Это словечко пустил в обиход Людовик XVIII, мечтавший, чтобы политика стала предметом обсуждения между либералами и монархистами, которые, не изменяя своей принадлежности к разным партиям, успешно сотрудничали бы в правительстве. Луи-Филиппу настоятельно требовалось в свою очередь изобрести некий принцип, который мог бы увлечь и направить народ, освобожденный Июльской революцией. Таким принципом стала свобода печати. Именно в ней заключались и дух, и движущая сила революции. Тот «дух», и та «сила», благодаря которым журналисты получили возможность жаловаться в свое удовольствие, привлекая внимание публики, по существу остававшейся невежественной.

В 1830 году страной управляют банкиры и предприниматели, которых больше всего притягивают деньги, необходимые для развития промышленности. Журналисты, спровоцировавшие революцию, мечтают, что теперь наконец вспомнят и о них. Тогда они смогут наконец высказать все, о чем думают. Власти действительно не зажимают прессу, — одних лишь республиканских газет выходит почти четыре десятка, — но и выпускать из-под своей опеки электорат никак не входит в их планы. Предполагается, что двести тысяч выборщиков, по пять — десять человек от каждой тысячи граждан, в зависимости от департамента, являют собой «верх достоинств». Но выражают они не народную волю, а скорее саму идею права: при имущественном цензе в 500 франков две трети депутатов платят по тысяче франков и больше. С 1830 по 1840 год сменилось 17 министерских кабинетов, но все перемены вершились среди одних и тех же 52 депутатов. Ведь избранников никто не заменял.

Бальзак, выступавший в качестве политического журналиста с 26 сентября по 29 марта 1831 года, поначалу скромничал: «У министра перед журналистом огромное преимущество: он знает, когда газеты ошибаются, тогда как газеты зачастую не знают, когда они оказываются правы». Бальзак забывает упомянуть, что политический деятель, пусть даже прекрасно осведомленный о текущих событиях, не обязательно способен к предвидению. И тогда настает день, когда самые неожиданные последствия предпринятого политиком шага оборачиваются катастрофой для миллионов его сограждан.

Бальзак сумел увидеть, что одной из французских бед стало зазнайство: «В тот день, когда мы смиримся с ролью безвестно великих скромных людей, Франция будет спасена».

Бальзаку нечего сообщить читателям о трех революционных днях. «Июльскую революцию похоронили, заново замостив улицы». Поиск кровавых следов июльских боев приводит Бальзака в больницы. «Все кончается носилками, микстурой, а там и равнодушием». Бальзак прочитал книгу доктора Меньера, описавшего «сражение, виденное с городской ратуши». Доктор видел, как «владелец требовал с рабочего возвращения долга в ту самую минуту, когда Дюпьитрен замахивался на него кинжалом, как молодая девушка бросала возлюбленного […] умирать от боли». Особенно ярко доктор описывает, как в больнице расправлялись с тяжелоранеными люди, являвшиеся сюда под видом «патриотов или посланцев короля».

Внезапно все изменилось: «В октябре 1831 года Париж стал походить на казарму. Он грустит, лишенный удовольствий, литературы, денег, новостей и зрелищ». В этой суровости Бальзак видит не аскетизм, который поможет нации обрести новые силы, но конец света. Если государство с такой столицей, как Париж, населенной 861 тысячей горожан, отказывается от жизни на широкую ногу и не может обеспечить себе привычной роскоши, тогда вся страна погружается в апатию и бедность, увеличивая ряды пролетариев. Бальзаку хочется совсем другого. Чтобы снова зашумели пышные празднества, чтобы «нашелся способ потратить тридцать миллионов ради Роскоши, Необходимости и Милосердия».

Народные толпы, совершившие революцию, вернулись на чердаки и в подвалы. Они снова принялись за работу в нездоровых сырых помещениях, где заживо гнили все новые поколения рабочих семей. Режим предпочитал не замечать этих людей. Луи-Филипп заказал Делакруа картину под названием «Свобода, ведущая народ на баррикады», но подчеркнул, что народ на ней не должен выглядеть ни слишком многочисленным, ни слишком оборванным. Вчерашний союзник завтра мог превратиться в противника. В последние месяцы 1831 года вспыхнуло восстание в Лионе, к февралю оно перекинулось на Париж. Восставшие разграбили и разрушили архиепископство возле парижской Нотр-Дам. Напялив на себя сутаны и краденые священные атрибуты, бунтовщики двинулись к бульварам, где смешались с карнавальной толпой. Грандвиль оставил рисунок, на котором изображен архиепископ Парижский «со стаканом шампанского в руке, с мученическим ореолом вокруг головы», делающий нос «всему этому политическому карнавалу».

Банкир Жак Лаффитт, финансировавший революцию, более или менее твердо обещал и празднества, и народные гулянья. Получив пост премьер-министра, Лаффитт вспомнил об экономии, какой отличался в годы своей добродетельной юности. Сын бедного плотника, родившийся в Байонне в 1767 году, он, как говорили, составил себе состояние благодаря «зоркости глаз». Явившись наниматься к банкиру Перрего, он получил от ворот поворот, но, выйдя во двор, заметил блеск застрявшей между булыжниками булавки и не поленился нагнуться и поднять ее. Перрего, наблюдавший за ним из окна, немедленно велел вернуть столь экономного молодого человека, которого сделал вначале своим приказчиком, затем компаньоном и, наконец, президентом банка. Впоследствии эту незатейливую историю постарались не только сделать всеобщим достоянием, но и представить ее как урок для молодежи времен Луи-Филиппа.

И вот тот самый Лаффитт, который решил сэкономить на народных празднествах, готовится предоставить тридцать миллионов крупным собственникам, платежеспособным торговцам и предпринимателям.

Бальзак категорически против такой помощи, в результате которой в выигрыше окажется одно государство. «У одних, — размышляет он, — берут товары; у других — ценности. Однажды придется посылать книги тем, кто не умеет читать; кофе — тем, у кого нет хлеба; векселя — тем, у кого нет денег…»

«Слабость и нерешительность» — вот, по мнению Бальзака, главные характерные черты правительства. Правительство без конца лавирует. Вместо того чтобы «предложить власть молодежи» и использовать ее энергию, ее воображение, способные воодушевить остальных, правительство предпочитает съежиться и затаиться. Франция еще не подхватила «революционной болезни», но это может случиться. Самые отъявленные смутьяны, называющие себя «бунтовщиками», высланы в Алжир. «Наши министры не хотят, чтобы их поддерживали, и запрещают ассоциации». «Кого же они преследуют?» — задается вопросом Бальзак. Республиканцев. «Во Франции не наберется и тысячи сторонников республики. Но правительству повсюду мерещится республика».

«Весь народ жаждет, чтобы им правили», но после июля во Франции ничего не меняется. Трон воздвигнут, только его обладатель лишен власти. «Король царствует, но не правит». Подобно Карлу X, Луи-Филипп со всех сторон окружен друзьями, которые «стращают его либерализмом и либералами, которые советуют ему держаться подальше от друзей».

Палату следовало распустить, потому что она показала себя «недостойной революции, совершенной без ее участия», но, главным образом, потому что она представляет Францию 15-летней давности, страну «стариков, доктринеров и трусов». Бальзак именует эту партию прошлого наезженной колеей. «Сегодня либерал образца 1819 года постарел, поглупел, отупел и потерял способность к действиям, сделавшись похожим на эмигранта, вернувшегося домой в 1814 году». Палата ответила на предложение Лаффитта о роспуске отказом. Король настойчивости не проявил.

«Идея о слабости короля распространяется все шире, — пишет герцогиня Брольи Баранту. — Я думаю, что он слишком старается быть осторожным и считает своим долгом никому ни в чем не отказывать».

«Министры, — пишет Бальзак, — горько сожалеют, что у нас нет parliament-rump, и потому они лишены тех гигантских легальных и политических средств, которых не предоставила им новая ассамблея, облаченная властью».

Следовало ли распустить и Палату пэров? Во всяком случае Лафайет попытался оспорить наследственный характер пэрства: «Я никогда не мог понять, как можно быть законодателем или судьей по наследству». В конце концов добиться удалось лишь того, что были аннулированы назначения, «произведенные Карлом X».

Прочие пэры остались на своих местах, ведь кому-то надо было судить министров Карла X. Возле здания Пале-Руайаль ежедневно появляются делегации, скандирующие: «Смерть бывшим министрам!» Из семи обвиняемых арестовали четырех министров, и в их числе Полиньяка, схваченного в Гранвилле в момент, когда он собирался сесть на корабль, плывущий в Джерси.

Бальзак реагирует на события немедленно. 20 октября 1831 года он пишет: «Решится ли Палата пэров приговорить к казни людей, осужденных всей нацией?.. Чем больше будет тянуться этот процесс, тем большее брожение в умах он вызовет… Следует набраться смелости и принести министров в жертву. Во всей Франции не осталось уголка, который не грозил бы им смертью, и их последним прибежищем может стать лишь эшафот. Если пэры проголосуют за верное решение и сделают это быстро, они тем самым помогут правительству и спасут от грядущего уничтожения собственное право наследования».

Но кто возьмет на себя смелость вынести обвинительный приговор? Чтобы выйти из трудного положения, судебный приговор переделают в проект закона, упраздняющего смертную казнь за политические преступления. Он будет принят 225 голосами против 21.