Судя по всему, после женитьбы писательская
активность Фонвизина стремительно падает, а выполненные во второй
половине 1770-х годов переводы секретаря главного российского фрондера
Никиты Панина и верного сторонника Павла Петровича посвящены
одной-единственной проблеме — воспитанию добродетельного монарха. Он
много и смешно рассказывает, во Франции в нем видят крупного русского
литератора, но список сочинений Фонвизина, еще в 1772 году приведенный
Новиковым в «Опыте исторического словаря о российских писателях»,
остается практически неизменным. По возвращении на родину он в чине
надворного советника продолжает служить в Коллегии иностранных дел, в
1779 году «пожалован канцелярии советником» при Секретной экспедиции
(или «политическом департаменте»), в 1781 году занимает место статского
советника, члена Публичной экспедиции для почтовых дел, а в 1782 году
производится в статские советники. Подняться выше Денису Ивановичу
Фонвизину было не суждено: в отставку он вышел в том же чине, что и
отец, Иван Андреевич, и «уступив» младшему брату, действительному
тайному советнику Павлу Ивановичу. Достигнув бригадирского звания, автор
одноименной комедии создает окончательный вариант своего знаменитого
«Недоросля», успех которого позволит современникам и потомкам назвать
Фонвизина русским Мольером, а его учителя Хольберга — датским
Фонвизиным, — как сказано в одном из номеров «Московского телеграфа» за
1830 год, «выставившим на позор» «датских Скотининых, Простаковых и
Кутейкиных». Европейские же (преимущественно
датские) слависты полагают, что своего «Недоросля», как, впрочем, и
«Бригадира», Фонвизин создавал с оглядкой на комедии Хольберга, и
обнаруживают в нем следы никогда не переводившихся на русский язык
«Эразмуса Монтануса, или Расмуса Берга» и «Якоба фон Стюбое, или
Хвастливого солдата», а также «Короткого девичества Перниллы» (пьесы, в
переводе Алексея Шурлина получившей название «Обманутый жених» и
изданной в Москве в 1768 году). В самом деле, госпожа Простакова,
намеревающаяся выдать «взятую на руки» дальнюю родственницу Софью за
своего брата Скотинина, а затем, узнав о большом наследстве находящейся в
ее власти беззащитной девушки, пытающаяся спешно заменить
единоутробного брата сыном Митрофаном, следует путем героя «Короткого
девичества Перниллы» престарелого Иеранимуса (в русском варианте —
Долгоносова). Правда, в комедии Хольберга герой, поначалу хлопочущий о
браке своего пасынка Леандра с юной красавицей Леонорой, впоследствии в
качестве жениха рассматривает не кого-либо из своих ближайших
родственников, а самого себя и, естественно, терпит неудачу: плутоватым
помощникам влюбленных героев удается обмануть глупого Иеранимуса, женить
его на служанке Пернилле и сделать из некогда респектабельного датского
господина посмешище. Трудно сказать, учитывал ли Фонвизин опыт
Хольберга, и если учитывал, то в какой мере. Конечно, в знакомстве
русского комедиографа с этими пьесами датского классика (разумеется, в
немецком переводе) сомневаться не приходится, но является ли знакомство с
творчеством старшего современника достаточным основанием для подобных
утверждений?
Поиск совпадений в пьесах разных
европейских авторов — процесс занимательный и не сложный. Без большого
труда их можно обнаружить и у одного сочинителя, например в комедиях
самого Фонвизина. Ведь и в «Недоросле», и в «Бригадире» лучший
отечественный «комик» рассказывает о несостоявшемся браке сына
поместного дворянина с не любимой им девушкой Софьей, чье сердце к тому
же отдано добродетельному юноше, Добролюбову или Милону. Больше того, в
обеих комедиях Фонвизина наиболее колоритным персонажем выглядит мать
покорного воле родителей жениха: набитая дура Бригадирша или грубая
тиранка Простакова. Но если некоторое сходство двух главных комедий
Фонвизина объяснимо и неудивительно, то названные скандинавскими
славистами совпадения между пьесами Хольберга и Фонвизина о
непосредственном воздействии датского мастера на «родоначальника русской
социальной сатиры» (как еще в 1882 году назвал Фонвизина автор
датско-язычной работы по истории русской литературы К. В. Смит) говорить
все-таки не позволяют и остаются любопытными и достойными дальнейшего
изучения параллелями. Равно как и совпадения между «Недорослем» и
многочисленными европейскими комедиями, посвященными проблеме
воспитания, «населенными» влюбленными в своих детей матерями,
развращенными сыновьями, безвольными отцами, бездарными учителями и
добродетельными резонерами.
Куда более аргументированными выглядят
соображения отечественных и европейских исследователей относительно
связи «Недоросля» с сочинениями французских авторов. Бесспорно, финал
русской комедии схож с концовкой мольеровского «Тартюфа». Рассуждения
госпожи Простаковой о науке географии («Ах, мой батюшка! А извозчики-то
на что ж? Это их дело. Это таки и наука-то не дворянская. Дворянин
только скажи: „Повези меня туда", — свезут куда изволишь») заимствованы
из повести Вольтера «Жанно и Колен», где родители юного Жанно обсуждают с
невежественным учителем, каким наукам необходимо обучать юного маркиза.
В диалогах Стародума с Правдиным и Милоном встречаются едва ли не
цитаты из «Характеров, или Нравов нынешнего века» переводчика Феофраста,
воспитателя внука знаменитого вождя Фронды Луи Бурбона Конде,
знаменитого писателя Жана де Лабрюйера (1645–1696) и «Умозрительного
путешествия, или Важных и смешных забав» правнука короля Генриха IV,
поэта и комедиографа Шарля Ривиера Дюфрени (1648–1724).
Среди бесспорных русских источников
«Недоросля» специалисты называют комедию Екатерины II «О, время»,
которая, в свою очередь, создавалась под непосредственным влиянием пьесы
немецкого писателя, автора духовных од, нравоучительных рассказов и
басен, романа, пастушеской драмы и комедий Кристиана Фюрхтеготта
Геллерта (1715–1769) «Богомолка» («Betschwester», 1745 год). В самом
деле, главная героиня немецкой комедии — проводящая дни в молитвах
недобрая вдова фрау Рихардинн мало чем отличается от госпожи Хонжахиной,
ее добродетельная, но не получившая должного воспитания дочь
Христианхен — от внучки Хонжахиной Христины, жених Христианхен Симон —
от русского Молокососова, дальняя родственница хозяйки дома Лорхен — от
служанки Хонжахиной Мавры, а друг Симона Фердинанд — от друга
Молокососова Непустова. «Неизвестный» (на деле же очень хорошо известный
всей отечественной читающей публике) автор русской пьесы, который, как
сказано в издававшемся Н. И. Новиковым журнале «Живописец», первый
сочинил «комедию точно в наших нравах» и чье «перо достойно равенства с
Молиеровым», оказался не вполне самостоятельным, хотя и чрезвычайно
скромным драматургом (о своем литературном таланте Екатерина рассуждает в
письме Вольтеру от 6/17 октября 1772 года: «…у автора много
недостатков, — признается императрица, — он не знает театра; интриги его
пьесы слабы. Нельзя того же сказать о характерах: они выдержаны и взяты
из природы, которая у него перед глазами. Кроме того, у него есть
комические выходки; он заставляет смеяться; мораль его чиста, и ему
хорошо известен народ»). При самом поверхностном сопоставлении
несомненно похожих комедий «О, время» и «Недоросль» (подчас фонвизинская
госпожа Простакова едва ли не цитирует екатерининскую госпожу
Хонжахину) становится понятно, что через десять лет после создания
венценосной писательницей своей, несомненно, удачной пьесы у нее
появился талантливый и грозный соперник: в отличие от комедии Екатерины
Великой, сочинение остроумнейшего человека ее блестящей эпохи Дениса
Ивановича Фонвизина стоит на уровне лучших образцов комедийного жанра,
виденных им в Париже.
В начальных сценах «классического»
«Недоросля» (кроме которого некоторые исследователи выделяют так
называемый «ранний», датированный 1760-ми годами, и «рихтеровский»,
созданный вскоре после возвращения Фонвизина из Франции, вероятно, в
1779 году, и фрагментарно пересказанный его младшим современником
И. Рихтером варианты) участвуют преимущественно отрицательные, а значит,
уморительно смешные персонажи. И с первых же их реплик на зрителя
неиссякаемым потоком обрушиваются шутки величайшего русского насмешника и
непревзойденного мастера каламбура. Кафтан, сшитый для Митрофана,
малого «деликатного сложения», к «дядину сговору», кажется его матери,
неистовой ругательнице Простаковой, слишком узким, и она требует от
крепостного портного Тришки разъяснений. Тот неожиданно решительно
оправдывается, говорит, что заранее предупреждал о своем неумении шить
кафтаны, и на резонный вопрос мучительницы, у кого, по его мнению,
учился первый портной, не задумываясь, отвечает, что первый портной,
скорее всего, шил хуже Тришки. Не вбеги в этот момент Митрофан,
неизвестно, какие молнии обрушились бы на голову «перепревшего», но не
убедившего свою хозяйку крепостного. Продолжая начатую тему и знакомя
«смотрителей» с другими героями, Фонвизин выводит на сцену мужа
«презлобной фурии» — господина Простакова. «При твоих глазах мои ничего
не видят», — говорит хозяин дома, застигнутый врасплох вопросом грозной
супруги, «каков кафтанец», и не сумевший сразу же представить
правильный, то есть ожидаемый госпожой Простаковой, ответ. Обсуждение
заканчивает брат хозяйки Тарас Скотинин, проявивший известную
самостоятельность мышления и объявивший кафтан сшитым «изряднехонько»
(свое здравомыслие он продемонстрирует еще не раз, например, когда на
заявление Простаковой, что исчезнувший из поля ее зрения, а потому
наверняка умерший Стародум, «конечно, не воскресал», отвечает: «Сестра!
Ну да коли он не умирал»).
Высказавшись относительно «обновки к
дядину сговору», персонажи заводят беседу о состоянии здоровья
объевшегося, неважно себя почувствовавшего и «протосковавшего» до утра
племянника Митрофанушки. Выясняется, что давеча «маменькин сын» изволил
поглотить невероятное количество пищи, и ночью ему лезла в голову
«всякая дрянь», то матушка, то батюшка, и в этом прекрасном сне матушка
так усердно колотила батюшку, что ребенок почувствовал жалость.
Спохватившись, что сочувствие к избитому родителю может не понравиться
ревнивой Простаковой, Митрофан незамедлительно поясняет, что жалко ему
было уставшую драться матушку, а не поколоченного (и не на шутку
испугавшегося этого рассказа) батюшку; за проявление сыновней любви
плутоватый Митрофан (с греческого его имя переводится как «матерью
явленный») объявляется Простаковой единственным материнским утешением.
Боящийся раздражить супругу простак Простаков поражается уму своего
малопривлекательного сына и признается, что не в силах поверить, будто
такой забавник и затейник может быть его детищем. Митрофан же,
отказавшись от услуг докторов, исчезает, бросив напоследок наполненную
глубоким смыслом реплику: «Побегу-тка теперь на голубятню, так авось
либо…»
В этой сцене не слишком многословным
выглядит скотоподобный дворянин, посетивший Простаковых член этого
благородного семейства — бывший гвардейский капрал, а ныне помещик и
большой мастер выбивать из крепостных оброк — Тарас Скотинин. Чуть позже
мы узнаем, что на брак с Софьей, дальней родственницей господина
Простакова, после смерти матери взятой в его «деревеньку» и фактически
лишенной своего «имения», над которым Простаковы «надзирают как над
своим», Скотинин согласился не из-за любви к добродетельной девушке и
даже не из-за ее небогатых деревенек, а исключительно благодаря свиньям,
в этих деревеньках содержащимся. Свиньи же «в здешнем околотке» такие
крупные, что встав на задние ноги, окажутся выше «каждого из нас» (то ли
родственников Скотинина, то ли местных дворян) на целую голову.
Митрофан, по признанию умиленного Простакова, сызмальства испытывал
склонность к «свинкам» и при их виде начинал дрожать от радости.
Вероятно, развивает мысль счастливый отец, племянник пошел в дядю. «Тут
есть какое-то сходство», — соглашается дядя, но откуда же такая страсть к
свиньям у него, Тараса Скотинина? Вероятно, «и тут есть же какое-нибудь
сходство», — отвечает неожиданно попавший в самую точку обычно очень
недогадливый Простаков. Смысл брошенной им реплики Простаков не
понимает, но понимает Фонвизин, а вслед за ним и весь зрительный зал.
Действие толком еще не началось, а искрометных шуток уже хватило бы на
целую комедию: Фонвизин вывел на сцену «зверское» семейство и высмеивает
его без всякой жалости.
Примитивные и лишенные элементарного
представления о нормах человеческих взаимоотношений, они, и в первую
очередь их «вожак» Простакова, бранятся хуже героев «Бригадира», от
грубого пренебрежения мгновенно переходят к низкому заискиванию,
двигаясь к поставленной цели, не брезгуют самыми презренными средствами и
в жестокости видят главное достоинство помещика. «Все сама управляюсь,
батюшка, — жалуется Простакова нисколько ей не сочувствующему честному
чиновнику Правдину, — с утра до вечера как за язык повешена, рук не
покладаю: то бранюсь, то дерусь. Тем и дом держится, мой батюшка».
Изысканные манеры появившегося в конце первого действия Правдина сильно
отличают его от грубых и темпераментных собеседников, на его фоне
выглядящих еще безобразнее. С Простаковой Правдин вежлив, со Скотининым
холоден, хозяина дома и его сына он не удостаивает даже взглядом и не
просто отказывается нарушать принятые в обществе приличия, но и
объясняет, в чем эти приличия состоят — «я никогда не читаю писем без
позволения тех, к кому они писаны», — отвечает он на предложение
Простаковой прочитать вслух письмо Стародума, адресованное его
племяннице Софье. Среди всех выведенных на сцену персонажей грамоте
обучены лишь Софья и Правдин, Простакова и все ее присные читать не
умеют и в безграмотности видят едва ли не высшую добродетель, уходящую
вместе с прекрасной стариной. «Вот до чего дожили! К девушкам письма
пишут! Девушки грамоте умеют», — возмущается Простакова и в своем
негодовании уподобляется «старым московским кумушкам», высмеянным
императрицей Екатериной в ее комедии «О, время».
Презирающая учение и старающаяся дать
сыну образование лишь потому что «ныне век другой», Простакова выглядит
полной противоположностью знакомых Фонвизину лейпцигских ученых
педантов: если те, изучая высокие науки, «не смыслят ничего, что
делается на земле», то русская дворянка изо всех сил старается связать
науку с известной ей жизнью и, не найдя искомой связи, «бесполезные»
науки отвергает. Прекрасный психолог, но никудышный математик Митрофан
оказывается не в состоянии решить задачку, по условию которой он и его
спутники, домашние учителя Цифиркин и Кутейкин, должны поровну разделить
найденные на дороге 300 рублей. «Врет он, друг мой сердечный! Нашед
деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка», — предлагает
свое решение практичная Простакова и тут же объявляет математику
«дурацкой наукой». Узнав же от Стародума о назначении неизвестной ни ей,
ни Митрофанушке «еоргафии», дикая помещица отзывается о ней как о науке
«не дворянской». По мнению Простаковой, математика не нужна, потому что
если «денег нет, что считать? Деньги есть — сочтем и без Пафнутьича
хорошенько», а география не имеет смысла, потому что отправляющемуся в
путь дворянину достаточно сказать: «Свези меня туда, — свезут куда
изволишь».
Правда, смешные ответы невежественной
Простаковой являются результатом вольной или невольной, но «провокации»
со стороны ее собеседников. Ведь в каждой математической задачке
Цифиркина непременно фигурируют деньги, и у плохо знакомой с предметом
Простаковой не могло не сложиться впечатление, что математика — это
наука о денежных расчетах; из разъяснений же Стародума, что география
необходима «на случай» «ежели б случилось ехать, так знаешь куда едешь»,
Простакова поняла лишь, что география — наука о передвижении на
извозчике. Глупейший ответ бесконечно невежественной хозяйки дома
вызывает само упоминание просвещенными гостями науки истории. «То, мой
батюшка, он еще сызмала к историям охотник», — говорит Простакова,
искренне полагая, что речь здесь идет об историях скотницы Хавроньи, и
все члены семейства Простаковых-Скотининых столь же искренне разделяют
это ее убеждение. Видно, что к этой «науке» госпожа Простакова относится
весьма снисходительно. Митрофан же свое оригинальное представление о
науках создает без всякой посторонней помощи: на совсем не наводящие
вопросы Правдина о грамматике отвечает, что дверь, «приложенная к своему
месту», будет «прилагательна», а дверь, не навешенная, «так та покамест
существительна».
В самом начале второго действия
Правдин получает достойного собеседника и союзника в борьбе с поместными
«животными» — молодого офицера Милона, влюбленного в Софью и
потерявшего ее из виду, ведущего в Москву военную команду и случайно
оказавшегося в имении, где безраздельно господствует Простакова и
томится его возлюбленная. Каждый из положительных героев рассказывает
свою историю: Милон раскрывает приятелю «тайну сердца», а Правдин
извещает его о своем намерении остановить творящееся в имении
Простаковых беззаконие. Будучи членом здешнего наместничества, он по
поручению своего начальства объезжает окрестные имения и «из
собственного подвига сердца» примечает всех «злонравных невежд, которые
имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло
бесчеловечно». Выясняется, что наместник этого края со всем возможным
«усердием исполняет» «человеколюбивые виды высшей власти» и полностью
соответствует идеалу, описанному в «Учреждении для управления губерний»
1775 года: «Государев Наместник не есть Судья, но оберегатель
Императорского Величества изданного узаконения, ходатай на пользу общую и
Государеву, заступник утесненных и побудитель безгласных дел»,
призванный «пресекать всякого рода злоупотребления», в числе которых —
«тиранство и жестокость».
В новосозданный кружок добродетельных
персонажей вступает возлюбленная Милона Софья, и в ожидании прибытия
своего идейного руководителя мудрого Стародума молодые люди беспощадно
насмехаются над почтительными хозяевами. В самом деле, Простакова
искренне признательна Милону за то, что его расположившиеся на постой
солдаты не допустили никакой «наглости», просит простить за
нерасторопного мужа, не сумевшего «угостить» благодетеля, и называет
молодого офицера «мой батюшка». «Батюшка, друг мой сердечный» —
обращается к Правдину явно расположенный к нему Скотинин. Добродетельные
же герои, стремясь разрушить матримониальные планы Простаковой, а
попутно продемонстрировать зрительному залу зверскую натуру здешних
помещиков, вносят в благородное семейство раскол, целенаправленно ссорят
дядю с племянником, а брата с сестрой. Не обращая внимания на не
слишком любезное предложение Правдина следовать своей дорогой, случайно
«подкравшийся» к разговаривающим приятелям Скотинин рассказывает ему о
загадочно изменившихся планах Простаковой и о своих «свинских» проектах.
В свою очередь, Правдин объясняет Скотинину истинные намерения
Простаковой и доводит его до исступления, назвав имя соперника и
разъяснив вконец запутавшемуся жениху, что им «играют, как мячиком».
Провокация удается на славу, и после вызвавшего восхищение молодых
героев «изрядного объяснения» дяди с племянником (Скотинин и Митрофан
довольно продолжительное время смотрят друг на друга, не шевелясь и
«выпуча глаза») Скотинин бросается на юного соперника с кулаками.
«Господин Скотинин! Рукам воли не давай», — кричит Правдин, истинный
организатор этой безобразной сцены. Начатая по милости честного
чиновника ссора дяди с племянником имеет бурное продолжение, и в скором
времени уже добродетельному Милону приходится удерживать расходившуюся и
пытающуюся добраться до братцевой «рожи» разъяренную Простакову. «У
меня материно сердце. Слыхано ли, чтоб сука щенят своих выдавала?» —
объясняет она свое откровенно звериное, на взгляд цивилизованных
зрителей этой дикой сцены, поведение.
О приверженности же молодых членов
кружка Стародума добродетели говорят сами их имена: мудрая Софья,
правдолюбивый Правдин, милый Милон. Хотя имя последнего на его
безусловное добронравие все-таки не указывает; больше того, в одной из
эпиграмм Сумарокова, напечатанных им еще в 1756 году, Милоном назван
обманутый муж, заставший жену на месте преступления и услышавший
«рассудительный» совет: «Будь господин страстей и овладей собою; / Я
телом только с ним, душа моя с тобою». Семейное счастье фонвизинского
Милона также будет непостоянным. Впоследствии, в задуманном Фонвизиным
продолжении «Недоросля», неверным супругом окажется сам Милон, но сейчас
он персонаж сугубо положительный и достойный всяческих похвал.
Узнав в Москве о печальной судьбе
племянницы и поспешив ей на выручку, Стародум с трудом сдерживает
желание обрушиться на мучителей Софьи. Увидев же, с какими людьми
предстоит ему иметь дело, он не может удержаться от смеха. «Я боялся
рассердиться. Теперь смех меня берет», — признается Стародум, став
свидетелем драки брата с сестрой. «Ба! Да ты весельчак», — изумляется
Скотинин переменам, произошедшим с «почтенным старичком», по словам
Простаковой, человеком несколько угрюмым. Как и Правдин, Стародум
полагает, что истинному дворянину невозможно «осердиться» на Скотинина,
всей душой любящего свиней и признающего их над собой превосходство,
утверждающего, что его пращур создан немногим ранее первого человека
Адама, а потому был не человеком, а скотом, со всей животной
непосредственностью предлагающим «дворяночке» «Софьюшке» руку и сердце и
не видящим сколько-нибудь веских причин для отказа. Примечательно, что
перед разговором со Скотининым Стародум, уже имеющий представление о
добродетелях Милона и рассматривающий его в качестве возможного
Софьиного жениха, выслушивает рассуждения этого «честного и достойного
человека» и своим выбором остается доволен. По сравнению с Милоном,
которого Скотинин откровенно презирает, он, существо, принадлежащее к
одному «помету» с Простаковой и «настоящий Скотинин», выглядит еще
комичнее.
Кажется, добродетельный Стародум имеет
много общего с отцом Фонвизина, каким он представлен в «Чистосердечном
признании»: то же презрение к пороку, та же несложившаяся карьера, тот
же праведный образ жизни и стремление во всех поступках
руководствоваться велениями совести и правилами чести, тот же недостаток
образования, с избытком возмещенный здравым рассудком и жизненным
опытом, та же вспыльчивость — примета людей честных и не способных
мириться с несправедливостью, та же склонность к изложению моральных
максим и преподаванию детям своим правил добродетельной жизни. С
появлением на сцене Стародума забавные саморазоблачения отрицательных и
язвительные шутки положительных героев начинают перемежаться
широковещательными рассуждениями престарелого резонера, которые, по
свидетельству Николая Михайловича Карамзина, вполне соответствовали
вкусам публики того времени и были с восторгом ею приняты: «…сцены
комические возбуждали в зрителях мимолетный смех, а серьезные обращали
на себя внимание публики, которая в то время любила разглагольствования
на сцене, особенно если они были наполнены колкими замечаниями на
светские обычаи и слабости того времени». Отметим попутно, что некоторые
соображения Стародума находят соответствия в поэтическом творчестве
самого Карамзина, и не только его. Например, «друг честных людей»
Стародум объясняет своей благодарной ученице Софье, что идеальная жена
(каковой и предстоит стать его племяннице) должна испытывать к мужу
дружбу, похожую на любовь, а не любовь, похожую на дружбу, и что лишь в
этом случае через много лет супружества им удастся сохранить в своих
сердцах «прежнюю друг к другу привязанность». Как и его старший коллега,
Карамзин рассматривает эти чувства в их взаимосвязи и в стихотворении
«Любовь и дружба» приходит к выводу, что
Любовь тогда лишь нам полезна,
Как с милой дружбою сходна,
А дружба лишь тогда любезна,
Когда с любовию равна.
В отличие от Фонвизина, Карамзин не
задумывается о семейно-бытовой стороне вопроса и в этой связи не отдает
предпочтение ни одному из невозможных «в чистом виде» и дополняющих друг
друга «святых чувств». При этом, рассуждая о сходстве любви и дружбы,
оба русских автора и не пытаются исследовать их в отдельности, в
«беспримесном состоянии». Эту задачу решает современник Карамзина, один
из наиболее колоритных представителей северного сентиментализма, чье
влияние на русскую поэзию существенно и до конца не оценено, датчанин
Йенс Баггесен (1764–1826). В своем известном стихотворении «Дружба и
любовь» он не только сопоставляет эти «небесные дары», но и размышляет о
их индивидуальной специфике: если дружба — совершеннейшее из чувств,
земных и понятных человеческому рассудку, то любовь, чувство небесное, в
привычную рациональную систему не укладывается и для разума
непостижима.
…О Venskab! Din Skate er mig meer,
End al Jorderigs glimrende Glæder;
Med dig i min Lykke jeg leer,
Og med dig i min Kummer jeg græder…
(…О Дружба! Твое сокровище для меня
ценнее, / Чем все великолепные радости Земли; / С тобой я смеюсь в
счастье / И с тобой я плачу в горе…)
О Elskov! Du fylder mit Bryst
Med de hoiere Himmelens Glæder.
Med dig er min Smerte mig Lyst,
Og med dig i min Vellyst jeg græder…
(…О Любовь! Ты наполняешь мою грудь /
Высшими радостями Неба, / С тобой мое страдание становится моим
наслаждением, / И с тобой я плачу в моем блаженстве…) — пишет датский
знакомый «русского путешественника», ровесник Карамзина и младший
современник Фонвизина Баггесен.
Фонвизин же, как следует из одного из
его первых петербургских писем сестре, имел чувствительное и нуждающееся
в любви или дружбе сердце, однако добросердечный герой его комедии от
подобных рассуждений воздерживается и, касаясь темы amitié amoureuse,
предпочитает не углубляться в детали. Знаменитого русского комедиографа
интересуют несколько иные, нежели сентиментального поэта, проблемы:
воспитание и образование молодого дворянина, долг благородного сословия
перед отечеством и его прописанные специальным указом вольности,
правильная организация семьи и женские добродетели, «истинная слава»
государя и разумное социальное устройство, искоренение варварства,
беззакония и несправедливости.
Исследователи творчества Фонвизина
отмечали, что хорошо знакомый с обстоятельствами жизни автора
«Недоросля» Стародум сообщает зрителям обо всех нанесенных его «творцу»
обидах и виденных им несправедливостях: медленном продвижении по службе
честного и стремительном возвышении случайного человека, преимуществах
детей знатных и богатых вельмож перед отпрысками бедных и честных
родителей, отталкивающем любого добропорядочного человека придворном
укладе. Некоторые же критические соображения, изложенные Стародумом, по
всей видимости, формировались во время зарубежного вояжа Фонвизина и
имели отношение не только к российской жизни. Заявления «друга честных
людей», будто бы без души «просвещеннейшая умница жалкая тварь» и что «с
великим просвещением можно быть великому скареду», повторяют
фонвизинскую оценку французских философов, про которых, как замечено в
последнем парижском письме Фонвизина Петру Панину, «можно по
справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с
поведением». Несомненно, посмотревший Европу и хорошо знакомый с
отечественными реалиями секретарь Никиты Панина, статский советник и
витебский помещик Денис Иванович Фонвизин в своей комедии затрагивает
проблемы, известные ему не понаслышке.
На своем веку без малого сорокалетний
Фонвизин видел «людей почтенных» и «людей случайных», бедняков, имеющих
душу и сердце, и «молодцев в золотых кафтанах да с свинцовой головой»,
неоднократно наблюдал творящееся вокруг «неправосудие», имел случай
познакомиться с самыми разными «корыстолюбцами», «себялюбцами» и
невежественными «старинными людьми». Устами мудрого и добродетельного
Стародума он призывает почитать в людях достоинства души и сердца,
презирать чины и бежать от соблазнов придворной жизни. И все-таки
позиция автора самой известной русской комедии XVIII века до конца не
ясна и уже несколько столетий вызывает непрекращающиеся споры. Не
случайно исследователи творчества Фонвизина, предлагая собственную
интерпретацию идейного содержания «Недоросля», сопровождают свои
рассуждения ссылками на труды авторов, высказывавших диаметрально
противоположную точку зрения («другого мнения придерживается, прежде
всего, Гуковский», «другую интерпретацию см.» в книге Ч. Мозера «Denis
Fonvizin» — говорится в одном из разделов книги И. Клейна «Пути
культурного импорта: Труды по русской литературе XVIII века»), или
предваряют их кратким пересказом работ предшественников и оппонентов
(Луи Леже видит в комедии Фонвизина «безжалостную сатиру на
невежество…», «дидактический аспект фонвизинского театра подчеркивает
также Ф. де Лабриоль», «Макогоненко делает акцент на „пагубных
последствиях рабства для России"», но «на самом деле Фонвизина в
„Недоросле" волнует всего один вопрос: роль русского дворянства в
судьбах нации», — завершает свой обзор автор первой французской
биографии «Денис Фонвизин: Россия эпохи Просвещения» А. Стричек).
Было бы естественным, если ближайший
помощник главного екатерининского фрондера Никиты Панина, человек,
имеющий с ним, по замечанию Клостермана, «одно сердце и одну душу»,
начнет перечислять пороки нынешнего царствования. И действительно, из
«Недоросля» отечественный читатель мог узнать, что лишь в Сибири
возможно «достать деньги, не променивая их на совесть», что «исцелить»
безнадежно больной императорский двор нет никакой надежды, что
высочайшие указы приобретают смысл лишь в том случае, если их исполнение
поручено честным и неподкупным Правдиным, а не многочисленным ворам и
взяточникам, и что при сравнении эпох Петра I и Екатерины II идеальное
время Петра Великого выглядит предпочтительнее. Если, по словам
Стародума, «в тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были
придворные», то теперь, по собственному наблюдению юной Софьи, люди
«завидуют тому, кто у двора ищет и значит»; тогда «всякий не считал себя
за многих, зато нонче многие не стоют одного», — сравнивает две эпохи
ее разумный и многое повидавший дядюшка. Но можно ли с уверенностью
утверждать, что в своей комедии Фонвизин противопоставляет горячо
любимое им петровское время только лишь «веку нынешнему», а «век
нынешний» — не какому-либо другому «веку минувшему», каковых между
временами Екатерины II и Петра I было множество?
Из текста комедии следует, что с
несправедливостью Стародум впервые столкнулся тогда, когда по велению
долга отправился на войну, а его приятель, молодой граф, «сын случайного
отца», остался дома и, в отличие от исполнившего свой долг и
страдающего от ран героя, был «неправосудно» «произведен чином». Перед
зрителями Стародум предстает почтенным шестидесятилетним старцем, и,
стало быть, в его поучительном рассказе речь идет о войне, которую
Россия вела до вступления на престол Екатерины II. Можно предположить,
что вскоре после «восшествия в военную службу» пылкий юноша отправился
на русско-шведскую войну 1741–1743 годов (для участия в Русско-турецкой
войне 1735–1739 годов Стародум кажется слишком молодым, подсчеты крайне
ненадежны, но к моменту ее начала ему должно было исполниться не более
пятнадцати лет, в то время как про бессовестного графа Стародум говорит,
что тот «был по службе меня моложе», — для участия же в Семилетней
войне, пожалуй, слишком взрослым, явно далеко за 30), и в таком случае
его придворная карьера началась и сразу же завершилась в эпоху правления
Елизаветы Петровны. Хотя трудно сказать, углублялся ли Фонвизин в
подобные расчеты, связывал ли факты биографии своего героя с конкретными
событиями русской истории? Если «приятный» рассказ Бригадира, начавшего
военную службу существенно раньше Стародума, о том, «как мы турков
наповал положили, как я не жалел басурманской крови», позволяет судить о
его боевой биографии и посвящен событиям той самой Русско-турецкой
войны 1735–1739 годов, то Стародум не называет ни имен полководцев, ни
дат или мест сражений, в которых он принимал участие. Можно
предположить, что в «Недоросле» Фонвизин имеет в виду не конкретную, а
самую общую ситуацию, любую войну после Северной и любой русский двор
после Петра.
Простакова же хвалит время, когда ее
отец, «старинный» человек, мыслящий категориями допетровской Руси,
угрожал родительским проклятием тому из детей, «который что-нибудь
переймет у басурманов», и прямо противопоставляет свой век веку
нынешнему. Между тем «бабушка» Простакова, судя по всему, не старше
автора комедии «Недоросль» и, следовательно, ее молодость приходится на
эпоху правления все той же императрицы Елизаветы Петровны. Примерно
таким же образом злобные «старушки» из комедии Екатерины «О, время»
сравнивают современность с любезным их сердцу послепетровским временем и
тоскуют о его окончании.
Фонвизин, использовавший в качестве
одного из источников своей пьесы творение Екатерины, в «Недоросле»
заявляет о себе как об усердном помощнике императрицы. Высмеивая, по
образцу венценосной писательницы, косных «уродов», невозможных в
«благоучрежденном государстве», Фонвизин время от времени открыто
прославляет великую Екатерину. «Достойный престола государь стремится
возвысить души своих подданных. Мы это видим своими глазами», —
объявляет Стародум восхищенному его речами Правдину. Правдин же, честно
исполняющий должность в наместничестве, на деле показывает, что в этой
империи «злонравным невеждам» и скотоподобным тиранам места нет, и берет
«дом и деревни» проявившего «крайнее слабомыслие» мужа «презлой фурии»
Простаковой под государственную опеку. Благодаря человеколюбивым
устремлениям нынешнего правительства «в деревне Простаковых»
справедливость торжествует, порок получает надлежащий отпор, а
добродетель — заслуженную награду. Четверка отрицательных персонажей
комедии потерпела сокрушительное поражение: всесильная некогда
Простакова теряет власть и отвернувшегося от нее сына, испуганный
Скотинин спасается бегством, «дурак безсчетный» Простаков остолбенел и
не подает признаков жизни, а равнодушный ко всему, но не потерянный для
отечества Митрофан отправляется служить (правда, неизвестно по какой
линии, гражданской или военной).
После короткой и яростной схватки, в
которой участвовали все положительные герои комедии, к покорности были
приведены члены шайки, связанные между собой родственными узами. И
действительно, все отрицательные персонажи комедии чувствуют себя единой
семьей: «Ну, сестра, хорошу было шутку… Ба! Что это! Все наши на
коленях!» — говорит Скотинин, став свидетелем разгрома заговора
Простаковой. Но принадлежность к одной фамилии не уберегает их, однако,
от постоянных внутренних раздоров, ожесточенных перебранок, едва не
переходящих в драки. И не только персонажей «Недоросля»: точно так же
Бригадир, неоднократно порывавшийся поколотить и сына Иванушку, и
несчастную Бригадиршу, покидает дом Советника со словами: «Вон, все
мои!»
Добродетельные же герои испытывают к
поверженному неприятелю брезгливость, а то и жалость. «И преступление, и
раскаяние в ней презрения достойны», — замечает Милон, увидев умоляющую
о пощаде хозяйку дома; «Сударыня, — обращается великодушный Стародум к
тоскующей Простаковой, — ты сама себя почувствуешь лучше, потеряв силу
делать другим дурно». Добросердечные Стародум и Софья не желают погибели
своему врагу и готовы проявить милосердие. Дарованное ей прощение
Простакова с радостью принимает и тотчас же представляет неоспоримые
доказательства своей неисправимости. Героям-победителям приходится
признать, что суровое наказание Простаковой — мера, спасительная для
общества, и всячески приветствовать совершающееся правосудие. Но и
сейчас эти милосердные господа жалеют обессиленную Простакову и первые
приходят на помощь оставленной всеми и лишившейся чувств «фурии». В
прекрасно устроенном государстве, где имеющие душу и сердце дворяне
честно исполняют свой общественный долг, где жены питают к своим
разумным мужьям «сердечную дружбу», где крестьяне помнят об обязанности
повиновения и усердно работают на своих господ, добродетельные герои не
могут не быть счастливыми: теперь ничто не препятствует браку Софьи и
Милона, в Москву их сопровождает убежденный в справедливости своих
принципов Стародум, а Правдин с чувством честно выполненного долга
остается распоряжаться на месте, очищенном от злонравных чудовищ.
Кажется, Фонвизин описывает не только петровскую, но и екатерининскую
идиллию и противопоставляет ее совсем другим эпохам.
Насколько идейные установки комедии
Фонвизина пришлись по вкусу Екатерине II, можно было бы определить по
сценической истории «Недоросля». Однако узнать отношение императрицы к
творению своего соперника и собрата по перу лишь на этом основании
оказывается не так просто: хлопоча о постановке пьесы в старой и новой
столицах, Фонвизин сталкивается с некоторыми сложностями, но о
сознательном противодействии инсценировке «Недоросля» со стороны двора
не известно ничего. Больше того, в первой половине 1780-х годов
Екатерина категорически отказывается препятствовать постановкам или
публикациям весьма «сомнительных» сочинений. Например, представленная в
Москве в феврале 1785 года антитираническая трагедия Николая Петровича
Николева «Сорена и Замир» оппозиционерами старой столицы была принята с
восторгом; по некоторым свидетельствам, присутствовавший на спектакле
«персональный оскорбитель» императрицы Петр Панин не мог сдержать чувств
и плакал вместе с прочими «смотрителями». Узнав о случившемся,
главнокомандующий Москвы Яков Александрович Брюс поспешил принять
срочные меры: своей властью исключил крамольную пьесу из репертуара
театра и просил императрицу о полном ее запрещении. У Екатерины
предложение Брюса поддержки не нашло, и в своем ответе она просит
неистового генерал-аншефа отказаться от неоправданно суровых мер.
«Удивляюсь, граф Яков Александрович, что вы остановили представление
трагедии, как видно, принятой с удовольствием всею публикой. Смысл таких
стихов, которые вы заметили, никакого не имеет отношения к вашей
государыне. Автор восстает против самовластия тиранов, а Екатерину вы
называете матерью», — замечает просвещенная и весьма либеральная
монархиня. С другой стороны, очевидно, что появление новой комедии
нелюбимого ею Фонвизина Екатерина не приветствовала, отсутствовала на
первых спектаклях и познакомилась с сокращенным, лишенным некоторых
нравоучительных рассуждений Стародума и, судя по всему, сильно
огорчившим ее вариантом «Недоросля» лишь 1 сентября 1787 года. Эта
постановка была приурочена ко дню именин двоюродного брата драматурга и
фаворита императрицы Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова; после
спектакля императрица планировала наградить виновника торжества орденом,
но посмотрев пьесу, расстроилась настолько, что от своего
первоначального намерения отказалась и даже объявила своему любимцу
недельный бойкот.
В обеих столицах Фонвизин добивается
скорейшей постановки своего главного литературного сочинения и энергично
преодолевает возникшие препятствия. Изначально предполагалось, что
премьера спектакля пройдет на сцене придворного театра в мае 1782 года,
сразу после завершения работы над комедией, однако подготовка
затянулась, и впервые «Недоросль» был представлен публике лишь 24
сентября 1782 года в театре Книппера в Петербурге. В спектакле были
задействованы самые талантливые и известные столичные артисты: Иван
Афанасьевич Дмитревский в роли Стародума, Яков Данилович Шумский в роли
Еремеевны, выпускник Московского университета, актер, журналист и
драматург Петр Алексеевич Плавильщиков в роли Правдина, и во многом
благодаря их превосходной игре комедия имела грандиозный успех.
Получившие «несравненное удовольствие» зрители устроили актерам овацию и
бросали на сцену совсем не пустые кошельки.
О причинах майской неудачи, реакции
петербургской публики на это происшествие, действиях Фонвизина в конце
весны 1782 года и об отношении к творчеству гениального русского
«комика» просвещенных столичных зрителей француз Пикар, гувернер
двоюродного племянника братьев Паниных, аристократа, воспитывавшегося
вместе с наследником Павлом Петровичем, и хорошего знакомого Фонвизина
князя Александра Борисовича Куракина, писал своему пребывающему за
границей ученику в конце мая 1782 года: «Мы не увидим здесь новую
комедию г-на Фонвизина под названием „Недоросль", на что мы прежде
надеялись, потому что актеры не знают своих ролей и не в состоянии
сыграть ее в назначенное время. Автор уезжает через несколько дней в
Москву и, говорят, поставит свою комедию на московском театре. При
настоящем недостатке в удовольствиях и театрах это действительно лишение
для публики, которая уже давно отдает должную справедливость
превосходному таланту г-на Фонвизина; несколько просвещенных особ,
прослушавшие чтение этой комедии, уверяют, что это лучшая из русских
театральных пиес в комическом роде; действие ведено умно и искусно, и
развязка весьма удачная. Г-н Фонвизин особенно отличается своим слогом и
обладает как богатым воображением, так и большим знанием сердца и
природы, и картины его всегда разнообразны, живы и поучительны».
В Москве, куда, как и говорил Пикар,
Фонвизин отправляется после первой петербургской неудачи, драматургу
предстояло сломить упорное сопротивление театрального цензора —
профессора Московского университета, одного из преподавателей
Плавильщикова и бывшего соученика самого Фонвизина по университетской
гимназии — Харитона Андреевича Чеботарева. Сопротивление же это
оказывается настолько упорным, что раздосадованному Фонвизину не
остается ничего иного, как признать свое поражение и вернуться в новую
столицу. Однако от намерения представить свою новую комедию москвичам
Фонвизин не отказывается и лишь ждет своего часа. В составленном в
сентябре 1782 года письме «содержателю театра в Москве» «любезному
Медоксу» Фонвизин доводит до сведения антрепренера, что в Петербурге
«Недоросль» был поставлен силами «придворных актеров ея Императорского
Величества» «по письменному дозволению от правительства», и предлагает
«уверить господина цензора, что во всей моей пьесе, а, следовательно, и в
местах, которые его так напугали, не изменено ни одного слова». Узнав,
что автор столь не понравившейся ему пьесы нашел поддержку у
правительства, Чеботарев сдается и постановку «Недоросля» разрешает:
московская премьера знаменитой комедии Фонвизина состоялась 14 мая 1783
года, более чем через полгода после петербургского триумфа. Как и в
Петербурге, в Москве «Недоросль» был принят с восторгом, хотя и не
всеми. 28 мая 1783 года новоявленный москвич князь Д. П. Горчаков пишет
письмо Д. И. Хвостову, в котором, между прочим, отмечает:
«Теперь должен я тебе, любезный друг, объявить о здешних новостях.
Из ваших петербургских стран
Приехал к нам Денис-тиран,
Однако же не сиракузский,
А чисто наш мучитель русский.
Он здесь многое бранит, его многие не
слушают; и так, все разошлися по своим. Здесь был игран „Недоросль" и
принят, как должно недорослю. Может быть, оттого, что здесь народ
простой и всякую вещь принимает по ее имени, не в состоянии будучи
догадаться, что она хороша».
«Представлению» комедии на сцене
предшествовало ее авторское чтение в кругу друзей, в «частных обществах»
Петербурга и Москвы. Один из таких «сеансов» проходил в доме
московского почт-директора Бориса Владимировича Пестеля (которого
Фонвизин и Дмитревский посетили во время пребывания в Москве) и был
описан его сыном Иваном Борисовичем Пестелем, отцом декабриста Павла
Ивановича Пестеля: «Большое общество съехалось к обеду; любопытство
гостей было так велико, что хозяин упросил автора, который сам был
прекрасный актер, прочитать хоть одну сцену безотлагательно; он исполнил
общее желание, но когда остановился после объяснения Простаковой с
портным Тришкой об укороченном кафтане Митрофана, присутствовавшие так
были заинтересованы, что просили продолжить чтение; несколько раз
приносили и уносили кушанья со стола, и не прежде сели за стол, как
комедия была прочитана до конца, а после обеда Дмитревской, по общему
требованию, должен был опять читать ее сначала». Как следует из того же
письма Фонвизина Медоксу, для драматурга чрезвычайно важно, чтобы до
поры имя автора комедии оставалось неизвестным, и просит английского
корреспондента «сохранить» его «аноним». За десять лет, которые
разделяют две комедии Фонвизина, его характер сильно изменился: если
начинающий и нуждающийся в поддержке сильных мира сего комедиограф был
готов читать своего «Бригадира» хоть каждый день и в любом обществе, то
став маститым литератором без малого сорокалетний автор «давать
публичности» своему «Недорослю» уже не торопится, читает его лишь
избранным и с нетерпением ждет постановки на столичной сцене. |