Но каковы же были те, кто поклонялся тогда поэту, каково было то общество, в котором Байрон царил в 1812 году? «Это было время полного расцвета дендизма, – говорит профессор Эльзе, – который под высоким покровительством „первого джентльмена в Европе" праздновал тогда свои оргии… Со времен Карла II не было еще такого нелепого поклонения моде и такой распущенности, какая господствовала тогда. Роскошные банкеты, балы и бессонные ночи, страсть к театру, азартные игры и делание долгов, любовные похождения, всеобщая испорченность женщин и самые безнравственные обольщения вместе со следовавшими за ними дуэлями, – таково было главное содержание жизни тогдашнего общества, точно так же как и Байрона, ставшего его жертвой…»

Успех молодого поэта среди женщин, несмотря на его полупрезрительное отношение к ним, был в это время колоссальным. Когда он являлся на какой-нибудь бал, ему буквально не бывало отбоя от них; они шли за ним толпами и чуть не открыто бросались ему на шею. Его забрасывали любовными письмами, ему назначали бесчисленное множество любовных свиданий, от него просто с ума сходили женщины. «Вообще, – говорит новейший биограф его, профессор Никольс, – можно сказать, что те женщины, которые сами не были писательницами, обожали Байрона, а те, которые написали или писали какие-нибудь книги, большею частью относились к нему с недоверием, не любили его и в своих произведениях обыкновенно читали ему нотации». Байрон не принадлежал к тем натурам, которые могут легко устоять против соблазнов. Он очень редко отказывался от предстоящих ему удовольствий и в течение своего пятилетнего пребывания в Лондоне, со времени возвращения своего из Греции вплоть до окончательного отъезда из Англии, имел множество самых разнообразных романтических похождений. Но многочисленные романы его, как в это время, так и впоследствии, редко бывали простыми интрижками. В них почти всегда бывала и некоторая доля искреннего увлечения, по крайней мере, с его стороны. Затем, по его собственному признанию, которому нет оснований не верить, он никогда не играл роли соблазнителя женщин; он никогда не был первой причиной падения какой-нибудь женщины. Вообще, Байрон гораздо чаще сам становился жертвой женщин, чем женщины – его жертвами. Прекрасным примером последнего является его роман с леди Каролиной Ламб, наделавший столько шуму в свое время. Леди Ламб была общепризнанной царицей высшего света в то время, когда Байрон стал его идолом. Это была легкомысленная, капризная, чрезвычайно тщеславная, но в то же время и необыкновенно очаровательная молодая женщина. Когда она в первый раз прочла «Чайльд-Гарольда» и узнала о его колоссальном успехе, то немедленно решила во что бы то ни стало сделать автора этой поэмы одним из многочисленных своих обожателей. Это ей, конечно, легко удалось, хотя и не так, как она хотела. Байрон стал горячим поклонником ее после первого же свидания с ней и начал бывать у нее в доме каждый день. Весь Лондон заговорил о дружбе его с леди Ламб. Последняя нисколько не скрывала своих отношений с поэтом и во время частых встреч с ним на балах так неистово и громко обнаруживала свои чувства к нему, что часто приводила его в большое смущение. Муж этой дамы, человек высокопоставленный и очень уважаемый в обществе, относился к этому роману своей любимой жены с полнейшим равнодушием: он был убежден в том, что, при всей ее легкомысленности, чести его все-таки не угрожала никакая серьезная опасность. В последнем, впрочем, все были уверены: все знали, что отношения поэта с очаровательной леди Ламб имели чисто платонический характер. Так продолжалось несколько месяцев. Байрон, наконец, начал тяготиться этим романом, который был сопряжен с массой беспокойств и неприятностей вследствие крайнего легкомыслия и бешеного характера леди Ламб. Он стал бывать у нее реже и избегать встреч с ней. Тогда, оскорбленная в своем тщеславии и в своих чувствах, леди Каролина, в это время уже не шутя влюбленная в поэта, стала упорно преследовать его. Она отправлялась во все места, где надеялась увидеть Байрона. Когда Байрон бывал на каком-нибудь балу, на который ее не приглашали, она обыкновенно ожидала его выхода на улице, иногда под дождем, перед домом, где он проводил вечер. Возвращаясь домой поздно ночью по Сент-Джеймскому парку, Байрон не раз наталкивался на нее, ходившую взад и вперед по аллее в ожидании его. Она раз даже явилась к нему на квартиру, переодетая в мужское платье: предлагала ему увезти ее, бежать с ней и, наконец, дошла до того, что на одном балу в припадке отчаяния хотела выброситься из окна. Но все это только еще более охлаждало к ней Байрона; он стал уже просто бояться ее. Когда же она узнала спустя год после решительного с ним объяснения, что он женился и притом на ее же кузине, – ее бешеная любовь к нему сразу перешла в такую же бешеную ненависть. Она принялась немедленно писать роман, в котором представила Байрона и его отношение к ней в самом мрачном свете. Этот роман, названный ею «Гленарвон», настиг Байрона тогда, когда он был в изгнании, т. е. когда чаша оскорблений, нанесенных ему его соотечественниками, была уже и без того переполнена…

Но чему же, главным образом, был обязан Байрон своим колоссальным успехом у женщин; что более всего привлекало и очаровывало их в нем? Это был не только высокий титул его, громкая слава и необыкновенная прелесть его поэзии. Это была преимущественно чудная его красота; это была полная таинственности меланхолия на его божественно-прекрасном лице и небесный огонь гения в его больших голубых глазах. А между тем этот же самый Байрон за каких-нибудь пять лет до того был почти безобразен. Его почти уродливая полнота, необыкновенно толстое лицо и заплывшие жиром глаза вызывали смех и отчасти даже отвращение. Он был подобно своей матери предрасположен от природы к толщине, и это стало удивительно быстро обнаруживаться, как только он перестал расти. Когда ему было всего 19 лет, он при своем сравнительно небольшом росте (2 аршина 7 вершков) уже весил около 5 с половиной пудов. Ему было бы, конечно, нетрудно перестать толстеть или, по крайней мере, в значительной степени ослабить этот процесс, если бы только он много ходил. Но, к несчастью, хромота делала его совершенно неспособным к долгим путешествиям пешком. При таких условиях ему предстояло через несколько лет превратиться в чрезвычайно безобразное существо. Юный Байрон был слишком тщеславен и чересчур интересовался мнениями о себе представительниц прекрасного пола, чтобы относиться к подобной перспективе без тайного ужаса. Он решил поэтому противодействовать природе всеми средствами, остававшимися в его распоряжении. Поэт стал лечить себя от толщины прежде всего голодом; он начал питаться почти исключительно одними бисквитами, причем съедал их всего по несколько штук в день; отказался навсегда от мяса, вина и всяких других спиртных и жирообразующих напитков; стал принимать эпсомскую соль и даже раствор опиума; наконец, брал часто горячие ванны. Таким путем он в несколько недель довел себя до нормальной полноты, а продолжая ту же диету далее, был в состоянии сохранить эту нормальную полноту в течение всей своей последующей жизни. Прекрасные результаты такого лечения, полученные им в сравнительно короткое время, приводили Байрона в восторг. «С тех пор, как мы виделись с вами в последний раз, – писал он в апреле 1807 года Пиготу, – я уменьшил свой вес путем сильных физических упражнений, приема большого количества всякого рода лекарств и частого пользования горячими ваннами с 202 фунтов на 175 фунтов. Я потерял, таким образом, целых 27 фунтов. Браво!» Когда Байрон после нескольких недель энергичного лечения явился в Кембридж, никто его не узнавал там – до такой степени он изменился. «Я был обязан, – писал он мисс Пигот 30 июня того же года, – говорить всякому свое имя, так как никто не мог узнать ни моего лица, ни моей фигуры». Новый образ жизни Байрона повлиял не только на его тело, но и на его дух: «Голод и возбудительные средства, – говорит его биограф Джефферсон, – повлияли на его нервную систему, и он стал гением. Подвергая себя голоду сначала из тщеславия, поэт впоследствии продолжал подвергать себя ему уже из-за тех высоких духовных наслаждений, которые этот образ жизни сделал для него доступными». Влияние нового режима на глаза и голос Байрона было, по свидетельству всех биографов его, поразительным. «Никто, – говорит один из них, – не обладал глазами более ясными и голосом более чистым, чем он». Но хроническое голодание и употребление таких возбуждающих средств, как эпсомская соль и опиум, имело не одно только хорошее влияние на поэта; этот режим незаметно для него самого постепенно все более и более расстраивал его органы пищеварения и в самом корне подтачивал его здоровье. Его жизнь была подобна жизни тех, кто страдает алкоголизмом. Это было яркое, ослепительное, но в то же время и страшно быстрое, горение. Этот ненормальный образ жизни в конце концов до такой степени ослабил его крепкий от природы организм, что он уже не был более способен выдержать той болезни, которую при других условиях мог бы легко вынести и которая свела его преждевременно в могилу. Наконец, диета, кроме высоких наслаждений, сделавшихся, по мнению его биографа, для него доступными, причиняла ему часто и невыносимые страдания. Поэт почти всегда испытывал голод, и для успокоения желудка принужден был постоянно жевать табак. После долгих периодов голода и воздержания он иногда, когда ему уже становилось невтерпеж, в один прием съедал огромное количество тяжелой и грубой пищи, после чего немедленно следовало страшное расстройство желудка и затем опять долгое голодание. Но стоило только ему в течение более или менее продолжительного времени питаться как следует, – он опять начинал быстро толстеть и терять свою красоту.

Светская жизнь, которую Байрон начал вести после появления его «Чайльд-Гарольда», нисколько не мешала ему энергично заниматься творческой деятельностью. Ночи или, вернее, остатки ночей, – так как большую часть каждой ночи он, обыкновенно, проводил на балах или в театрах, – он по-прежнему посвящал своей музе. В мае 1813 года появился в печати прелестный отрывок из его поэмы «Гяур». В течение нескольких месяцев это произведение выдержало целых пять изданий. Каждое новое издание настолько отличалось от предшествовавшего как по размерам, так и по отделке, что на него смело можно было смотреть как на совершенно новое произведение. Фабула этого первоначального отрывка основана на следующем эпизоде, случившемся с Байроном во время его пребывания в Афинах. Возвращаясь однажды с прогулки, он встретил там оригинальную процессию: несколько турецких солдат несли зашитую в мешке мусульманскую девушку, для того чтобы утопить ее по приказу губернатора в море за ее противозаконную связь с каким-то христианином (гяуром). Как только Байрон узнал, в чем дело, он немедленно приказал янычарам освободить свою жертву, угрожая им в случае неповиновения употребить силу. Те испугались и согласились отправиться вместе с ним к губернатору. По прибытии туда Байрону удалось отчасти путем подкупа, отчасти путем угроз добиться от паши освобождения провинившейся девушки с тем условием, чтобы она немедленно уехала из Греции. Из дома губернатора он проводил ее в какой-то греческий монастырь и оттуда в ту же ночь отправил ее в Фивы, где она нашла себе вполне безопасное убежище. Когда «Гяур» появился, читатели Байрона, привыкшие к автобиографическому характеру его произведений, были сначала убеждены в том, что в герое этого рассказа он изобразил самого себя и что именно он и был тот самый христианин, из-за которого едва не погибла молодая турчанка. Уверенность публики была так велика, что даже печатное опровержение со стороны Байрона не могло совершенно уничтожить заблуждения.

2 декабря 1813 года, т. е. полгода спустя после выхода первого издания «Гяура», появилась «Абидосская невеста», вторая восточная поэма Байрона, Это прекрасное произведение было написано великим поэтом всего в четыре ночи. Во время печатания оно было увеличено на 200 строк; прелестные вступительные строки «Знаешь ли тот край…», как будто заимствованные из «Миньоны» Гете, были вставлены уже в корректуре поэмы. В течение одного месяца «Абидосской невесты» было продано более 6 тысяч экземпляров. Не успела еще английская читающая публика достаточно насладиться этой поэмой, как Байрон уже поднес ей новую и самую лучшую из всей его серии восточных поэм. Это был «Корсар», появившийся 1 января 1814 года, т. е. всего месяц спустя после появления «Абидосской невесты». В первый же день его было продано 14 тысяч экземпляров. «Корсар» был написан Байроном в течение десяти ночей.

Но вместе с необыкновенным восторгом это прелестное произведение вызвало и необыкновенное негодование в некоторой части английского общества. Консервативная пресса с яростью набросилась на Байрона за те две строфы, которые были предпосланы «Корсару» и в которых он, выражая свое сочувствие страданиям принцессы Уэльской, косвенно оскорблял принца-регента, бывшего причиной этих страданий. Выходка Байрона была, даже по мнению тех, кто соглашался с его взглядом на регента, большой бестактностью. Друзья его также осуждали эти строфы, так как из-за них он без всякой нужды вооружал против себя значительную часть английского общества, которое и без того уже начинало смотреть на него косо за его религиозный скептицизм. Нападение его на регента было тем более неуместно, что в это время его личное отношение к нему не было враждебным. Всего за несколько месяцев до выхода «Корсара» он был представлен регенту на одном балу и остался очень доволен беседой с принцем и личным отзывом последнего о его «Чайльд-Гарольде». Он даже был приглашен бывать при дворе. Мало того, незадолго до появления «Корсара» поэт даже собирался раз отправиться на придворный бал и не сделал этого тогда только потому, что бал был по какой-то причине отложен. Но Байрон, несмотря на все это, упорно отказывался убрать злополучные стихи из последующих изданий «Корсара». На все нападки в печати он отвечал гордым и презрительным молчанием. «Ничто в мире, – писал он в самый разгар этих нападок одному из своих друзей, – не заставит меня произнести ни одного слова примирения перед каким бы то ни было существом. Я буду переносить все, что могу, а что невозможно будет перенести, тому я буду противиться. Самое худшее, что они могут сделать мне, – это исключить меня из своего общества. Но я никогда не заискивал перед этим обществом и никогда не испытывал особенного наслаждения от пребывания в нем; наконец, ведь существует ещё целый мир вне этого общества…»

Так началась знаменитая борьба Байрона с английским обществом, борьба, во время которой он никогда, ни на один миг, не чувствовал себя побежденным, из которой он в конце концов вышел победителем, но которая тем не менее нанесла неизлечимые раны его душе и окончательно разбила его жизнь. Черные тучи уже начинали собираться на недавно еще совершенно ясном небе поэта… Под влиянием нападок в печати Байрон принял в это время решение никогда больше не писать ничего и прекратить печатание уже написанного им.

29 апреля этого же года он послал своему издателю чек на всю сумму, которая была получена им от него за все напечатанные произведения, и просил возвратить ему право на издание их. Это странное решение поэт, однако, так же быстро отменил, как и принял. Перестать писать для Байрона означало то же самое, что перестать существовать, а потому неудивительно, что уже 1 мая, после одного убедительного письма от испуганного издателя, он разрешил ему уничтожить посланный чек и продолжать пользоваться своими правами. А через два месяца после этого решения Байрон уже отправлял в печать новую поэму «Лара», написанную им за четыре ночи, в то время, когда он раздевался по возвращении с балов и маскарадов. Эта поэма, отличающаяся не меньшими достоинствами, чем предшествовавшие ей, имела и не меньший, чем они, успех.

К тому же периоду поэтической деятельности Байрона следует отнести напечатанные им летом и осенью 1815 года прекрасные поэмы «Осада Коринфа» и «Паризина». О восточных поэмах великого поэта новейший английский критик его, профессор Никольс, отзывается следующим образом: «Все они обнаруживают такую власть поэта над языком, такое богатство рифмы и такую мелодичность стиха, что после появления их даже Мур и Скотт почувствовали себя побежденными».

В то время как поэма «Лара» печаталась, ее автор был накануне крупного переворота в своей жизни. Байрон собирался тогда сделать шаг, который оказался впоследствии роковым для его счастья и спокойствия. 20 сентября 1814 года он писал другу своему Томасу Муру следующее: «Мой дорогой Мур, я собираюсь жениться, – вернее, мое предложение принято, а все остальное, надо надеяться, последует… Эта леди – мисс Мильбанк; я уже получил приглашение от ее отца явиться к ним в качестве жениха; но это для меня невозможно будет до тех пор, пока я не покончу с некоторыми делами в Лондоне и не приобрету себе синего сюртука… Говорят, что она богатая наследница, но относительно этого я ничего достоверного не знаю. Я знаю только, что она имеет способности и прекрасные достоинства, и ты, наверное, не откажешь ей и в рассудительности, если узнаешь, что она приняла мое предложение после того как отказала шести своим обожателям… Я, разумеется, должен совершенно исправиться, и исправиться серьезно, потому что если я сумею сделать ее счастливой, то этим самым упрочу и свое собственное счастье. Она такая хорошая особа, что… что – одним словом, – что я сам хотел бы быть лучше…»

Мисс Мильбанк (позднее жена Байрона). С миниатюры Чарльза Хейтера.

Байрон познакомился с мисс Мильбанк еще в 1812 году, во время апогея своей славы и популярности. Она обратила на себя тогда его внимание не потому, чтобы была особенно красива, знатна или богата. За молодым поэтом тогда ухаживали женщины несравненно красивее, очаровательнее, знатнее и богаче ее. Она поразила его тем, что представляла совершенный контраст со всеми другими окружавшими ее женщинами. В то время как все блестящие представительницы высшего света толпой ходили за ним и открыто поклонялись ему не столько за гений его, сколько из-за его необыкновенной красоты, она одна стояла в отдалении, и в ее взглядах Байрон читал одновременно и удивление к нему как к поэту, и жалость как к человеку. Ее спокойный, серьезный вид нравился ему, и он предполагал, что с женщиной подобного темперамента он, бурный и неукротимый, мог бы быть счастливым. Но на свое предложение поэт получил отказ: он ей нравился как гений, но она его боялась как человека. Отказ, впрочем, был сделан в самой очаровательной форме, и они после этого продолжали вести между собой очень дружескую переписку. Прошло два года со времени первого предложения. Поэт начал уже чувствовать усталость и отчасти даже отвращение к тому образу жизни, который он вел со времени своего возвращения из Греции. Он начал мечтать о тихом и прочном счастии семейной жизни.

Будучи в таком настроении, Байрон осенью 1814 года решил снова попытать счастья и послал мисс Мильбанк необыкновенно очаровательное письмо с новым предложением. На этот раз он получил уже благоприятный ответ. Принимая второе предложение поэта, мисс Мильбанк никоим образом не могла руководствоваться при этом тем соображением, что Байрон как человек исправился за последние два года: она прекрасно знала, что он был еще очень далек от этого. Остается, стало быть, предположить, что она, соглашаясь сделаться его женой, руководилась в данном случае отчасти тщеславием, отчасти же надеждой на то, что сумеет его исправить. Ни с ее стороны, ни со стороны Байрона это не был брак по страсти. Они встречались в последние два года крайне редко, а второе свое предложение Байрон послал мисс Мильбанк после того, как он не видел ее целых 10 месяцев. Они нравились друг другу, но не были влюблены друг в друга. Байрон ожидал от этого брака значительного поворота к лучшему в своей жизни, а добродетельная мисс Мильбанк надеялась быть счастливой с поэтом и своим благотворным влиянием обратить его на истинный путь… Как можно было заранее предвидеть и как некоторые друзья поэта действительно предвидели, брак при таких условиях и при совершенной противоположности характеров будущих супругов мог окончиться только обоюдным разочарованием в очень близком будущем.

В конце декабря 1814 года Байрон в сопровождении своего друга Гобгауза отправился в имение сэра Ральфа Мильбанка, отца своей невесты, в доме которого 2 января 1815 года и была скромно отпразднована его свадьба. В тот день, когда произошло венчание, Байрон проснулся в необыкновенно меланхолическом настроении духа. Поэт одиноко гулял все утро по парку до тех пор, пока его не позвали к брачной церемонии, на которой он первый раз в этот день увидел свою невесту. Он опустился на колени и машинально повторял слова молитвы за пастором; глаза его в это время застилал какой-то туман, а мысли витали совсем в другом месте. Он несколько пришел в себя только тогда, когда все присутствовавшие уже начали поздравлять его. Усаживая в тот же день свою молодую жену в карету, для того чтобы отправиться вместе с ней в другое имение сэра Мильбанка, где они намеревались провести свой медовый месяц, Байрон по рассеянности назвал ее «мисс Мильбанк». Эта ошибка молодого супруга была сочтена присутствовавшими за плохое предзнаменование. Но начало брачной жизни поэта было все-таки очень счастливым. Месяц спустя после свадьбы он писал Муру следующее: «Моя супруга и я живем в замечательном согласии. Свифт говорит, что никакой мудрец никогда не был женат; но для дурака, я думаю, брачная жизнь есть самое сладостное из всех возможных существований. Я все еще того мнения, что жениться следует на определенный срок; но я также глубоко уверен и в том, что я бы еще раз возобновил свой брачный контракт по истечении его срока, если бы даже новый пришлось заключить на целых 99 лет».

В начале марта Байрон переехал с женой в Лондон. Мир и согласие продолжали царить между молодыми супругами еще несколько месяцев. Но уже осенью этого года между поэтом и его женой начались недоразумения. Байрон стал мало-помалу выходить из того состояния душевного равновесия, в которое его привела женитьба. Этому в особенности способствовало ухудшавшееся с каждым днем положение его финансовых дел. Долги его продолжали расти, и кредиторы становились нетерпеливее с каждым днем. В течение первых месяцев его пребывания в Лондоне в его квартире два раза описывали имущество за долги. Байрону было и больно, и стыдно за свои дела, и он чувствовал себя теперь постоянно расстроенным и раздраженным. Настроение его ухудшалось с каждым днем, и это, конечно, отражалось на его отношении к жене. Не будучи в состоянии сдерживать себя, он во время припадков сильного, часто бешеного гнева обращался с ней грубо, оскорбительно, иногда даже жестоко. Отношения между супругами становились с каждым днем все более и более натянутыми. Байрон, наконец, почти перестал говорить с женой. В его письмах того времени слышится постоянно глубокая, хотя и скрытая меланхолия. 10 декабря у него родилась дочка, которую он назвал Августой-Адой. По случаю родов к нему приехала сестра его и прожила у него несколько недель. Но ни рождение дочери, ни присутствие любимой обоими супругами сестры не могли предотвратить быстро приближавшийся кризис.

Дочь Байрона Ада. Рисунок Ф. Стоуна, гравюра Мота.

Дочь Байрона Ада, графиня Лавлейс.

Байрон со своей любимой собакой.

В середине января 1816 года леди Байрон уехала с ребенком в гости к своему отцу. За ней должен был последовать туда через некоторое время и ее супруг. Они расстались в прекрасных отношениях, и с пути леди Байрон даже послала мужу чрезвычайно нежное письмо. Байрон ничего не подозревал, а между тем конец был уже близок. Дело в том, что жена объясняла все его неистовства и странное отношение к ней душевным расстройством. Приехав к своим родным, она немедленно сообщила им свои подозрения, и те решили, что необходимо отправиться кому-нибудь из них в Лондон для того, чтобы выяснить это. Когда же столичные врачи решительно заявили, что поэт не страдает никаким умственным расстройством, отношение леди Байрон к своему супругу сразу переменилось. Она не считала возможным извинять в здоровом Байроне то, что до тех пор объясняла его болезнью и лишь поэтому прощала. Она решила не возвращаться к нему больше и поручила отцу своему известить его об этом. Это несчастное письмо от своего тестя Байрон получил 2 февраля. Оно поразило его как громом, – таким оно было неожиданным и жестоким. В этом письме не только сообщалось решение жены больше не возвращаться к нему, но уже шла речь об окончательном разводе.

Леди Байрон. Рисунок Ньютона, гравюра Мота.

Как глубоко печальны и в то же время благородны следующие строчки поэта к Муру в письме от 8 марта 1816 года: «Вина, даже несчастье, заключались не в моем выборе, так как я не думаю – и должен заявить это в самом начале нашего несчастного разрыва, – чтобы когда-нибудь существовала женщина лучше, светлее, добрее и симпатичнее леди Байрон. Я никогда не мог и теперь не могу упрекнуть ее в чем-нибудь по отношению к себе. Если есть какая-нибудь вина – она моя, и если я не могу искупить ее, то должен терпеть за нее… Дела мои находились в ужасном состоянии; здоровье мое было в значительной степени расстроено и душевное настроение в последнее время ненормально. Таковы причины (я не называю их оправданиями), которые часто доводили меня до крайности и делали жизнь со мной неприятной… Но я все-таки думаю, что если бы мне дали возможность и если бы ко мне относились более терпимо, я бы мог все-таки со временем исправиться. Но на это, очевидно, нельзя надеяться, а потому и нечего говорить больше об этом…»

Если бы к нему относились более терпимо! Но на это добродетельная и безукоризненная супруга его, вышедшая замуж за него с тем, чтобы спасти его душу от угрожавшей ей гибели, оказалась совершенно неспособной! В трогательном стихотворении «Прости, и если навсегда…», вылившемся из души поэта некоторое время спустя после его развода с женой, единственное, в чем он упрекает леди Байрон, это – в бездушной нетерпимости. Это стихотворение он писал, обливаясь буквально слезами в момент мучительной тоски по безвозвратно погибшему семейному своему счастью…

Семейное несчастье Байрона послужило многочисленным врагам прекрасным предлогом для новой атаки против него. Теперь уже громко ругали поэта даже те, кто до того не осмеливался открыто выступить против него. Молчание леди Байрон насчет причин развода подало повод к многочисленным и нелепейшим слухам. Рассказывали и писали, что поэт подвергал жену свою самым бесчеловечным жестокостям; что он будто бы женился на ней только для того, чтобы отомстить ей за ее первый отказ ему; что он пугал ее пистолетными выстрелами в то время, когда она лежала в постели; наконец, что он будто бы при жене принимал у себя в доме свою любовницу, какую-то актрису, и т. д. Во всем этом не было ни капли правды, но всему этому очень охотно верили все те, которые всего лишь за три года до того чуть ли не обожали его.

«Тогда, – говорит профессор Никольс, – произошел тот взрыв британской добродетели, который так хорошо описан Маколеем и над которым так жестоко смеялись на континенте. Байрона обвинили во всех возможных и невозможных пороках. Его сравнивали с Сарданапалом, Нероном, Тиберием, герцогом Орлеанским, Гелиогабалом, Сатаной, со всеми гнусными личностями, упомянутыми в священной и светских историях. Все его добрые дела поносились, явно бескорыстные поступки ложно истолковывались. Его предостерегали не показываться ни в театре, иначе его освищут, ни в парламенте, если он не хочет, чтобы его там оскорбили. За день до его отъезда один из друзей заявил ему, что он боится, как бы толпа, которая соберется около экипажа, не подвергла его насилию…» Салоны высшего света так же внезапно закрылись для поэта, как за три года до того открывались перед ним. «Мы не знаем, – говорит знаменитый английский историк, лорд Маколей, – зрелища более комического, чем британская публика во время одного из ее периодических припадков добродетельности… Байрон был тогда виновен в том преступлении, за которое обыкновенно наказывают более жестоко, чем за все другие. Он удостоился до этого слишком большой славы, он вызвал слишком горячие восторги, и публика, со своей обычной справедливостью, наказывала его за свою же собственную глупость».

Байрон не отвечал на нападки, не опровергал ложных и оскорбительных для него слухов. Он предпочел и на этот раз встретить бурю несправедливого общественного негодования гордым и презрительным молчанием. Но оставаться дольше среди своих соотечественников после этого для него уже стало невозможным, и великий поэт решил вторично покинуть свою родину, теперь уже навсегда.