Почти сразу после приезда в Москву в марте 1925 г.
Есенин познакомился с Софьей Андреевной Толстой. На дне рождения у
Галины Бениславской. Пошел ее провожать, а вернувшись, сказал: «Надо бы
поволочиться. Пильняк за ней ухаживает, а я отобью».
После этого он звонит ей ежедневно. И приглашает на
квартиру Бениславской, где состоится вечеринка по поводу его отъезда в
«Персию».
Софья Андреевна, как и следовало ожидать, влюбилась
сразу. Вот как она вспоминает об этом вечере: «Сижу на диване и на
коленях у меня пьяная, золотая, милая голова. Руки целует, и такие слова
— нежные и трогательные. А потом вскочит и начинает плясать. […] когда
он останавливался и вскидывал голову […] был почти прекрасен».
В Москве Есенин не пробыл и месяца («Сергей уехал в
Баку неожиданно», — сообщала Г. Бениславская В. Эрлиху). Отчего такая
спешка? Тем более появилась новая женщина и мысли о женитьбе. «Грузия
меня очаровала», — пишет он Т. Табидзе. Да и где жить в Москве? В
комнатушке Гали Бениславской? И все-таки, несомненно, была еще одна,
более серьезная, причина, заставляющая Есенина бежать из столицы. В
ноябре 1924 г. арестовали его друга Алексея Ганина. По очень серьезному
делу. Его обвиняли в организации «Ордена русских фашистов». Достоверно
известно только то, что он написал «Тезисы», где обличал существующую
власть и призывал к ее свержению. Удалось ему и передать их за границу.
(Никаких реальных возможностей исполнить задуманное у него, разумеется,
не было). Своими планами он поделился с Есениным и даже предложил ему
пост министра просвещения в новом правительстве. От этой почетной
должности Есенин отказался.
Сам Есенин перед смертью рассказал художнику
Мануйлову, что его по делу Ганина вызывали в ЧК. Когда это могло быть?
Только во время пребывания в Москве в марте 1925 г. (Напоминаем: с
сентября 1924-го по 1 марта 1925 г. Есенин жил на Кавказе.) Ганин на
допросе сказал, что он поэт и товарищ Есенина. (Впрочем, в ЧК это знали и
без его показаний.) Следователь спросил Есенина, хороший ли поэт Ганин.
Есенин, не подумав, ответил: «Товарищ ничего, но поэт говеный». До
конца жизни Сергей Александрович не мог простить себе этой фразы. (Хотя,
наверное, Ганин все равно был обречен.) Есенин не знал, что еще скажет о
нем Алексей на допросах, (по-видимому, Ганин не выдал друга), и счел за
лучшее ретироваться.
«Накануне отъезда, совершенно трезвый, он долго
плакал. В последний день грустная улыбка, вызывающая в близких жалость и
боль, не сходила с его лица. Он действительно походил тогда на
теснимого и гонимого» (В. Наседкин).
Приехал Есенин, разумеется, не в Персию, а в Баку.
Поселился у Чагина. «Внимание ко мне здесь очень большое. Чагин меня
встретил, как брата. Живу у него. Отношение изумительное […] Я хочу
проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились
все лучшие персидские лирики». Не выпустили. (Под предлогом заботы о его
же безопасности и здоровье.) «Персидские мотивы» он заканчивает здесь, в
Баку.
Неизвестно, что стало бы с его здоровьем в Персии, но
в Баку он болеет беспрерывно. 8 апреля сообщает, что у него украли
пальто, он простудился и в результате — воспаление надкостницы, «горло с
жабой». Через несколько дней больница — подозрение на воспаление
легких. Чагин в «Бакинском рабочем» не обижает Есенина публикациями, но в
Москву постоянно летят телеграммы: денег, денег, денег. Бениславская в
это время в Константинове, и поэтому не сразу откликается на его
просьбы. Письма Есенина к ней становятся все более нервными и грубыми
(«Если сглупите, выгоню»), достается и сестре Кате.
После выхода из больницы, 1мая, он читает стихи на
приеме, в честь С. М. Кирова. Даже лишенная всякой сентиментальности,
заскорузлая душа большевика («Гвозди бы делать из этих людей») дрогнула:
от «Персидских мотивов» Киров пришел в неописуемый восторг. И, как бы
искупая вину за то, что автора не пустили в Персию, дает указание Чагину
устроить поэту «Персию» в Баку.
«И вот уже на следующий день я такую иллюзия
создал, — отчитывается Чагин если не перед Кировым, то перед
современниками и потомками. Поселил его на одной из лучших бывших
ханских дач с огромным садом, фонтанами и всяческими восточными
затейливостями — ни дать ни взять Персия!» Жена Чагина дополняет
описание этой восточной обители: «Дача была колоссальная: стройная
тополевая аллея, несколько бассейнов. Один бассейн был очень красив,
прямо сказочен. Он был огорожен круглой высокой каменной стеной, с
чугунной витой решеткой наверху. Есенин часто в нем купался. И учил
плавать маленькую дочку Чагина.
Но не в коня корм. Очень скоро Есенин снова в больнице.
С. Есенин — Г. Бениславской 11–12 мая из Баку в Москву:
«Лежу в больнице. Верней, отдыхаю. Не так страшен
черт, как его малютки. Только катар правого легкого. Через 5 дней выйду
здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости
искупался в середине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось.
Доктора пели на разный лад. Вплоть до скоротечной чахотки. С чего Вы
это, Галя, взяли, что я пьянствую? (А купание в апреле «по дурости», не
по пьянке? — Л. П.) Я только кутнул раза три с досады за свое
здоровье. Вот и все. Хорошее дело, чтобы у меня была чахотка. Кого хошь
грусть возьмет».
Из больницы Есенин вышел действительно скоро. Но не
здоровым. И тут же запил напропалую. Потом, в России, друзьям
рассказывал о своей болезни в гораздо более пессимистических тонах. Один
из таких рассказов записал В. Чернявский: «Его вид, его страшная уже не
только похмельная осиплость заставили меня привязаться к нему с
разговором о здоровье. Он стал рассказывать о тяжелой простуде,
схваченной на Кавказе […] «Нехорошо было, Володя. Лежал долго (на самом
деле — недолго. — Л. П.), харкал кровью. Думал, что уже больше не
встану, совсем умирать собрался. И стихи писал предсмертные, вот прочту
тебе, слушай […].
Оглянись спокойным взором, Посмотри: во мгле сырой Месяц, словно желтый ворон, Кружит, вьется над землей.
Ну, целуй же! Так хочу я.
Песню тлен пропел и мне.
Видно, смерть мою почуял
Тот, кто вьется в вышине.
Увядающая сила!
Умирать, так умирать!
До кончины губы милой
Я хотел бы целовать.
Чтоб все время в синих дремах,
Не стыдясь и не тая,
В нежном шелесте черемух
Раздавалось: «Я твоя».
И чтоб свет над полной кружкой
Легкой пеной не погас —
Пей и пой, моя подружка:
На земле живут лишь раз».
Но потом Есенин успокоился, стал говорить, что острый
процесс позади, что доктора хвалят его организм, что он скоро женится,
заработает денег, купит наконец-то квартиру и бросит пить. «Его
[Есенина] тоскливость совсем пропала, муть в глазах прояснилась, ресницы
по-старинному, уже «по-«Сергунькиному» смеялись».
Суждены нам благие порывы.
* * *
Вернувшись в Москву, Есенин почти сразу же выезжает в
Константиново — на свадьбу своего двоюродного брата. Там он напивается,
что называется, до белого каления. Извел и измучил всех. Совершенно
распоясался, самодурствовал то так, то эдак. В невменяемом состоянии то
пускался в пляс, то плакал и приговаривал: «Умру, скоро умру, от чахотки
умру». Даже Галина Бениславская, видевшая его во всех видах, вспоминает
об этих днях как о сплошном кошмаре: «У меня уже оборвались силы. Я
уходила в старую избу, хоть немного полежать, но за мной сейчас же
прибегали: то С. А. зовет, то с ним сладу нет». То решил выкупаться в
Оке, то ложился на землю (а было очень холодно, земля совершенно сырая).
При его состоянии здоровья это могло кончиться летальным исходом.
Спасала опять-таки Галя Бениславская.
Когда Есенин уезжал из Константинова, Галина не
поехала вместе с ним: просто не было сил. На прощание он поцеловал ее и
отбыл вместе с Наседкиным и Сахаровым. Когда через четыре дня
Бениславская вернулась домой, Сергея там не оказалось. Выяснилось, что
«друзья» рассказали ему, будто бы Галя, пока он отсутствовал, изменяла
ему со всеми его приятелями. А еще через два дня явился Есенин — «бить
морду». И это при том, что он постоянно говорил ей (и даже писал): «Как
женщину я Вас не люблю». Это был уже «перебор». И Галя, терпению
которой, казалось, никогда не будет предела, не вынесла.
«Я Вас не люблю» — обычно говорится один раз. А
беспрерывно повторять… Зачем? Чтобы дать ей полную свободу? Вот уж нет.
Чтобы ничего не требовала? Она и так ничего не требовала. Чтобы не
строила никаких иллюзий? Она никогда не переоценивала их отношений… Уж
не себя ли он хотел в этом убедить?
Страсти действительно не было. Так он уже и не был
способен на «половодье чувств». («Кто сгорел, того не подожжешь».) А
привязанность была, и очень сильная. Есенин не хотел себе в этом
признаться — и заплатил за свою… гордость, свободу… уж не знаем, что
еще, — очень дорого.
Письмо Галины Бениславской Екатерине Есениной 15–16 июня 1925 г.
«…явился пьяный Сергей […] для расправы со мной. Из
его слов я поняла, что изменяла ему направо и налево с его же друзьями
[…]. Но, главное, что изменяя, я называла себя тем, с кем изменяла,
женою Есенина — трепала фамилию. […] Я сказала, что нам не о чем больше
разговаривать.
Да, он собирается жениться на Толстой и вместе с
этим говорит […], что лучше застрелиться, чем на ней жениться и т. д.
Все это сплошной бред. Теперь совсем откровенно говорю: я ни в его дела,
ни во что вмешиваться не намерена. […] У врачей он был, надо делать
рентгеновские снимки, а он не хочет. (Стало быть, не совсем «нет
дела». — Л. П.) […]
Ты знаешь, я не из тех женщин, которые с блаженной
улыбкой позволяют собой швыряться. Во всех экспериментах Сергея я
защищалась, как могла, стараясь при этом по мере возможности не делать
ему больно. Ты знаешь, что только при такой любви, как к нему, я могла
так кротко относиться ко всему. Но себя как женщину я считала свободной
до его первого приезда с Кавказа. Я всегда считала, что надо быть жалким
существом, дурой, чтобы блюсти ненужную ему (по его же словам) верность
и ждать как подачки его ласки.
Душой я всегда была его. В остальном я тоже могла
быть только его, даже в том случае, если бы он изменял мне, но не унижал
меня, не швырялся мной.
Но Сергей пришел «бить мне морду» […] за какие-то
немыслимые сплетни, не выяснив сначала по-человечески, в чем же дело.
Так оскорблять нельзя. Вообще этим бегством он порвал во мне веру во
все: и в то, что он когда-нибудь действительно по-человечески относился
ко мне, ну и вообще. Это теперь все равно.
Факт тот, что я сейчас уже не могу быть по-прежнему
беззаветно преданной ему и отдавать все, что ему нужно, так как это
раньше было — не задумываясь, оценит ли он это когда-либо. Просто делать
только потому, что для него это нужно. […] Право же, я заслужила более
человеческого отношения к себе. […] Ну и черт с ним, если он такой
дурак».
В дневнике Галина Бениславская отзывается о своей (увы, не только бывшей) любви еще более резко: «Сергей — хам.
При всем его богатстве — хам. Под внешней вылощенной
манерностью, под внешним благородством живет хам. […] Если бы он ушел
просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него А
теперь — чем он для меня отличается от Приблудного? — такое же
ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности:
вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что
бы мне Катя ни говорила, что он болен, что это нарочно — все это ерунда.
Я даже нарочно такой не смогу быть. Обозлился на то, что я изменяла? Но
разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это было все
испытание?! Занятно! Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь
ли?! Перемудрил! Конечно, разбилась! […] Меня подчинить нельзя. Не
таковская! Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь.
Сергей понимал себя и только. Не посмотрел, а как же я должна
реагировать — истории с Ритой, когда он приводил ее сюда и при мне все это
происходило, потом, когда я чинила после них кровать. […] И после всего
этого я должна быть верной ему? Зачем? Чего ради беречь себя? Так, чтобы
это льстило ему. Я очень рада встрече с А. […] Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна
платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья — «это тоже мое,
но пусть пока остается» — нельзя такие вещи делать. […] А А. не имел
никаких причин верить мне, было все, за что он мог только плохо ко мне
относиться (Галина Бениславская не скрывала, что любит Есенина. — Л. П.), и он все же ничем не оскорбил меня. […] «Спасибо, спасибо», — хотелось сказать ему тогда, в последнюю встречу».
С. Виноградская вспоминала: «Когда между ним и
Бениславской произошел разрыв, Есенин понял, что потерял ценнейшую опору
в жизни — он вышел из ее комнаты и в коридоре сказал себе вслух: «Ну,
теперь меня никто не любит, раз Галя не любит»».
Есенин предпринимает еще одну попытку получить
квартиру для себя и сестер — снова отказ. И он (вместе с сестрами)
переезжает к С. А. Толстой.
Мысль жениться на Софье Андреевне появилась у Есенина
почти сразу после знакомства с ней. Однако он долго колебался. С одной
стороны, такой «династический» брак: великий русский поэт Сергей Есенин
женится на внучке великого русского писателя Льва Толстого — льстил его
самолюбию. Но… было только одно маленькое «но»: как женщина она его
совершенно не привлекала. Скорее даже наоборот. «Я поднял ей подол, а у
нее ноги волосатые», — жаловался он А. Берзинь… И тут же стал говорить о
том, как он будет справлять свадьбу, кого позовет и т. д. Если с Дункан
была гремучая смесь тщеславия и подлинного чувства, то тут — только
тщеславие и… решение жилищной проблемы.
Запись в дневнике Галины Бениславской: «Он [Есенин]
такая же б…, как француженки, отдающиеся молочнику, дворникам и пр.
Спать с женщиной противной ему физически, из-за фамилии и квартиры — это
не фунт изюму. Я на это никогда не смогла бы пойти. Я не знаю, быть
может, это вино вытравило в нем всякий намек на чувство порядочности.
Хотя, судя по Кате [Есениной] эта расчетливость в нем органична».
Жених то и дело распевал свою недавно написанную «Песню»:
Есть одна хорошая песня у соловушки —
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела — забубенная, росла — ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая:
Думы мои думы! Боль в висках и темени.
Промотал я молодость без поры, без времени.
Лейся песня звонкая, вылей трель унылую.
В темноте мне кажется — обнимаю милую.
За окном гармоника и сиянье месяца,
Только знаю — милая никогда не встретится.
Я оцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?
В молодости нравился, а теперь оставили.
Потому хорошая песня у соловушки
Песня панихидная по моей головушке.
А Софья Андреевна была полна самых радужных надежд.
Однажды на вечеринке у Гали Бениславской (когда Есенин приходил, у нее
не хватало духа выгнать его, пьяного, — даже после ссоры) на вопрос Анны
Абрамовны Берзинь: «Вы действительно собираетесь за него замуж?» —
ответила: «Да, у нас вопрос решен». Анна Абрамовна заметила, что Есенин
очень болен и ему нужно лечиться, а не жениться. На что Толстая уверенно
заявила, что непременно вылечит его от пьянства. (Святая простота! Она
надеялась излечить алкоголизм любовью!) Словно в подтверждение своих
слов, Софья Андреевна подошла к жениху и нежно провела рукой по его лбу.
Он отстранил ее руку, зло посмотрел, неожиданно выпалил: «Б…» и добавил
нечто уж совсем «трехэтажное». (Есенин очень гордился, что
посоревноваться с ним в матерщине может только один человек — Алексей
Толстой.) Невеста отнеслась к этому совершенно спокойно: «Он очень пьян и
не знает, что делает». На что Берзинь резонно заметила, что Есенин
последнее время почти не бывает трезвым. Но Толстая стояла на своем: «Он
перестанет пить».
Вскоре, однако, она в тревоге позвонила Берзинь:
Сергей пьет, скандалит, ушел из дома. Разыскала его Анна Абрамовна
(Толстая не знала злачных мест). В ресторане «Ампир». Он лежал на полу,
среди битой посуды, весь в блевотине и, казалось, без сознания. Но Анна
Абрамовна знала его не первый день. Она подошла и строго сказала:
«Сережа! Если ты сейчас же не встанешь, я уйду, а тебя заберет милиция».
Он приподнялся, открыл глаза и позволил себя увести.
Она отвезла его к жене. Хорошо, если в это время дома
была только Софья Андреевна, а что если к ней зашла мать — известная
«толстовка» Ольга Константиновна Толстая, пребывавшая в неописуемом шоке
от такого зятя? Уже после смерти Есенина М. Волошин попытается
объяснить ей: «Лирика ведь это непосредственность и искренность. И ум, и
строгая моральная требовательность к себе, необходимые человеку, часто
вредят лирической непосредственности. В меньшей степени — все это было в
жизни Блока. Я помню его в периоды его пьянства и уличных шатаний. У
Блока это было меньше. А у Бальмонта едва ли не больше, едва ли не
безобразнее».
Через какое-то время снова звонок: «Есенин громит
квартиру». Пришлось приехать. Она увидела, что в квартире все перебито,
вплоть до люстр. Все стекла на фотографиях Льва Николаевича превращены в
осколки. Оказывается, Есенин норовил чем-нибудь тяжелым угодить в
портрет и кричал при этом: «Надоела мне борода, уберите бороду!» Софья
Андреевна хотела подойти к Есенину и, хотя Берзинь уговаривала ее этого
не делать, настояла на своем. Вдруг раздался крик. Анна Абрамовна
побежала туда, откуда он доносился, и застала такую картину: Есенин
лежит на кушетке, а Софья Андреевна стоит, закрыв лицо руками, из-под
которых течет кровь. Он перешиб ей переносицу. Пришлось вызывать врача.
Нелегкая жизнь выпала на долю этой внучки Льва
Николаевича. Мать, не желая смириться с постоянными изменами мужа, ушла
от него, когда дети были еще совсем маленькими, и уехала в Англию. Так
что Соня в детстве практически не знала отца. Ее первого мужа С. М.
Сухотина (между прочим, участника убийства Г. Распутина) в еще совсем молодом возрасте разбил паралич. Потом
был Борис Пильняк, известный не только как писатель, но и как первый
московский ловелас. Потом полгода тяжкой, но счастливой жизни с
Есениным. («…мне очень хорошо жить на свете, потому что я очень люблю
своего мужа и потому что он замечательный человек. И оттого, что я
люблю, и оттого, что он такой, — у меня очень хорошо на душе, и я знаю,
что становлюсь лучше и мягче душой» (письмо к А. Кони.) И вдовство в 25
лет. Потом — глубокая депрессия, а все последующие годы — служение его
памяти. Она собирала, датировала и комментировала его стихи (как
напечатанные, так и оставшиеся в рукописях); «пробивала» их в печать
(что было делом нелегким). Она создала его музей.
Уже после смерти Есенина М. Волошин писал С. А.
Толстой-Есениной: «Весть о гибели Есенина […] глубоко потрясла меня — и
быть может, не столько судьбою запутавшегося и растерявшего себя
«слишком русского» человека, даже не извечным трагическим концом
русского поэта, которого «угораздило родиться в России с умом и
талантом», сколько роком, тяготеющим над твоей жизнью, над выбором
твоего сердца, дорогая, бедная Соня».
|