В этот так называемый геттингенский период деятельности братьев Гримм
обстановка в Германии да и в Европе в целом оставалась неспокойной. В июле 1830
года, в год переезда братьев в Геттинген, в Париже восстал французский народ,
потребовавший демократического избирательного права и свободы печати. Король
Карл Xотрекся от престола. С политической арены исчезли старшие Бурбоны.
Либеральный герцог Луи Филипп Орлеанский был провозглашен «королем» французов.
Народы не желали больше мириться с абсолютистским правлением и требовали
осуществления своих прав. Июльская революция всколыхнула народные массы и на
немецкой земле. Правящие круги пошли на некоторые уступки. За произвол и
бесчинства был изгнан герцог Брауншвейгский. Гессенское курфюршество, а также
королевства Саксонское и Ганноверское, то есть земля, на которой в это время
жили братья Гримм, были вынуждены, уступая настроению народа, принять
конституции. Но брожение продолжалось. «Гамбахское празднество», состоявшееся в
1832 году в честь годовщины баварской конституции, проходило весьма бурно, в
выступлениях либеральных и радикальных ораторов звучали республиканские нотки.
Такие настроения показались опасными власть имущим. Были приняты резкие меры
против политических объединений, крупных собраний и демонстраций. Великим благом
стало основание в 1833 году «Немецкого таможенного союза», в котором под
руководством Пруссии экономически объединилось большинство немецких земель, за
исключением Австрии. Можно было только надеяться, что стремление к объединению
положит конец разрозненности мелких государств. Многие в то время потеряли веру
в действительно свободное будущее и предпочли покинуть старую Европу. Тысячи
людей устремились за океан, в Соединенные Штаты Америки, надеясь там обрести
свободу.
Такое путешествие за океан было не для братьев Гримм. Их дороги пролегали
между книжными полками библиотеки. И эти дороги лишь при поверхностном взгляде
казались узкими. Ведь книги уводили их в глубь веков, тысячелетий, в дальние
страны. За корешками книг с тисненными золотом названиями им виделся весь мир.
Конечно, в их работе было много и мелкого, бесполезного, бюрократического,
отнимавшего у таких творческих людей время, за которое они могли бы сделать
нечто более значительное и важное. Вначале Якоб жаловался: «Местный образ жизни
пока еще не очень-то приятен». Несколько месяцев спустя: «Эта библиотека
представляет собой колесо, в котором я ежедневно тоже должен крутиться целых
шесть часов, и притом без какой-либо внутренней радости от работы. Ведь что я
делаю? Одни книги разыскиваю, другие расставляю по местам — все это в постоянной
беготне, переписываю предметный каталог всей английской истории на отдельные
карточки, чтобы затем по ним составить новый каталог, то есть еще раз
переписать». Имевшиеся рукописные каталоги были составлены так плотно, строка к
строке, что их нужно было переделывать. И конца этой работы не было видно. Кроме
того, нужно было внимательно прочитывать каталоги аукционов, выискивать нужные
для библиотеки книги, с тем чтобы потом их приобрести. Якоб постоянно
расстраивался оттого, что никак не мог найти нужные книги. В библиотеке было
привычным, что вновь поступившие издания в листах целый год лежали
непереплетенными. Пока они проходили через переплетчиков и рецензентов, уходило
немало времени. Обычно новыми книгами даже через три года еще нельзя было
пользоваться.
Зимой рабочее время было немного короче, меньше библиотечных часов было и во
время четырехнедельных каникул. По словам Якоба, библиотека — «это вечно
голодный зверь». Он писал: «Здесь много прекрасных, редких книг; но какой в них
прок для меня, если я не могу их читать, даже перелистать; мне приходится лишь
вносить их в каталог, доставать и расставлять по стеллажам». Лишь в 1832 году
Якоба освободили от послеобеденных часов в библиотеке, чтобы он мог больше
времени посвящать лекциям. И только в 1835 году он сообщил друзьям, что в
библиотеке теперь он должен появляться только по средам и субботам, так как
руководство университета стало больше поручать ему читать лекций. На протяжении
нескольких лет Якоб буквально разрывался между работой в библиотеке и
преподавательской и творческой деятельностью.
У Вильгельма вновь ухудшилось здоровье. В начале тридцатых годов в
Геттингене, когда народ выступал против полицейского и административного насилия
и боролся за конституционные права, была введена охрана общественных зданий. В
январскую стужу 1831 года как-то Вильгельму пришлось исполнять обязанности
ночного сторожа в библиотеке, он сильно простудился, поднялась высокая
температура, началось воспаление легких. Его жизнь была в опасности. Якоб,
обеспокоенный состоянием брата, писал: «С каким страхом я сидел в эти тяжелые
дни за его столом, около его вещей, как трогало меня все, на что падал мой
взгляд, — его книги, рукописи. Порядок, чистота повсюду, и мысль о том, что в
один миг все может пропасть и я всю жизнь буду постоянно горевать и тосковать по
нему; я не могу об этом писать. Я могу лишь сказать, что горячо молил бога и
горячо благодарил его за проявленную к нам милость».
Он сделал эту запись, когда Вильгельму стало уже лучше. Тогда же Вильгельму
сообщили, что как раз в один из дней января 1831 года скончался его друг Ахим
фон Арним. Позже в предисловии к подготовленному собранию сочинений Арнима
Вильгельм написал: «Я никогда не думал, что мне суждено будет пережить его; в
тот самый день, когда он ушел от нас, пораженный нервным ударом, я сам стоял на
краю могилы, и траурное послание было первым, что я увидел после возвращения к
жизни».
Только систематический, ежедневный труд в чередовании с отдыхом мог
поправить здоровье Вильгельма. В пять часов утра он был уже на ногах, пил
эмсскую минеральную воду и шел гулять. Дообеденное и послеобеденное время
проводил в библиотеке. Вечером, по его же словам, он чувствовал себя как
«лошадь, на которой возили целый день».
В последующие годы болезнь Вильгельма повторялась. Так было и в зиму с 1834
на 1835 год. Более чем на полгода ему пришлось на этот раз оставить службу в
библиотеке. После очередного выздоровления Вильгельм, казалось, стал другим
человеком: нелюдимый, впадал в депрессию, механически выполнял свои служебные
обязанности. Тонкая, поэтическая душа этого человека оказалась под угрозой. Якоб
так описывал состояние Вильгельма: «Хотя господь бог почти полностью и
восстановил его физическое здоровье, нервное расстройство и душевная
подавленность остаются и даже все больше дают о себе знать».
В 1835 году Вильгельма назначили штатным профессором Геттингенского
университета, и он таким образом занял равное со своим братом положение. Теперь
можно было надеяться, что это придаст ему больше энергии и вернет интерес к
жизни.
Братьев уже высоко ценили как преподавателей. Представителям такой молодой
пауки, как германистика, приходилось преодолевать тогда большие трудности. Не
хватало учебников, текстов, справочников. Издание старинных текстов только
начиналось. Даже Якоб Гримм, который в полной мере владел материалом,
признавался, что «каждый час лекции требовал много нового и основательной
подготовки». С другой стороны, процесс обучения в то время был легче, чем
сегодня, когда в огромные аудитории на лекции собираются сотни студентов. От
этого почти полностью потерялись связи и личный контакт между преподавателями и
студентами. В те времена было уже хорошо, если на лекции присутствовало
двадцать, тридцать, максимум сорок слушателей. Якоб как-то жаловался своему
коллеге Лахману: «Мой запланированный курс лекций об Отфриде не состоялся, так
как я не хотел начинать лекции, не имея хотя бы двенадцати слушателей; вначале
записались только семь, затем еще двое, и на этой неделе, когда я уже выбросил
его из головы, появилось еще двое...» Позднее он рассказывал Мойзебаху, что на
лекцию по немецкой грамматике записались двадцать четыре слушателя, и признался
здесь же, что их становилось все меньше и меньше по мере чтения курса.
При такой домашней, почти интимной обстановке братья Гримм пользовались
залом их соседа по дому археолога Отфрида Мюллера. Рассказывая о своем брате,
Вильгельм так описывал эту почти патриархальную атмосферу. «Когда он (Якоб) в
первый раз вошел в аудиторию, я приоткрыл дверь и стал смотреть на его спокойное
и доброе лицо... на то, как он медленно спускался по ступенькам — эта картина
будет стоять перед моими глазами, пока я жив. Окна аудитории выходят на улицу, и
Герман (мой сын), пока няня стояла с ним у дверей, несколько раз подбегал к
окну, громко крича: «А там стоит апапа!» Малыш, едва начав говорить, придумал
такое слово и постоянно так обращался к Якобу, приводя его в восхищение; поэтому
мы, пока продолжалась лекция, должны были держать его наверху».
Во время лекции Якоб держался естественно и непринужденно, не умел скрывать
своих чувств. Однажды, когда его брат был болен, он вдруг прервал лекцию,
задумавшись о чем-то, помолчал, потом, как бы извиняясь перед слушателями, тихо
сказал: «Мой брат тяжело болен».
Совсем иной, официальной, была его речь, которую он произнес 13 ноября 1830
года как традиционную академическую при вступлении в должность. Он читал ее на
латинском языке, она называлась «De desiderio patriae», и в ней звучала тоска по
дому. По-видимому, выбор этой темы был не случаен — здесь, в Геттингене, он
часто думал о своей родине — Гессене. В речи он показал, не ссылаясь на свое
личное состояние, как сам язык может вызывать эту тоску. Он считал, что родной
язык обладает такой силой, которая притягивает к дому и дает о себе знать, как
только человек покидает родину. Язык способен пробудить или укрепить в народе
чувство взаимного единства.
Лекции, которые читал Якоб, касались в первую очередь вопросов грамматики,
памятников древнего права, истории литературы и изучения литературных
источников. В цикл своих лекций он включил и «Германию» Тацита.
Историк литературы Карл Гедеке, изучавший в эти годы философию в Геттингене
и написавший потом «Очерк истории немецкой литературы», так описывал лекции
преподавателя Якоба Гримма: «Кое-кто еще помнит невысокого живого человека на
кафедре, его хрипловатый голос с сильным гессенским акцентом. Он читал лекции не
по конспекту — небольшого листка бумаги, на котором записано несколько имен,
слов и цифр, было вполне достаточно для его не сравнимой ни с чьей памятью... Но
все же лекции не оправдывали ожиданий. Действительно, в них часто возникали
меткие образы и прекрасные картины, которыми так богаты его произведения, но в
устном изложении они воздействовали не так, как в книгах; он рисовал их наспех,
как-то судорожно, иногда прерывал льющийся поток фактических данных, вызывая тем
самым неприятные ощущения. В книгах же эти образы, хорошо увязанные с
контекстом, помогали не только по-новому повернуть мысль, но и развить,
расцветить ее: «Мысль — молния, слово — гром; согласные — это скелет, гласные —
это кровь языка». Внешне хрупкий, небольшого роста, он вместе с тем чем-то
напоминал старинных воинов, которые, отстегнув и сняв шлемы, отдыхали на
воздухе, чтобы потом, собравшись духом, вступить в бой. Он сам себя сравнивал с
ними. У них сила рождалась в бою, у него — в работе».
Постепенно лекции Якоба Гримма привлекали к себе все больше и больше
слушателей. В 1833 году его грамматический курс слушали даже двое англичан, хотя
они едва понимали по-немецки. А в 1834 году он читал лекции уже «тридцати двум
прилежным студентам». На его еженедельную четырехчасовую лекцию по истории
литературы собиралось даже до пятидесяти восьми человек — для того времени это
было массовым посещением.
За свои труды Якоб Гримм получил необычный по тем временам чин «гофрата» —
надворного советника.
Вильгельму, часто болевшему в эти годы, приходилось затрачивать гораздо
больше сил и времени на подготовку к лекциям. Спокойная и уверенная манера
изложения материала снискала ему славу прекрасного преподавателя. Вильгельм
начал курс лекций не с малодоступных и требующих больших знаний предметов, как
это сделал его брат, а предпочел им общедоступную, поэтическую тему. Его первая
лекция была посвящена «Песни о Нибелунгах», которую еще в своих «Немецких
героических сказаниях» он назвал «завершенным, законченным творением». Затем
читал лекции по эпосу «Гудрун» и «Разумению» Фрейданка — удивительному
произведению, возникшему в начале XIII столетия, в период участия в крестовом
походе императора Фридриха II.
Чисто языковые проблемы Вильгельм оставлял для брата. Он же с большим
удовольствием занимался прекрасным плодом языка — поэзией! Произнося в
Геттингенском университете вступительную речь о связи истории и поэзии, он нашел
такие слова: «Поэзия — это первое и самое простое, но одновременно самое
великолепное средство, данное человеку, чтобы выразить высоту чувства и глубину
познания. Поэзия — это сокровищница, которую народ пополняет своими духовными
достижениями. Поэзия, поскольку она пользуется простым и весьма совершенным
средством, с самого начала данным ей, — я имею в виду то чудо, называемое
человеческим языком, — может найти способ выражения на самых различных ступенях
духовности, найти путь к сердцу человека как с помощью простого и безыскусного,
так и через посредство великолепия самого изысканного стиля».
Вновь научные пути обоих братьев сошлись у «чуда, называемого человеческим
языком».
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
