XIX век приближался к своей середине. Все сильнее становилось стремление к
«единству и свободе», все с большей силой звучали требования обеспечить основные
права. На политических встречах, на конгрессах — повсюду обсуждались
общегерманские проблемы, и уже никак нельзя было снять их с повестки дня.
Судебные чиновники требовали введения общих для всей Германии законов,
ученые-германисты указывали на единство всей немецкой культуры.
Германистика как наука обрела жизнь и утвердилась в решающей степени
благодаря братьям Гримм. Со времени выхода в свет их первых произведений прошло
немало лет — появилось и выросло целое поколение. Работы братьев Гримм нашли
поддержку таких крупных писателей-романтиков, как Арним, Тик, Брентано. К ним
присоединились со своими учениками и другие писатели и ученые: Уланд, Геррес,
Лахман, Бенеке, Шмеллер и Гервинус. Новой наукой заинтересовалась не только
общественность — в университетах были созданы кафедры, разработаны программы.
Благодаря историко-критическим изданиям и языковедческим исследованиям
отдельных проблем была создана прочная база для дальнейшей работы.
На повестке дня стоял съезд германистов. Первое собрание германистов
состоялось в сентябре 1846 года во Франкфурте, в исторической Старой Ратуше.
Приглашение, кроме братьев Гримм, подписали Дальман, Гервинус, Уланд, Лахман,
Арндт, Ранке и Безелер.
В торжественном кайзеровском зале собрались выдающиеся ученые, языковеды,
историки и юристы — всего около двухсот человек.
Людвиг Уланд, на два года моложе Якоба Гримма, считавшийся ведущим
германистом благодаря часто издававшимся «Стихотворениям» (первое издание вышло
в 1815 году), а также таким работам, как «Вальтер фон дер Фогельвейде» (1822
г.), «История старогерманской поэзии» (1830—1831 гг.) и другим, открыл собрание
следующими словами: «Мне кажется, что выборы первого председателя собрания могут
пройти без всякой задержки; мне было высказано пожелание, к которому я с особой
радостью присоединяюсь, чтобы председателем был избран человек, в руках которого
на протяжении стольких лет сходятся все нити немецкой исторической науки и от
рук которого протянулось большинство этих нитей, и в частности золотая нить
поэзии. Мне было высказано пожелание, чтобы этот человек был избран путем нашего
общего одобрения; вряд ли мне нужно называть фамилию этого человека — Якоб
Гримм».
Предложение было встречено громкими аплодисментами. Якоб был избран
председателем первого собрания германистов и таким образом стал в глазах
общественности как бы отцом этой науки.
Со словами благодарности принял на себя он ведение собрания, говорил о
«взаимосвязях и взаимопроникновений трех наук, представленных на собрании»,
подразумевая под этим исследования в области языка, истории и права.
Верный себе, вначале он воздал должное языку: «Острое чувство языка с давних
пор помогало людям осознать себя людьми и способствовало развитию их
индивидуальности. Для всех благородных народов язык всегда был поэтому самой
большой гордостью и богатством. В какое огромное и крепкое дерево превратился
наш язык, рост и развитие которого мы можем проследить в истории на протяжении
почти двух тысячелетий!»
Он нашел теплые слова и в адрес исторических наук: «Еще не было такого
периода времени, когда исторические источники и памятники с объяснением их
происхождения издавались бы с таким рвением и успехом; от света, который
излучают эти источники, зажглась и новая наука — историография, которая
оправдывает самые смелые надежды. Во всех уголках нашего отечества проснулась
тяга к истории».
Проблемы правоведения для ученого были, по-видимому, более сложными. Он
говорил о значении римского права и о ранних немецких правовых формах,
высказался за введение нового законодательства: «Из положений старого и нового
права может быть заново создано крепкое отечественное право».
Этими тезисами Якоб определил темы выступлений и докладов. Выводя собрание
за рамки узкоспециальных вопросов и напоминая о судьбе всей Германии, он
закончил свое выступление следующими словами: «Есть что-то символическое в том,
что мы собрались в городе, который испокон веков считался сердцем немецкой
истории. Здесь, во Франкфурте, происходили многие исторические для Германии
события. Более тысячи лет назад Карл Великий прохаживался по его улицам, по
которым мы ходим сегодня; как часто к месту, где мы собрались, люди обращали
робкие надежды в ожидании решения судьбы Германии!»
На этом же заседании Якоб прочитал доклад «О ценности и значении неточных
наук», в котором он отграничил точные науки: математику, химию, физику — от
гуманитарных, которые не могут представить результаты своей деятельности в виде
четких и общепринятых формул.
Доклад о состоянии работы над «Словарем» сделал Вильгельм. Он изложил
принципы, положенные в основу работы, и подчеркнул, что они стремятся к наиболее
полному охвату источников и хотят собрать в этом живом архиве весь словарный
запас немецкого литературного языка. Он повторил, что работа начинается с языка
Лютера и заканчивается языком Гёте, и высказал при этом мнение, что именно эти
два творца языка, которые будут стоять в начале и в конце этой работы, сделали
немецкий язык «огненным и приятным». Вильгельм признался, что работа находится
на том этапе, когда материал только собирается. Но с надеждой добавил, что
размещение и переработка собранного материала, а следовательно, и подготовка к
печати может начаться в обозримом будущем.
Цель создания «Словаря» он сформулировал в следующих словах: «Мы не хотим
засыпать источник языка, из которого он постоянно пополняется и освежается, мы
не намерены создавать нечто вроде свода законов. Мы хотим представить язык
таким, каким он сам стал в результате своего развития на протяжении трех веков,
но образцы его мы берем только из таких произведений, в которых он .
раскрывается как живой язык. Наш труд будет содержать сведения по естественной
истории отдельных слов».
Развивая дальше свою мысль, Вильгельм ссылался на Гёте, в духе которого, как
он считал, должен быть «Словарь»: «Гёте и в языке появился как новая звезда.
Посох, которым он ударил по скале, выбил из нее свежий источник, который
разлился по иссушенным лугам — они вновь зазеленели, и вновь появились весенние
цветы поэзии. Невозможно определить, сколько он сделал для поднятия и очищения
языка, причем не в кропотливых и трудных поисках, а следуя прямому влечению; дух
немецкого народа, лучше и чище всего сохраняющийся в языке, вновь обрел у него
подлинную и полную свободу».
Говоря об истинной цели их труда, которая не сводилась только к тому, чтобы
сохранить и законсервировать, высказал заветное желание братьев Гримм создать
нечто новое: «Пусть словарь помогает не только научным исследованиям, пусть он
освежает в языке чувство жизни».
Закрывая первый съезд германистов, Якоб пожелал, чтобы в будущем научные
исследования проводились «с таким же достоинством и спокойствием» и «чтобы в
этом процессе не исчезло то живое, душевное волнение, которое мы ощутили».
«Душевное волнение» возникло не только в связи с обсуждением специальных
вопросов и утверждением новой области исследовательских устремлений человека. В
кайзеровском зале Старой Ратуши вновь, с еще большей силой прозвучала не
разрешенная пока еще германская проблема объединения всех немецких земель.
На втором съезде германистов, состоявшемся в сентябре 1847 года в Любеке,
Якоба почти против его воли вновь избрали председателем. И на этот раз люди,
приехавшие из мелких и средних государств, пересекли тесные границы своих земель
не для того, чтобы выступить как пруссаки, баварцы, вюртембержцы, баденцы,
гессенцы, саксонцы и ганноверцы, а чтобы вести разговор просто как немцы.
На этом съезде Якоба Гримма чествовали как ученого, проложившего новые пути
сразу к трем областям — языку, праву и истории. Он ответил скромно, но с
достоинством, как бы подводя итог своей жизни: «Надо мной скоро вырастет трава.
Но если обо мне еще будут помнить, то я хотел бы, чтобы обо мне сказали то, что
я могу сказать о себе сам: я ничего в жизни не любил сильнее, чем свою родину».
На съездах германистов витал дух свободолюбия. В либеральных кругах считали,
что это первые шаги к народным представительствам. Общим же желанием было
представительство народа, активно участвующего в государственной жизни.
Между двумя съездами германистов, летом 1847 года, Якоб предпринял
путешествие в Вену и Прагу — посмотреть кусочек «большого» мира, освежить
воспоминания и поработать в библиотеках.
Вскоре после окончания Любекского съезда Якоб приступает к изданию «Истории
немецкого языка», над которой он работал довольно продолжительное время,
сознательно отодвинув в сторону работы над «Грамматикой» и «Словарем». В 1848
году она вышла в двух томах.
Еще давно у него возникло желание осветить историю германских народов со
стороны языка: «Мне кажется, стоит попытаться узнать, не получит ли история
пользы от невинного языкового исследования». Кроме того, ему хотелось показать
характер тех германских языков, у которых не сохранилось значительных письменных
памятников. Он понимал, что идет по неизведанной тропе и что необходимо
считаться с риском ошибиться, о чем писал в предисловии: «Кто не рискует, тот
ничего и не добивается. Протягивая руку, чтобы сорвать новый плод, нужно уметь
не расстраиваться, если плода там не окажется. Так в темноте начинает брезжить
рассвет, и новый день подкрадывается как бы на цыпочках. Я люблю побродить по
небольшим ржаным полям в стороне от широкого тракта, сорвать спрятавшийся
луговой цветок, из-за которого другие бы и не нагнулись».
«Спрятавшийся луговой цветок»? Якоб скромничал, когда так писал. Книга вышла
в разгар волнующих событий 1848 года. В письме Гервинусу он признался, что его
труд «насквозь политический», он говорил о «противозаконном разделении» Германии
князьями и считал, что даже «История немецкого языка» дает стимул к объединению.
Карта Германии в то время пестрела многочисленными мелкими государствами.
Еще задолго до этого началось брожение. Повсеместно народ высказывал свое
недовольство князьями и правительствами. И вот только что изобретенный телеграф
разнес по всем европейским странам сообщение, что 24 февраля 1848 года в Париже
изгнали короляи провозгласили республику. Революционная волна захватила и
немецкие земли. Люди возымели надежду, что победа возможна и у них. Начались так
называемые «мартовские революции», в ходе которых их участники хотели добиться
не только назначения верных народу министров, но и требовали вооружения народа,
свободы прессы, введения присяжных судов и, наконец, созыва немецкого
парламента.
Власть менялась несколько раз. В Баварии король Людвиг I отрекся от престола
в пользу своего сына Максимилиана II. В Австрии реакционный князь Меттерних
потерял свои позиции и влияние, правительство вынуждено было пообещать более
либеральную конституцию. Наконец и в немецких землях стали верить в
осуществление давнишней мечты о единстве и свободе.
А как обстояло дело в Пруссии, в стране, с которой связали свою судьбу
братья Гримм? Когда в 1840 году Король Фридрих Вильгельм IV приглашал их в
Берлин, к этому монарху были обращены все надежды. Король оказал поддержку
ученым, которые в любом другом месте подверглись бы преследованиям. Вот только в
решении конституционного вопроса за многие годы он продвинулся так же мало, как
и другие сиятельные его коллеги, сидевшие на немецких тронах. Правда, в апреле
1847 года он созвал объединенный ландтаг, чтобы получить одобрение на введение
новых налогов для необходимого расширения сети железных дорог. И в то же время в
речи перед ландтагом король высказался против принятия подлинно народной
конституции, заявив, что «он никогда не допустит, чтобы между королем и его
народом встал исписанный лист бумаги». Под «листом бумаги» он имел в виду
конституцию — основной закон. Но ведь именно этого — принятия конституции и
хотел народ!
Многих, в том числе и братьев Гримм, речь короля буквально привела в
оцепенение. В письме к Дальману в апреле 1847 года Якоб писал: «Речь короля
подействовала на меня удручающе; она наводит меня на тяжелые размышления; думаю,
на большинство людей она произведет пренеприятное впечатление. До сих пор я все
еще надеялся, но теперь убедился в том, что он не может правильно понять свое
время и свое место. В таких случаях особенно высоко ценишь конституцию, при
которой можно жить свободно и спокойно. Все прочие планы и труды без нее кажутся
никчемными и пустыми».
Февральская революция 1848 года в Париже нашла живой отклик в Берлине.
Недовольство народа вылилось в кровавые столкновения. 18 марта дело дошло до
уличных боев, строили баррикады. Королю пришлось охранять свой замок с помощью
тысяч солдат, вокруг замка было образовано живое кольцо в несколько километров.
Во дворец приходили и уходили депутаты, а король никак не мог прийти к
какому-либо решению. А на улицах стреляли, на улицах лилась кровь.
Вильгельм Гримм, свидетель уличных боев, так описывал их брату Людвигу
Эмилю: «В три часа начался этот ужасный бой. Целых четырнадцать часов две или
две с половиной тысячи солдат ожесточенно сражались на улицах с народом. Грохот
взводных залпов, выстрелы пушек и разрывы картечи были ужасны, особенно среди
ночи. В разных местах возникали пожары, а когда орудие замолкало на несколько
минут, слышался жуткий сигнал «в атаку». Можно было не беспокоиться, что бой
перекинется на нашу улицу, расположенную на судоходном канале, как бы запиравшем
ее с одного конца, а вот недалеко от нас, у Ангальтских ворот, бой разгорелся
яростный. Мы, конечно, целую ночь не спали».
После этого король распорядился, чтобы из столицы были выведены войска,
одновременно обещал созвать собрание для разработки конституции. Он заявил, что
тоже стремится к «свободе Германии, к единству Германии».
Началась кампания по составлению и разработке конституции для всей Германии.
С одобрения правительств в отдельных землях народ избирал своих депутатов на
национальное собрание, которое открылось под черно-красно-золотым флагом в мае
1848 года во Франкфурте в церкви св. Павла. Депутаты собрались в надежде
определить основные права парода и восстановить единство Германии.
Депутатом на национальное собрание был избран и Якоб Гримм. Он прибыл во
Франкфурт с ощущением, что все важные вопросы утонут в дипломатической болтовне,
длинных и нудных дискуссиях, и выразил свою озабоченность, что растянутые на
долгие месяцы переговоры поставят под угрозу боевой дух и успехи народа.
Ученый перед депутатами хотел выразить свою личную точку зрения, которую
выработал в процессе исторических исследований. Он обратился к собранию, громко
и отчетливо выговаривая каждое слово: «Я хочу сказать лишь несколько слов в
пользу статьи, которую я имею честь предложить. Понятие «свобода» настолько
свято и важно, что мне представляется крайне необходимым поставить его во главу
наших основных прав. Поэтому я предлагаю статью первую проекта сделать второй, а
вместо нее на первое место вынести статью следующего содержания: «Все немцы
свободны, а немецкая земля не терпит рабства. Несвободным иностранцам,
пребывающим на ней, она возвращает свободу». Таким образом, я вывожу из права на
свободу силу воздействия свободы, ибо в противном случае несвободным стал бы сам
воздух, а свобода должна сделать свободным и немецкий воздух».
Якоб Гримм выступил за создание единой Германии под руководством Пруссии.
Оставаясь во Франкфуртском национальном собрании около четырех месяцев, он все
больше разочаровывался из-за бесконечных речей. «Великогерманцы», выступавшие за
включение Австрии в состав Германии, спорили с так называемыми «малогерманцами».
Воодушевление, с которым национальное собрание приступило к работе, исчезало
под напором трудностей. Некоторые депутаты были отозваны правительствами, другие
уехали по своей воле. Оставшиеся переехали в Штутгарт. В 1849-м вюртембергское
правительство распустило его.
Якоб, разочарованный, как и большинство его современников, вернулся за свой
письменный стол.
Вильгельм, разделяя разочарование брата, писал: «Когда, возвращаясь по
железной дороге, я увидел вдали Берлин, то испытал чувство подавленности от
необходимости вновь окунаться в повседневные переживания, нужды и заботы, что
теперь стало судьбой всей Германии. Мы стоим сейчас перед будущим, как перед
закрытыми воротами: хорошо, что мы не знаем, что окажется за ними, когда они
откроются».
Но «ворота» к светлому не открылись. В мае—июне 1849 года в Бадене, Пфальце
и Саксонии с революцией было покончено. В Пруссии власти навязали народу палату
дворян и палату депутатов. В 1850 году было принято нечто подобное конституции.
Выступления в Австрии были также подавлены. На трон вновь укрепившегося
государства вступил восемнадцатилетний Франц Йозеф. Государство вернулось к
абсолютистской форме правления. Там же, где конституции были приняты, они все
равно существовали скорее формально. Действительность развеяла мечты о «единстве
и свободе».
Братья Гримм горько переживали крушение своих политических надежд. Но на их
научной деятельности это никак не отразилось — они с новыми силами взялись за
исследования, видя в работе смысл своего существования.
В ноябре 1849 года Якоб произнес перед членами Академии наук важную речь «О
школе, университете, академии», поставив задачи перед каждой из этих
организаций. «Наше общественное положение, — говорил Якоб, — стало хуже и
мрачнее». Именно поэтому особое значение придается воспитательным учреждениям в
будущем, в частности начальным школам. Существование общественных учреждений,
которым с полным доверием можно было бы поручить большую часть воспитания, —
великое благо и для родителей и для детей. Похвальные слова сказал он и в адрес
университетов — они «заметно прогрессируют». Академии он охарактеризовал
следующим образом: «Это свободные, независимые объединения ученых, идущие во
главе науки. О науке, — добавил Якоб, — у меня самое высокое представление. Все
знания обладают стихийной силой и подобны лавине прорвавшейся воды или пламени,
которое, возгорясь, изливает потоки света и тепла. До тех пор пока существует
человек, мучительную жажду знаний нельзя утолить полностью, как бы часто это ни
делалось».
Но, прежде чем Якоб смог снова полностью посвятить себя, как он говорил,
«храму науки», он еще раз был вовлечен в политику. Во Франкфуртском народном
собрании дебатировался так называемый Шлезвиг-Гольштейнский вопрос. Датский
король путем введения общегосударственной конституции хотел привязать к Дании
два этих герцогства. Общественное же мнение выступало против. Дело дошло до
вооруженной борьбы между федеральными войсками и Пруссией — с одной стороны, и
датчанами — с другой. Дюппельские редуты несколько раз переходили из рук в руки.
Наконец согласно «лондонскому протоколу» оба герцогства в решении наиболее
важных вопросов были подчинены Дании.
Якоб Гримм выступал против притязаний Дании, и на съезде немецких филологов
в 1850 году публично высказал свою точку зрения: «В каком бы месте немецкой
земли сегодня ни собирались люди, они обращают свои мысли к Шлезвиг-Гольштейну.
Наша история не знает более трогательного примера верности своему отечеству. Мы
сами еще разделены и разорваны, а эти немцы тянутся к нам. Мы должны выступить
им навстречу с открытым сердцем и распростертыми объятиями».
Но разве мог скромный ученый изменить ход политических событий? Власть была
отдана в руки тех, кого мало интересовали протесты и желание народа. С годами
ему все тяжелее было видеть разрозненность немецких земель. «Наибольшая часть
моей жизни была наполнена радостными надеждами, — писал он в. 1851 году, — и мне
больно в конце жизни отказываться от них; я все же сохраняю мужество и веру,
хотя оснований для этого становится все меньше».
С «мужеством и верой» взялся он вместе с братом за труд последних лет их
совместной научной деятельности — «Словарь немецкого языка».
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
