С появлением железных дорог и пароходов стал манить далекий и великий мир.
Для поколения, выросшего вместе с почтовой каретой, новые средства передвижения
таили в себе новые, необъятные возможности. Сеть сообщений не была еще такой
разветвленной, чтобы вовсе отказаться от почтового экипажа, и все же работу по
перевозкам на большие расстояния вместо лошадей взяла на себя сила пара.
Поездка через Альпы по городам Средиземноморья по-прежнему была далеким
путешествием и доступна далеко не всем. Невозможно было быстро съездить в Рим
или Неаполь; для такого путешествия, чтобы хоть что-нибудь увидеть, приходилось
тратить недели или даже месяцы.
Болезненного Вильгельма Гримма не тянуло в далекие края. Он оставлял Берлин
лишь ради небольших путешествий. Так, в 1841 году вместе с женой он провел
несколько дней в Ханау, постоял перед домом, в котором родился, но когда
заглянул через открытое окно в квартиру, то из-за новомодной элегантной
обстановки она показалась ему совершенно чужой. А вот в Штайнау все осталось
по-прежнему. С волнением шагал он по старым переулкам, постоял около лавки
булочника, из которой когда-то сестра Лотта, одетая в белую курточку, приносила
сдобный хлеб; прошел мимо дома, в котором работал его отец; на кладбище за
городом прочитал полустершуюся от непогоды надпись над могилой деда. Прогулкой
по Рейну Вильгельм и Дортхен завершили путешествие в Кёльне.
Во время каникул они отправлялись с детьми в Гарц и Тюрингский лес. Там, в
летней свежести листвы, его манили идиллические места. Холмистая местность и
чистый лесной воздух благотворно влияли на здоровье профессора. Вильгельму
дорога была природа немецкой земли, а в чужих краях он так и не
побывал.
Якоб — иначе. Еще будучи совсем молодым дипломатом, он познакомился с
блеском Парижа и очарованием Вены, в 1831 году побывал в Швейцарии, в 1834 — в
Бельгии. Часто приходилось трястись в почтовых экипажах в зимний холод. Были
знакомы и примитивные речные суда на Дунае.
В 1843 году наконец осуществилась его давняя мечта — он побывал в Италии.
Иногда приходилось нанимать почтовую карету, но на большие расстояния
отправлялся по железной дороге; железнодорожные вагоны не были, конечно, такими
комфортабельными, как сейчас. Якоб жаловался на сквозняки во время поездки.
Часть пути можно было проехать и на паровых судах, например, от Майнца вверх по
Рейну до Мангейма или же по Фирвальдштетскому озеру и Лаго-Маджоре. Жарким
августовским днем с помощью самых различных средств передвижения через
Франкфурт, Базель, Сен-Готард, Милан Якоб прибыл наконец в Геную. Здесь он сел
на пароход и после четырех ночей и трех дней пути прибыл в Неаполь. Поездка в
почтовом экипаже от Милана до Генуи оказалась гораздо утомительнее, чем это
морское путешествие.
Из-за палящего летнего зноя пятидесятивосьмилетний Якоб Гримм отказался от
восхождения на Везувий, но зато осмотрел Геркуланум и Помпею. В один из дней
сентября дилижанс привез его в Рим. Следующими остановками были Флоренция и
Болонья. Поездка по Апеннинам в почтовом экипаже опять была утомительной. На
крутых дорогах пять лошадей не могли справиться с тяжелой каретой, и к ним
иногда приходилось пристегивать быков.
Северянина поразил южный ландшафт. По дороге из Генуи в Неаполь Якоб
любовался картинами побережья, целыми днями смотрел на безоблачное небо, на
синеву моря с белыми пенистыми брызгами перед носом корабля, по вечерам, прежде
чем отправиться в свою каюту, вглядывался в усеянное звездами небо. На берегу во
время экскурсий он восхищался южными растениями. Гулял по оливковым зарослям,
останавливался перед пиниями, рассматривал виноградные лозы, тучные поля и
тенистые сады. «Над всем простирается власть природы, — заметил он, — перед
вечной юностью которой исчезают наши поколения».
Во время таких путешествий воображение уносило его в далекое прошлое. Рим,
существовавший уже несколько тысячелетий, был для него «гордым городом». Он шел
по Аппиевой дороге, приближался к развалинам арок водопровода, трогал древние
камни и думал: «Сколько бы они могли рассказать, если бы ожили». Потом он
скажет: «В Риме нет ничего лучше вида форума». Ему представлялось, как между
взметнувшимися ввысь колоннами римляне вели диспуты, торговали, разбирали
судебные дела. Он писал: «Как часто я спасался от тревог и волнений на римском
форуме, где на меня смотрели полуразрушенные постройки древних римлян в их
неописуемом тихом величии, храмы, колонны, арки, Колизей — все стоит на своем
месте и само себе служит мерой. Я мог бы здесь бродить месяцами».
Разумеется, он осмотрел дворцы знаменитых патрициев, церкви и храмы;
произведения Микеланджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана вызвали восторг:
«Меня захватывает полнота жизни их картин». С одинаковым чувством радости он
гулял по многолюдным неаполитанским улочкам и любовался флорентийскими родовыми
замками и венецианскими дворцами.
Природа, история и искусство объединились в удивительное созвучие, особенно
в Риме.
А вот впечатление от Неаполя и его окрестностей: «В этом городе при виде
близкого моря, дымящегося Везувия и гор, доходящих до самого центра города,
смолкают любые неодобрительные слова. Кто поднимался на холм Камальдоли и видел
оттуда город, озера и море, тому не суждено будет, наверное, во всей остальной
Европе увидеть картину, хотя бы приблизительно сравнимую с этой».
Любуясь природой, историческими памятниками и произведениями искусства,
ученый с интересом наблюдал и повседневную жизнь шумных неаполитанцев,
исполненных достоинства римлян, уверенных в себе флорентийцев и элегантных
венецианцев. Он пишет: «Итальянцам свойствен самый естественный и непринужденный
образ жизни». И заключает: «Без сомнения, некоторыми приятными чертами итальянец
обязан постоянному обитанию своего рода среди прекрасной и мягкой природы».
Якоба как языковеда, конечно же, привлек и сам итальянский язык. Он
признавал за ним «исключительную красоту и гибкость» и был убежден, что
«итальянский язык — это король всех романских языков, самый богатый и
благозвучный из них». Вслушиваясь в звучание итальянской речи, Якоб,
естественно, испытывал глубочайшую симпатию к тем, кто лучше всех обращался с
этим языком, — к поэтам. Он отмечал «благородство формы» Данте, «сладкую
мягкость» Петрарки, но все же во главу ставил, не кривя душой, «неподражаемого
рассказчика» Боккаччо: «Он полностью посвящен в волшебство итальянского языка».
В конце сентября Якоб добрался до Венеции. В ноябре после трех месяцев
странствий через Верону, Инсбрук и Мюнхен он возвратился в Берлин.
Впечатления от поездки расширили его представления о мире. «Три вещи, —
говорил он в докладе Берлинской академии, — которыми в Италии может наслаждаться
человек с открытой душой: величием и великолепием природы, богатством истории
страны и обилием разбросанных повсюду памятников искусства».
Как наблюдатель, которого интересовала не только эстетическая сторона
увиденного, но который стремился делать выводы из своих впечатлений и таким
образом оказывать воздействие на общественность, он заявил перед Берлинской
академией: «Обоим народам, немецкому и итальянскому, судьбы которых связаны так
тесно, долго причинявшим горе друг другу, следует наконец пойти на примирение».
Через год после итальянского путешествия, летом 1844 года, Якоб вновь
отправился в большой мир. На этот раз — в Скандинавские страны. Через Штеттин на
судне добрался до Копенгагена. Переезд был тяжелый. На нарах спали по двенадцать
человек и больше. При сильной качке многие пассажиры страдали от морской
болезни, правда, Якоб подвержен этому не был.
Следующим был Гётеборг. На небольшом пароходике с пятьюдесятью пассажирами
на борту за четыре дня добрались до Стокгольма. Несколько дней Якоб провел в
университетском городе Упсала, в котором находится знаменитая своими рукописями
библиотека. Возвращался он тоже через Копенгаген.
Во время этого путешествия Якоб встретился с учеными, которые занимались
аналогичными исследованиями: например, в Копенгагене — с языковедом и историком
Карлом Кристианом Рафном, в Стокгольме — со шведским археологом и имперским
антикваром Гильдебрандом. По инициативе прусского дипломата графа Галена его
принял в своем дворце шведский король. Это свидетельствовало о признании тех
трудов, которые Якоб вместе с братом посвятили нордическим языкам и поэзии.
Здесь, как и в Италии, его привлекли природа, история и искусство. Он
сравнивал серый цвет северного моря со светящейся голубизной Средиземного и
считал, что и при такой неяркой окраске «бурная стихия моря» совсем «не теряет
своей возвышенности». Пологие берега северной страны — с гористым побережьем
Италии. Снова наблюдал растительный мир, отмечал, что буки и дубы ближе к северу
уступали место белоствольным березам, черно-зеленым соснам и елям. «Природа
пустынна и спокойна», — говорил он. И открыл для себя очарование местного
ландшафта: «Швеция, страна долгих и светлых летних ночей, нравится своими
зелеными лугами, в траве которых разбросаны невзрачные цветы, придавленные зноем
по-южному жаркого неба». Нравилось северное солнце, излучавшее более мягкий и
рассеянный свет.
На бескрайние просторы севера Якоб Гримм смотрел тоже опытным глазом
историка: «Для немецкого исследователя Скандинавия — благодатная почва, так же
как Италия для любого, кто изучает историю древних римлян».
Курганы и рунические камни были для него свидетелями прошлого. Его
интересовало все, что осталось от правления шведских королей Густава Вазы,
Густава Адольфа и Карла XII. Деяния безрассудно смелого рыцаря Карла XII в
описании Якоба «вошли поэтическим приключением в прозаическую действительность
его эпохи».
Хотя и не столь богат холодный север значительными произведениями искусства,
как Италия, но и здесь можно найти немало интереснейших памятников. Якоб
осмотрел замок Фридрихсберг около Копенгагена, отметил большое здание библиотеки
и готический собор в Упсале, назвал внушительным королевский замок в Стокгольме.
Среди художников выделил скульптора Торвальдсена, для работ которого в
Копенгагене в 1840 году начали строить музей.
Якоб, разумеется, не хотел упустить возможность лучше изучить язык страны
здесь, на месте. В шведском языке его привлекала полнозвучность гласных и
выразительность языковых форм, благодаря чему «песни шведских и датских поэтов
приносят землякам радость и счастье».
Но мысли Якоба вновь и вновь переносились с севера на юг, от домов
коричнево-красного цвета, выглядывающих из-за берез, к итальянским садам, и он
старался разобраться в своеобразии того и другого ландшафтов. Свои впечатления
он заключает следующими словами: «Эти северяне спокойны и степенны, они способны
и склонны постигать всю глубину человеческого духа. В поездке по озеру Мелорен
люди вели себя тихо и с достоинством. Лодка с десятью итальянцами качалась бы от
шума и гама. С итальянцем можно мило беседовать обо всем, и при этом любоваться
эмоциональностью его восприятия, но до определенного предела, дальше которого не
пускает его сдержанность и привычка. На юге обычная повседневная жизнь протекает
в удовольствиях и без напряжения. Серьезных северян я отношу к тем, кто способен
к более философскому взгляду на жизнь и радостям, о которых там, в Италии,
наверное, и не подозревают».
Во время этих заграничных путешествий Якоб побывал во многих библиотеках.
«Мои глаза буквально впивались во все, что еще сохранилось в Милане, Неаполе и
Упсале из готских рукописей», — говорил он.
Совершив эти две поездки, — а в то время они представляли собой нечто
особенное и не могли измеряться по теперешним масштабам, — Якоб обогатился
впечатлениями, много открыл для себя нового об этих странах.
И вновь вернулся в свой берлинский мир, в свой рабочий кабинет, к брату и
Дортхен. Возвращаясь, всякий раз с гордостью отмечал, как взрослели его
племянники: старший Герман в шестнадцать лет уже был на голову выше его, Рудольф
в свои четырнадцать лет считался лихим танцором, и двенадцатилетней Августе
часто было трудно утверждать свое положение по отношению к братьям-гимназистам.
Якоб по-отечески заботился о них, радовался, когда мальчики приносили домой
хорошие отметки.
В начале 1845 года из Вольфенбюттеля пришло печальное известие — скончался
брат Фердинанд, который занимался писательской деятельностью и одновременно
книжной торговлей. В письме к Виганду Якоб с грустью писал, что этому брату
«счастье никогда не сопутствовало».
Весной того же года из Касселя пришли приятные новости: младший брат,
художник Людвиг Эмиль, женился во второй раз. Первая его жена умерла в 1842
году, он искренне горевал. И вот благодаря новому браку опять обрел покой и
домашний уют.
Смерть и свадьба в этой семье ходили рядом. Им ведом был ход вещей, они
знавали тревоги и огорчения, но не любили об этом много говорить.
В сороковые годы в квартире в Тиргартене уже не было так тихо, как к тому
привыкли братья в Касселе. Часто, даже слишком часто, по мнению братьев, их
приглашали в гости к другим ученым, на придворные обеды или концерты в
Шарлоттенбург или Сан-Суси. Нельзя было отказаться и тогда, когда студенты
устраивали праздники в честь своих профессоров, когда академия приглашала к себе
иностранцев или других почетных гостей. Берлин вел интенсивную жизнь и в «малом»
и в «большом» мире. Братья Гримм, которые занимали видное положение в обществе,
должны были следовать этой традиции. Им жаль было времени, которое уходило на
светские приемы, но они не могли пренебрегать ими и проявлять невежливость. Ведь
братья Гримм давно уже не были теми неизвестными сказочниками или скромными
частными учеными.
Часто и сами принимали гостей. Среди них были, конечно, Беттина фон Арним,
старый марбургский друг Савиньи, библиофил Мойзебах и коллега по работе Карл
Лахман; иногда бывал министр по делам образования и культов Эйххорн; дамы из
семьи фон Гакстгаузенов, в свое время оказавшие братьям помощь в собирании
сказок; навещали философ Шеллинг, художник Корнелиус, историк Ранке. Бывали
посетители из-за границы. Так, осенью 1844 года их навестил писатель-сказочник
Ганс Христиан Андерсен.
Но письменный стол с книгами был и оставался для них по-прежнему дорогим им
миром, и они по-прежнему мечтали о возможности работать в стороне от
общественной суеты.
В начале 1846 года Якобу исполнился 61 год, а Вильгельму — 60. Было над чем
задуматься! Отец братьев дожил лишь до сорока пяти лет. Многие школьные товарищи
уже ушли из жизни, а некоторые из них были моложе. Якоб признавался: «Подходит и
наша очередь освободиться от гложущих нас забот».
Одной из таких забот был «Словарь немецкого языка», который в берлинский
период продвинулся очень незначительно. 3 января 1846 года Якоб написал Виганду
такие строки: «Завтра я отмечу шестьдесят первый раз день своего рождения, мои
волосы поблекли, но сердцем и душой все еще бодр, еще в состоянии работать с
полным напряжением духовных сил, и я просто жажду, чтобы так продолжалось до
моего конца, так как должен еще выполнить несколько приятных и дорогих для меня
задач, если это мне написано на роду. Люди строят обширные планы, но часто им
удается заложить лишь фундамент, не говоря уже о том, чтобы довести до конца и
украсить постройку».
Записывая эти слова, Якоб думал о «Словаре». «Довести до конца и украсить» —
это ему уже вряд ли удастся, но основу он все же хотел заложить!
Вскоре начались различного рода затруднения. Квартира в Тиргартене, где
братья жили до сих пор и которая им так нравилась, стала тесной для их семьи —
выросли дети Вильгельма. Нашли квартиру вблизи Бранденбургских ворот на улице
Доротеенштрассе, 47, куда и переехали в марте 1846 года. Отсюда был виден
Тиргартен; много солнца, воздуха. Но в конце того же года хозяин дома
распорядился освободить квартиру, так как квартплата по недосмотру была внесена
позже, чем следовало. Домовладелец просто воспользовался пунктом договора, чтобы
сдать этаж на более выгодных для себя условиях. Вновь пришлось искать квартиру,
нарушать заведенное хозяйство и менять свое рабочее место. Братьям Гримм, с
трудом привыкавшим к новому, это доставляло массу неприятностей и неудобств. В
марте 1847 года они переехали в дом на Линкштрассе, 7, который стал их последним
берлинским пристанищем. Теперь они жили с большими удобствами, чем
раньше. Стареющий Якоб поселился в более теплых комнатах. Неудобства переезда
вскоре обернулись своей положительной стороной — хорошими условиями в новом
доме. В высоких и просторных комнатах братья смогли устроиться так, чтобы это
было удобно для их работы. Книги, которые они собирали со студенческих лет и
которые принадлежали им обоим, расставили на полках вдоль стен в комнате Якоба.
Полки были сделаны такой высоты, что книги самого верхнего ряда можно было
достать рукой, не залезая на скамейку. Книги переплели в красивые, цветные
переплеты, некоторые — в красный бархат. Это была дорогая их сердцу библиотека,
они с гордостью прохаживались вдоль книжных рядов. Герман, сын Вильгельма,
впоследствии писал: «Как библиотекари, они заботились о тщательной расстановке
книг и обращались с ними, как с подданными, заслуживающими всяческого внимания».
Поскольку полки не доходили до потолка, над ними разместили картины, написанные
маслом и потемневшие от времени, с которых смотрели серьезные лица предков.
Посреди рабочих кабинетов стояли массивные письменные столы, кресла и
этажерки для справочной литературы, которой приходилось часто пользоваться. На
письменных столах братья держали различные камни, чтобы прижимать бумаги. Якоб
пользовался камнем из затвердевших ракушек, Вильгельм особенно любил горный
хрусталь. Перья и чернила всегда были готовы для работы. В кабинете Якоба стояла
статуэтка Гёте работы скульптора Рауха. У Вильгельма в кабинете — бюст Гёте. На
подоконниках — цветы. Якобу больше нравились желтофиоль и гелиотроп, а
Вильгельму — примула с ее нежным ароматом. С прогулок братья приносили цветы,
листы и закладывали их между страницами книг — на память. Они очень неохотно
давали свои книги другим, так как делали в них пометки, вкладывали листочки с
записями, а потому было важно, чтобы книги всегда находились под рукой.
Это был их маленький и великий мир со взглядом в столетия, отраженный в
книгах. Здесь им хотелось провести свои последние годы. Они желали только одного
— отказаться от преподавательской деятельности в университете и постепенно
устраниться от сутолоки общества, чтобы завершить труд всей своей жизни. Но
такие вопросы в один день не решаются.
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
