В октябре 1805 года Байрон распростился с Харроу, после четырехлетнего пребывания там, и отправился в Кембридж для поступления в старинный университет, составляющий славу этого города. Чувства, с которыми 17-летний юноша покидал любимую школу, были далеко не радостными.

«Когда я в первый раз приехал в университет, – говорит он в своем дневнике, – новая обстановка произвела на меня удручающее впечатление. Мне страшно не хотелось покидать Харроу. Еще за несколько месяцев до отъезда я уже начал с мучительной тоской считать дни, которые мне оставалось пробыть там. Я всегда ненавидел Харроу, но в последние полтора года я полюбил его. Затем, мне хотелось поступить в Оксфорд, а не в Кембридж; и, наконец, я был совершенно одинок в этом новом для меня мире… Сознание того, что я уже больше не был отроком, доставляло мне одно из самых мучительных ощущений, какое мне приходилось когда-либо до этого или после этого испытывать».

Это удрученное состояние Байрона продолжалось, однако, недолго. Он мало-помалу вошел в колею новой жизни и стал чувствовать себя в Кембридже если не лучше, то, во всяком случае, и не хуже, чем раньше в Харроу.

Летом 1806 года Байрон отправился из Кембриджа в Соутвел, где тогда проживала его мать. В этом небольшом городе он пробыл почти целый год, время от времени отлучаясь оттуда только на несколько дней в Лондон и в другие места. В своем университете он в течение всего этого года даже и не показывался. В Соутвеле Байрон скоро сошелся очень близко с прекрасным семейством Пигота и с просвещенным пастором Бичером. К соседним дворянам он никогда не ездил, несмотря на их неоднократные приглашения, и старался держаться в стороне от людей своего класса, отчасти вследствие крайней застенчивости, преимущественно же оттого, что стеснялся несоответствия своих ограниченных материальных средств с положением в обществе. Зато у Пиготов он чувствовал себя прекрасно: бывал у них каждый день, принимал участие во всех домашних празднествах и даже посещал вместе с ними их знакомых. В их кругу он был прост, мил, добродушен и нисколько не застенчив. Но стоило только ему услышать, сидя у Пиготов, что к ним пришел кто-то, с кем он не был знаком, – и прежняя застенчивость внезапно овладевала им опять: он нередко в ужасе выскакивал из окна, чтобы не встретиться с новым чело веком.

Как и в Кембридже, любимыми занятиями Байрона в Соутвеле были плаванье, стрельба в цель и верховая езда. Но, кроме этого, он еще занимался здесь очень усердно чтением и сочинением стихов. Он начал писать стихи еще в Кембридже, но только в Соутвеле это стало для него обычным и регулярным занятием. Как и в течение всей своей последующей жизни, в этот самый ранний период своей творческой деятельности он любил посвящать музе преимущественно ночи; ложился спать очень поздно и вставал поздно. После завтрака Байрон обыкновенно отправлялся к мисс Пигот, которая исполняла для него роль переписчика, и отдавал ей плоды последней ночи; затем посещал пастора Бичера и беседовал с ним о литературе или читал ему свое последнее произведение. Остаток дня он посвящал любимым физическим упражнениям, а вечера большей частью проводил в семействе Пиготов, слушая игру хозяйки на рояле; иногда юный поэт вместе с нею и под ее аккомпанемент пел свои любимые народные песни. Наедине с матерью он старался оставаться как можно меньше, во избежание ссор с ней. Но ссоры все-таки бывали, а иногда даже и довольно крупные. Они происходили обыкновенно ночью, когда Байрон бывал дома. Однажды они поссорились так жестоко, что после этого каждый из них опасался, как бы другой в отчаянии не лишил себя жизни; тайно один от другого они посетили в эту же ночь местного аптекаря, осведомляясь в страшной тревоге, не брал ли другой яду, и прося не отпускать ему в случае, если он придет за ним.

Во время этих ссор Байрон обыкновенно играл пассивную роль. Он предоставлял матери неистовствовать, сколько ее душе было угодно, а сам в это время хранил глубокое молчание. В тех же случаях, когда мать его, не довольствуясь одной бранью, угрожала излить свою ярость в энергичных действиях, он обыкновенно спасался бегством из дому на всю ночь. После одной необыкновенно горячей ссоры, когда мать в ярости своей дошла до того, что швырнула в него железными каминными щипцами, Байрон среди ночи прибежал без шляпы к Пиготам и просил, чтобы они позволили ему переночевать у них. На другое утро после этого он тайно от матери уехал в Лондон и, по прибытии туда, написал Пиготам, чтобы они известили его о «настроении и движениях неприятеля», не сообщая тому, однако, его адреса. Он намеревался не возвращаться домой до тех пор, пока «неприятель» не пойдет на уступки и не выразит надлежащим образом своего раскаяния. Но «неприятель», однако, очень скоро узнал место его убежища и в одно прекрасное утро неожиданно предстал перед ним.

Вот как Байрон сам в письме к Пиготам описывал тогда эту трагикомическую встречу с матерью. «Я не могу с полным правом сказать вместе с Цезарем „veni, vidi, vici" („пришел, увидел, победил"); однако самая важная часть этого лаконического извещения об успехе приложима и к моему теперешнему положению, так как несмотря на то, что госпожа Байрон побеспокоилась „прийти и увидеть" меня, все-таки не ей, а вашему покорному слуге удалось „победить". После продолжительной и упорной схватки, в которой „мы" понесли значительные потери вследствие быстроты неприятельского огня, „они", наконец, отступили в беспорядке, оставили на поле битвы всю свою артиллерию, свой экипаж и несколько раненых: их поражение было решительным, по крайней мере, что касается нынешней кампании. Говоря проще: госпожа Байрон возвращается немедленно в Соутвел, а я вместе со всеми моими лаврами отправляюсь в Вортинг…»

Во время всех этих семейных дрязг Байрон занимался приготовлением к печати первого сборника своих стихотворений, который и вышел в свет в ноябре 1806 года. Это была небольшая книжка, напечатанная одним из провинциальных издателей на средства самого автора. Она была выпущена в очень ограниченном количестве экземпляров и предназначалась только для самых близких знакомых молодого поэта. Первый экземпляр был послан Бичеру, от которого через несколько дней Байрон получил рифмованный отзыв, строго осуждавший его книгу за чересчур реалистическое направление некоторых ее мест. Этот отзыв уважаемого автором пастора решил судьбу книги. Байрон в своем (тоже рифмованном) ответе Бичеру признал справедливость критики последнего и заявил о своей готовности предать огню все издание. Несколько дней спустя после того молодой поэт в присутствии строгого критика собственными руками сжег все экземпляры своей первой книги. Этот поступок был, конечно, большой жертвой для 19-летнего Байрона и показывает, как высоко он ставил мнение Бичера и до какой степени, по натуре своей гордый и неукротимый, был способен подчиняться руководству тех, кто умел внушить ему любовь и уважение к себе.

Два месяца спустя после сожжения первого издания своих стихотворений Байрон выпустил в свет второе издание, значительно увеличенное новыми произведениями; но в него, однако, не вошли те из прежних, которые были осуждены пастором. Этот второй сборник, названный по латыни «Juvenilia», был напечатан в количестве 100 экземпляров и предназначался для более обширного круга читателей, чем первый. Не успело еще это издание разойтись, как Байрон уже начал готовить к печати третье. Ободренный успехом, который имела книга среди его знакомых, он решил теперь уже выступить перед всей английской читающей публикой. Третий сборник его, носивший название «Часы досуга», появился в марте 1807 года. Он содержал, за некоторым исключением, все стихотворения прежнего издания и, кроме того, еще несколько новых. Это первое публичное выступление Байрона на литературной сцене было встречено сначала довольно благоприятно. Большинство английских журналов отозвалось очень благосклонно о дебюте молодого поэта, и книга продавалась довольно бойко. Байрон был, конечно, очень доволен успехом своих «Часов досуга», но, однако, с самого начала предчувствовал, что этот успех был непрочен.

После выхода в свет «Часов досуга» Байрон вернулся в Кембридж и пробыл там на этот раз до весны 1808 года. Он привез туда ручного медвежонка, которого держал на своей квартире вместе с двумя огромными собаками. Когда его спрашивали, зачем ему было привозить в университет медведя, он отвечал, что тот «будет держать экзамен на ученую степень». Отношение к нему профессоров и университетского начальства после появления его книги, в которой он отзывался о них нелестно, стало, конечно, хуже прежнего. Он продолжал так же мало интересоваться науками, как и в первый год своего пребывания в Кембридже.

Байрон в 1807 году. Портрет работы Сандерса.

В январе 1808 года появился знаменитый разбор «Часов досуга» в «Эдинбургском обозрении» – самом выдающемся критическом журнале того времени. Статья анонимного критика была резкой и беспощадной. Байрона третировали в ней как барчука, занимавшегося поэзией от безделья; в его стихотворениях не находили никаких проблесков оригинального таланта, и в заключение в ней выражалась надежда, даже уверенность, что эта первая книга его будет вместе с тем и последней. Эта незаслуженно жестокая критика произвела ужасное впечатление на Байрона. Он впоследствии рассказывал, что в тот день, когда ему довелось прочесть эту статью, он выпил за обедом целых три бутылки вина, но что это не помогло ему; волнение несколько улеглось только после того, как поэт излил свое негодование в 20 стихах. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным и жаждал жестокой мести. Статья «Эдинбургского обозрения» была тогда очень многими признана крайне несправедливой по тону, хотя почти все соглашались с высказанными в ней мнениями о ранних произведениях Байрона.

После появления статьи в «Эдинбургском обозрении» для Байрона стало уже невозможным оставаться дольше в Кембридже, так как он стал встречать там на каждом шагу торжествующие лица своих врагов – профессоров и университетских властей. Поэт уехал поэтому в Лондон, где пробыл до осени. Образ жизни его в столице нисколько не походил на прежнюю жизнь в Соутвеле. Свободный от надзора матери и лишенный благотворного влияния своих друзей Пиготов и советов пастора Бичера, 20-летний юноша сразу ринулся в самый омут лондонской жизни, причем в компании с несколькими другими молодыми людьми разъезжал по столичным вертепам и набирался там опыта и знания жизни. Он проводил, впрочем, время ничуть не хуже, чем все другие юноши его сословия. Тогда смотрели на подобное поведение молодежи как на нечто вполне естественное. Молодого поэта в ту пору встречали довольно часто на улицах Лондона и Брайтона в сопровождении красивого молодого пажа, в котором нетрудно было узнать переодетую кокотку. Его знакомые при этих встречах только добродушно улыбались, не находя в этом ничего предосудительного. Такого рода удалые шутки даже нравились тогда. Послеобеденное время Байрон часто проводил в «Школе благородного искусства самозащиты» – проще говоря, в заведении знаменитого тогда в Лондоне боксера Джексока, у которого собиралась ежедневно вся столичная золотая молодежь для упражнения в благородном искусстве кулачного боя. С профессором Джексоком молодой лорд так подружился в это время, что в письмах к нему называл его «дорогим Джеком». Такого рода образ жизни требовал больших средств, и Байрон, не имея их, должен был прибегать к помощи ростовщиков. В одном из писем того времени он меланхолически замечает, что ко времени наступления его совершеннолетия долги его достигнут солидной суммы в 100 тысяч рублей.

Но разгульная жизнь не мешала, однако, Байрону много читать и отдаваться поэтическому творчеству. Он энергично занимался в это время сочинением сатиры, которая должна была жестоко наказать эдинбургских обозревателей за оскорбление, нанесенное ему их несправедливой критикой. Он писал эту сатиру необыкновенно медленно, тщательно отделывая в ней каждую строку, так как понимал, что от успеха этого произведения будет зависеть вся его будущая литературная карьера. Молодой поэт еще раз посетил в том году Кембриджский университет для получения ученой степени, на которую он имел право. Осенью того же года Байрон переехал в свой Ньюстедский замок и продолжал там в тиши уединения точить оружие против своих литературных врагов. В ноябре 1808 года его постигло большое горе: он лишился своего любимого ньюфаундлендского пса Ботсвейна. Во время его болезни Байрон нежно ухаживал за ним и голой рукой обтирал ядовитую слюну с его губ. В одном из тогдашних писем своих он следующим образом извещал приятеля о постигшем его горе. «Ботсвейн умер! Он скончался 18 ноября от бешенства, которое причиняло ему большие страдания; он до конца продолжал быть кротким и ни разу не обнаруживал даже желания доставить малейшую неприятность окружавшим его. Я теперь потерял все, кроме старого Муррея» (лакей его). Ботсвейн был похоронен в Ньюстедском парке, и над могилой его хозяином был поставлен прекрасный памятник со следующей надписью:

На этом же памятнике было вырезано известное мизантропическое стихотворение Байрона, оканчивающееся следующими печальными строками:

В январе 1809 года Байрон скромно отпраздновал в Ньюстеде, в кругу близких друзей, наступление своего совершеннолетия. После этого он немедленно отправился в Лондон, для того чтобы отдать в печать уже оконченную им тогда сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели?» О настроении его во время создания этой знаменитой сатиры можно судить по тем многочисленным изменениям, которые он сделал в ней во время ее печатания. 13 марта Байрон в первый раз явился в палату лордов и одиноко, мрачно занял свое место на скамьях либеральной оппозиции. Несколько дней спустя после этого вышла из печати его сатира. Она сразу же произвела фурор. Первое анонимное издание ее разошлось в течение одного месяца. Необыкновенная сила и остроумие, с которыми молодой поэт громил в своей сатире шотландских критиков, до того пользовавшихся исключительной привилегией нападать и издеваться над начинающими писателями, встретили почти всеобщее одобрение, а смелость и юношеский задор, с которыми он развенчивал тогдашних литературных кумиров, делали ее чрезвычайно оригинальной и любопытной для читающей публики. Но эта же сатира в то же время привела в страшное негодование массу затронутых в ней лиц вместе с их друзьями и поклонниками. Далеко не все нападки, сделанные Байроном в его сатире, были справедливы или, по крайней мере, беспристрастны. Оскорбленный небольшой кучкой шотландских критиков, он в своем негодовании бросил вызов чуть ли не всем английским и шотландским писателям того времени. Поэт осмеял даже таких писателей, произведениями которых он в то время восторгался и которые несколько лет спустя стали лучшими его друзьями, как, например, Вальтер Скотт и Томас Мур. Байрон впоследствии сам сознавал все это и в своих последующих произведениях не раз высказывал сожаление, что написал эту «свирепую» сатиру.

За первым изданием «Английских бардов и шотландских обозревателей» последовало очень скоро второе, уже с именем автора и, кроме того, увеличенное сотней новых стихов. Сдав в печать это новое издание своей сатиры, Байрон стал готовиться к далекому путешествию, о котором мечтал с самого детства. В конце мая 1809 года он вернулся в Ньюстед, куда вскоре затем съехались все друзья его, для того чтобы надлежащим образом отпраздновать отъезд поэта на Восток. Отправляясь в далекое и, в то неспокойное время, не совсем безопасное путешествие, Байрон предварительно написал завещание, в котором, между прочим, просил, чтобы в случае смерти останки его положили в Ньюстедском парке рядом с покойным другом его – ньюфаундлендом Ботсвейном.