Как-то в самом начале 1960-х гг. мы с моим приятелем,
шатаясь по Крыму, вдруг услышали истошный вопль: «Я вам не товарищ!»
Вопль доносился из ближайшего шалмана. «Алик!» — уверенно сказал мой
спутник и потащил меня в этот шалман. За столиком сидел и скандалил…
Есенин. Только немного постаревший, и волосы лежали по-другому. Но черты
лица абсолютно те же, те же глаза с сумасшедшинкой. (Я знала все
опубликованные к тому времени фотографии Есенина). И необузданный
темперамент, и явное неравнодушие к спиртному, и презрение к бонтону —
все напоминало об отце. Представлять мне этого человека не было
надобности — я сразу поняла, кто передо мной.
Когда много лет спустя, уже в другой жизни, я
прочитала воспоминания Галины Бениславской о ее первой встрече с
Есениным, я поразилась сходству наших впечатлений. «Ветер», «стихия» —
вот первые слова, пришедшее в голову и ей, и мне…Итак, я, с четырнадцати
лет бредившая стихами Есенина, с Есениным встретилась. Ну, разве не
сказка?
Познакомившись потом с матерью Александра Сергеевича,
я еще раз поразилась: ни одной общей черты. Как будто Сергей
Александрович произвел сына на свет самостоятельно, не прибегая ни к
чьей помощи. На самом деле все было, как теперь принято говорить, «с
точностью до наоборот».
Надежда Давыдовна Вольпин любила Есенина страстно,
глубоко… какие еще есть эпитеты? Добавляйте сами — не ошибетесь… И
хорошо понимала: то, что испытывает к ней Сергей, — в лучшем случае
«чувственная дрожь». (Хотя Есенин уверял, что любит, но «по-своему». Он
действительно добивался ее довольно долго… одновременно с другими.)
Чтобы избавиться от этой мучительной любви, она решила сделать ход конем
— перенести свое чувство к Есенину на его ребенка. И уехать с ним в
Ленинград.
Есенин категорически возражал. (Его, конечно, тоже
можно понять: четвертый ребенок был ему совершенно ни к чему.) Надя
уверяла, что она все берет на себя и никогда ничего у него не попросит.
Физиономия Есенина продолжала оставаться кислой. Тогда Надежда Давыдовна
благородно добавила: если ты не хочешь ребенка ни на каких условиях, то
ребенка не будет. Тут Есенин сменил пластинку: да я, мол, что, мне тебя
жалко, ты загубишь свою молодую жизнь. Но этого она уже не слушала.
Человечество много обязано решимости и мужеству
Надежды Давыдовны Вольпин. Ее сын Александр Сергеевич Есенин-Вольпин —
один из самых крупных математиков XX в., специалист по математической
логике (существует теорема Есенина-Вольпина), философ-скептицист,
отрицающий все принимаемые на веру абстрактные понятия. Инициатор и
организатор правозащитного движения в СССР. О нем, так же как в свое
время о его отце, ходили легенды. Вот одна из них, услышанная в
московской пивной после организованной им первой в СССР нелегальной
правозащитной демонстрации 5 декабря 1965 г. на площади Пушкина: «У
Есенина есть сын. Он организовал демонстрацию. Тысячи человек шли за ним
по улице Горького, и каждый нес плакат. (Понятно, что ничто такое в
1965 г. было невозможно. — Л. П.) Потом он вошел в КГБ, бросил на
стол список и сказал: «Здесь имена всех участников, но брать не смейте.
За все отвечаю я». Никого, бля, не боится».
Он действительно никого и ничего не боялся, и потому
более 6 лет провел в советских лагерях, тюремных «психушках» и ссылках.
(И при Сталине, и при Хрущеве.) Он вел себя — в тоталитарной стране и, в
отличие от своего отца, не имея высоких покровителей — как совершенно
свободный человек. Как-то в Одессе на международном симпозиуме по
математической логике к нему подошел иностранный корреспондент и
спросил: «Как Вы относитесь к советской власти?» — «У советской власти
единственный недостаток, — ответил Александр Сергеевич, — ее не
существует». Он хорошо понимал, чем может обернуться для него эта
острота.
И он единственный из детей Есенина унаследовал его
поэтический дар. Не лирический и песенный. Затрагивающий совсем иные
струны, но тоже пронзительный и трагический. (А какие-то мотивы — с
поправкой на время — и совпадают: «… Подрастая я был убежден/, Что вся
правда откроется мне —/ Я прославлюсь годам к тридцати/ И, наверно, умру
на Луне!// — Как я много ждал! А теперь/Я не знаю, зачем я живу, / И
чего я хочу от людей, / Населяющих злую Москву».)
Советский «самиздат» не представим без стихов Вольпина. (Под стихами он никогда не ставил фамилию Есенин, только Вольпин).
О сограждане, коровы и быки!
До чего вас довели большевики!
…Но еще начнется страшная война,
И другие постучатся времена…
Если вынесу войну и голодок,
Может быть, я подожду еще годок,
Посмотрю на те невзрачные места,
Где я рос и где боялся так хлыста,
Побеседую с остатками друзей
Из ухтинских и устьвымских лагерей, —
А когда пойдут свободно поезда,
Я уеду из России навсегда!
…Но окажется, что Запад стар и груб,
А противящийся вере просто глуп,
И окажется, что долгая зима
Выжгла ярость безнадежного ума.
И окажется — вдали от русских мест
Беспредметен и бездушен мой протест!..
…Что ж я сделаю? Конечно, не вернусь!
Но отчаянно напьюсь и застрелюсь,
Чтоб не видеть беспощадной простоты
Повсеместной безотрадной суеты,
Чтоб озлобленностью мрачной и святой
Не испортить чьей-то жизни молодой,
И вдобавок чтоб от праха моего
Хоть России не осталось ничего!
Караганда — Москва, апрель 1952 —октябрь 1953.
«Пойдут свободно поезда». Никто из нас не надеялся
дожить до этого. Но Александр Сергеевич, будучи ученым, знал: только
неправдоподобные теории оказываются верными.
В отличие от своего отца, он не питал никаких
сентиментальных чувств к стране негодяев. И дело не только (не столько) в
разнице детских воспоминаний («Никогда я не брал сохи…»). Сергей
Александрович провел в советских тюрьмах в общей сложности две, от силы
три недели. Александр Сергеевич — годы. Сергей Александрович задыхался
от недостатка свободы. Но он еще мог кричать об этом в стихах и
требовать ее от властей. Александр Сергеевич, для которого тоже «…одна
только цель ясна,/Неразумная цель свобода», «кричал», но уже не в
печати, и за каждый такой «крик» расплачивался так, как его отцу и в
самых страшных снах не снилось.
…И когда «мечту всех времен»,
Не нуждающуюся в защите,
Мне суют как святой закон
Да еще говорят: любите, —
То хотя для меня тюрьма —
Это гибель, не просто кара,
Я кричу: «Не хочу дерьма!»
…Словно, я не боюсь удара…
1946 г.
Когда поезда за рубеж пошли еще не совсем свободно,
но все-таки пошли, Александр Сергеевич уехал одним из первых. И хотя
Запад «стар и груб», он там не застрелился и не спился. Ведь у него
всегда был (и есть) мощный якорь — наука. В отличие от поэзии, она не
нуждается в родной почве. Многие годы преподавал в Бостонском
университете в США. Ныне — на пенсии.