В это же время Фонвизин сходится с
вольтерьянцем, воспитанником Московского университета, а в 1763 году —
офицером Преображенского полка, сыном обер-прокурора Священного синода,
поэтом, переводчиком и драматургом (автором несохранившейся комедии
«Любовник в долгах», по словам современника, «комедии прямо российской,
осуждающей главные наши пороки») князем Федором Алексеевичем Козловским.
Литературное наследие молодого вольнодумца совсем невелико, однако
хорошо известно и почитаемо видевшими в нем большой талант
современниками. В своих «Записках» знаменитый Державин вспоминал, что в
молодости он упражнялся в «кропании стихов, стараясь научиться
стихотворству из книги о поэзии, сочиненной г. Тредиаковским, и из
прочих авторов, как гг. Ломоносов и Сумароков. Но более ему других
нравился по легкости слога г. Козловский». В письмах 1763 года Фонвизин
ничего не говорит о литературных занятиях своего нового приятеля, но
постоянно рассказывает о их совместном времяпрепровождении: «Князь
Козловский ко мне тогда приехал и… возил меня в академию», «обедал у
меня князь Ф. А.», «от скуки сидели у меня князь Ф. А. Козловский да
Dmitrewskoi», «вчера обедал у меня князь Ф. А. Козловский, и после обеда
поехали мы с ним в аукцион». Князь Алексей входит в круг ближайших
друзей и советчиков Фонвизина: расхваливая стихотворения Феодосии, он
обещает показать их «трем особам», которых любит, «а именно:
А. И. Приклонск. (жене Михаила Васильевича Приклонского Анне Ивановне
Приклонской. — М. Л.), князю Ф. А. Козловск. и еще Василию
Алексеевичу Аргамакову» (в скором будущем мужу сестры Феодосии), прозу
же Фонвизин показывает только Козловскому. Правда, дружба двух
литераторов продлится не долго: по наблюдению исследователей, уже в 1764
году имя Козловского исчезает из писем Фонвизина, в 1769 году на
короткое время они сойдутся вновь, но в 1770 году молодой офицер
погибнет в знаменитой Чесменской битве. О павшем поэте-воине напишут его
друзья, В. И. Майков в стихотворном письме «О смерти князя Федора
Алексеевича Козловского, который скончал жизнь свою при истреблении
турецкого флота российским, быв на корабле „Евстафии"» и М. М. Херасков в
поэме «Чесменский бой», но не Фонвизин.
Из «Чистосердечного признания» следует,
что причиной столь быстрого охлаждения стало привлекательное поначалу,
но в конечном счете оттолкнувшее патриархального москвича вольнодумство
Козловского. Фонвизин вспоминает, что главным занятием «общества», в
которое его ввел русский вольтерьянец, было «богохуление и кощунство».
Пугаясь прямо и грубо богохульствовать, юный острослов принялся с
удовольствием «шутить над святыней». Памятником этой эпохи в жизни
Фонвизина стало его «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и
Петрушке», «…в коем, — по позднейшему признанию автора, — некоторые
стихи являют тогдашнее мое заблуждение, так что от сего сочинения у
многих прослыл я безбожником». По словам Фонвизина, его юношеское
«заблуждение» проявилось лишь «в некоторых стихах», в невинном же
заглавии этого стихотворения нет ничего предосудительного, тем более
кощунственного. Молодой барин обращается к своим крепостным людям:
дядьке Михаилу Шумилову, кучеру Ваньке и лакею Петрушке и называет свое
обращение посланием. Но почему автор не квалифицирует свой диалог со
слугами как разговор или беседу? Если же ему непременно хочется дать
своему стихотворению «литературное» название, то почему он не использует
более привычное для современного ему читателя отечественных поэтических
творений наименование — письмо? Ведь между письмом и посланием большой
разницы нет — адресованный текст или пишется, или посылается; зато к
началу 60-х годов XVIII века русских стихотворных писем было написано
хоть не великое, но множество, а стихотворных посланий — ни одного.
Ответ на этот вопрос дает сам Фонвизин: в своем позднем, напечатанном в
1783 году, «Опыте российского сословника» (первом русском словаре
синонимов) он отмечает, что посланиями называются «письма древних», и в
качестве примера приводит послания апостолов: «послания святого Павла
богодухновенны» (а задолго до этого, еще в 1735 году, Василий Кириллович
Тредиаковский объяснил читателям своего трактата «Новый и краткий
способ к сложению российских стихов», что необходимо отличать
«пиитическое письмо от посланий святого апостола Павла и от
простых писем»). Больше того, само название стихотворения молодой
безбожник строит по образцу апостольских посланий: апостол Павел создает
Послание к евреям или к коринфянам, Фонвизин — послание к слугам.
Но что автор хотел этим сказать? В чем
соль его шутки? При чем здесь апостол Павел? Можно предположить, что
таким образом Фонвизин настраивает читателя на игриво-кощунственный лад,
намекает, что его малоученые герои будут рассуждать о высоких материях,
Творении, Создателе и тайнах Бытия. И точно: потешая барина, они
пытаются ответить на вопрос вопросов: «зачем сей создан свет?»,
предлагают различные версии и, наконец, прямо заявив о собственной
неспособности решить такую «премудрую задачу», обращаются за разгадкой к
своему ученому господину. Тот, получив от их рассуждений несказанное
удовольствие и предлагая просвещенному читателю разделить свою радость,
насмешливо улыбается и признается, что и сам не знает, «на что сей
создан свет?». Кажется, тем самым Фонвизин освобождает себя от
обязанности отвечать на любые вопросы, в том числе и касающиеся выбора
названия. Если в его распоряжении есть дерзкая, пусть даже и
кощунственная, острота, почему бы не сделать ее достоянием
общественности?
Смеется же Фонвизин не только «над
святыней», но и над своими богобоязненными людьми, испуганными страшными
видениями или сразу после пропажи господской ветчины почувствовавшими
«великое омерзение к временной жизни» и запившими. Самым забавным
собеседником Фонвизина является, несомненно, «глупейший служитель»
Ванька (тот самый герой «Послания к слугам моим», про которого сказано:
«…сомнение его тревожить начало / Наморщились его и харя и чело»). Как
следует из апрельского письма 1766 года, читая на Страстной неделе
Ефрема Сирина, набожный Ванька впал в особый род дремоты, в этом
состоянии вступил в разговор с поваром, на поверку оказавшимся пришедшим
по его душу чертом, пытаясь перекреститься, превратился в лошадь и,
громко заржав, перепугал окружающих и самого себя. Подобные инфернальные
шутки встречаются и в фонвизинских комедиях: если в письме «темный дух»
настаивает на своем внешнем сходстве с поваром Астрадымом, то в
«Бригадире» Иванушка рассказывает, будто бы его отец «до женитьбы не
верил, что и черт есть, однако женясь на… матушке, скоро поверил, что
нечистый дух экзистирует». Фонвизин одинаково остер и в письмах, и в
комедиях, и в кощунственных стихотворениях.
По мнению исследователей, «Послание к
слугам моим» самое известное, но не единственное ядовитое стихотворение,
написанное в этот период. Обращалось внимание, что в письме от 13
декабря 1763 года Фонвизин клянется сестре больше не писать сатир и
рассказывает, что «ту» он уже сжег в печи. «Той» может быть и «Послание к
слугам моим», и фрагмент высмеянного Александром Хвостовым «Послания к
Ямщикову», и коротенькая эпиграмма «О Клим! Дела твои велики! Но кто
хвалит тебя? Родня и два заики». Кто такой Клим? Кто такой Ямщиков? Кто
эти люди, которых так безжалостно и зло высмеивает юный острослов? К
сожалению, на эти вопросы ответов не существует.
О Ямщикове известно лишь, что он —
«пиита, философ, унтер-офицер» и, естественно, имеющий тяжелую
наследственность самодовольный дурак. Зачин этого псевдопанегирического
послания коллеге-стихотворцу строится по образцу торжественных
славословий, где после длинного перечня удивительных качеств невероятно
талантливого адресата следует почтительная просьба раскрыть секрет его
успеха. «Открытель таинства любовныя нам лиры, / Творец преславныя и
пышныя „Семиры", / Из мозгу родшейся богини мудрой сын, / Наперсник
Боалов, российский наш Расин, / Защитник истины, гонитель злых пороков, /
Благий учитель мой, скажи, о Сумароков! / Где рифмы ты берешь?» —
говорится в «Эпистоле г. Елагина к г. Сумарокову»; или «Натуры пасынок,
проказ ее пример, / Пиита, философ и унтер-офицер! / Ограблен мачихой,
обиженный судьбою, / Имеешь редкий дар — довольным быть собою. / Простри
ко мне глагол, скажи мне свой секрет, / Как то нашлось в тебе, чего и в
умных нет?» — вторит ему в «Послании к Ямщикову» Фонвизин.
Сходным образом, но с несколько иным
вопросом обращается к своим собеседникам автор «Послания к слугам моим»:
«Скажи, Шумилов, мне, на что сей создан свет? / И как мне в оном жить,
подай ты мне совет. / Любезный дядька мой, наставник и учитель, / И
денег, и белья, и дел моих рачитель…» Правда, если в «Послании к слугам
моим» Фонвизин добродушно-насмешлив и снисходителен к слабости своих
людей, то в «Послании к Ямщикову» он насмешлив уже ядовито. Видно, что
Ямщиков сильно ему не нравится.
Фонвизинский адресат — сын
скотоподобных родителей, главной приметой которых является содержимое их
утробы: отец загадочного Ямщикова «как погреб начинен и пивом, и
вином», а мать была «жерёбой» таким прекрасным сыном. И вновь без всякой
видимой причины молодой повеса из всех сил пытается оскорбить чувства
верующего читателя. По утверждению исследователей, некоторые строки
этого небольшого отрывка явно отсылают к тексту молитвы «Богородице
лево, радуйся»: «О чудо странное…» Неприятели Фонвизина его «шутки над
святыней» заметили и вспоминали их на протяжении всей жизни
прославленного сатирика. Так, в созданном предположительно в начале
1780-х годов и «неудобном для печати» Noel’e князь Дмитрий Петрович Горчаков представляет Фонвизина бездарным зазнайкой, сильно огорчившим младенца Христа:
Но только лишь ввалился
Фон Визин, вздернув нос,
Тотчас отворотился,
Заплакавши, Христос
И ангелам сказал: «Зачем его впустили?
Моим писаньем он шутил,
Так вы б его, лишь он вступил,
К ослу и проводили».
С обещанием сестре больше не писать
сатир исследователи связывают появление стихотворения Фонвизина «К уму
моему». «На хулящих учения. К уму своему» называется известная сатира
Антиоха Дмитриевича Кантемира, в которой просвещенный автор представляет
своему собеседнику — собственному уму — многочисленные примеры
воинствующего невежества, уговаривает его «покоиться» и так избежать
«хулы злой». Следом за Кантемиром (в прямом смысле этого слова,
поскольку первое русское издание сатир Кантемира вышло в 1762 году,
незадолго до предполагаемого времени создания этого одноименного
стихотворения) Фонвизин призывает свой разум прекратить «примечать
людские глупости» и отказаться от гордой надежды исправить «разумы и
нравы» соотечественников. Во-первых, полагает наследник князя-сатирика,
порода дураков неистребима, и их заболевание неизлечимо, во-вторых,
глупо рассчитывать на успех и без того сомнительного проекта в тот
момент, когда в Россию прибывают все новые и новые партии возвращающихся
из Франции отечественных дураков. В своем сатирическом стихотворении
молодой автор над «святыней не шутит» и дает залп по новой цели —
русской галломании, по «русским дуракам», которые желают превратиться в
«дураков французских».
Кажется, расписавшись в своем бессилии
вразумить окружающих, Фонвизин отказывается от роли сатирика и
моралиста. Но является ли это стихотворение публичным отречением от
такого рода творчества, вопрос дискуссионный. Ведь среди сатир Кантемира
стихотворная беседа со своим умом значится под первым номером,
знаменует собой не конец, а начало его сатирической деятельности.
Фонвизин же и не думает уверять читателя в своей окончательной
«отставке» подобно тому, как в 1759 году это сделал обиженный на весь
свет Сумароков:
Для множества причин
Противно имя мне писателя и чин;
С Парнаса нисхожу, схожу противу воли
Во время пущего я жара моего,
И не взойду по смерть я больше на него, —
Судьба моей то доли.
Прощайте, музы, навсегда!
Я более писать не буду никогда.
Кажется, в стихотворении «К уму моему»
мы имеем дело с использованным Кантемиром и прекрасно известным
Фонвизину приемом. Кажется также, что за этой сатирой должны следовать
новые и новые опыты «в сем роде стихов». Однако за всю свою жизнь ни
одной оригинальной стихотворной сатиры он больше не напишет и,
следовательно, слово, данное сестре, сдержит.
В 1763 году Фонвизин знакомится не
только с вольтерьянцем Козловским, но и с масоном, с 1772 года
Провинциальным великим магистром России, главой едва не полутора десятка
русских лож, автором процитированной выше эпистолы Сумарокову, его
учеником и почитателем — Иваном Перфильевичем Елагиным. Доказавший в
конце 1750-х годов свою преданность великой княгине Екатерине
Алексеевне, переживший арест, ссылку, но на допросах не выдавший ни
одной из ее тайн, после переворота 1762 года Елагин был щедро награжден и
приближен к императрице — стал действительным статским советником (а в
1767 году — тайным советником), вице-президентом Главной дворцовой
канцелярии, кабинет-министром и главным директором музыки и театра.
Екатерина считала Елагина одним из
своих самых верных и благородных друзей, отзывалась о нем иногда
насмешливо, но, как правило, с большим уважением. «Это был человек
надежный и честный, — писала она в своих „Записках". — Кто раз
приобретал его любовь, тот нелегко ее терял. Он всегда изъявлял усердие и
заметное ко мне предпочтение». В конце 1763 года екатерининский
сановник намеревается «взять кого-нибудь из коллегии» и останавливает
свой выбор на «замеченном с хорошей стороны» переводчике «Альзиры». Для
вельможи, ценящего литературное творчество и стремящегося
покровительствовать молодым дарованиям, хорошо выполненный перевод
трагедии Вольтера был достаточным основанием для назначения на должность
личного секретаря. Сам Елагин был не чужд изящной словесности: активно
участвовал в разгоревшейся в середине столетия литературной полемике и
изо всех сил защищал Сумарокова от нападок его противников, писал
оригинальные стихотворения, переводил Прево, Мармонтеля, Мольера
(«Мизантроп, или Нелюдим»), возможно, перевел все комедии знаменитого
французского комедиографа Детуша. Его пристрастие к театру проявляется в
сочинениях, далеких от художественной литературы: в исторических
разысканиях, получавших название «Опыт повествования о России»,
«искушенный летами» и «долговременным отечеству служением» престарелый
Елагин утверждает, что князь Владимир принял решение крестить Русь под
влиянием своей жены, «хитрой гречанки», специально для него устроившей
придворное театральное представление. Елагину же принадлежит переделка
едва ли не главной комедии Хольберга «Jean de France», в русской версии —
«Русский француз» или «Жан де Моле».
К слову сказать, в России 50–80-х
годов XVIII века комедии Людвига Хольберга переводились достаточно
активно, и нередко переводы оказывались сродни переделкам. Некоторые
фрагменты русских версий выглядят весьма комично, и в жизнеописании
Фонвизина, остроумнейшего писателя того времени, их упоминание было бы к
месту. Например, в датском оригинале знаменитой комедии «Йеппе с горы»
главный герой, горький пьяница, всецело подчиненный своей жене,
отправляется за покупками, по дороге заходит в корчму и быстро пропивает
выданные ему деньги. Захмелевший крестьянин неожиданно начинает
говорить по-немецки и объясняет хозяину заведения, что выучил этот язык
за время десятилетней службы в армии. В немецком переводе датской
комедии он переходит на язык, определенный корчмарем как «welsch»
(немецкое название романских языков), и объясняет свою образованность
тем же десятилетним пребыванием в армии. Наконец в русском переводе,
выполненном с немецкого варианта сыном знаменитого токаря Петра Великого
Андреем Андреевичем Нартовым, иностранный язык, который герой выучил в
той же армии, называется латинским. Понятно, что Нартов не нашел точного
аналога немецкому слову «welsch», но от этого описанная ситуация стала
еще смешнее и абсурднее: можно подумать, что персонаж комедии служил в
римской (а может быть, папской?) армии. Были ли подобные курьезные
ошибки или осознанные остроты у Елагина, выяснить невозможно — его
переделка комедии Хольберга до нас не дошла. |