Почему Жермен Нуво уехал? Почему никак не объяснил своё решение? Артюр пытался это понять, но не мог. Одно ему было ясно, — что, быть может, впервые в жизни он почувствовал себя покинутым, и ему было трудно это перенести. Кто знает, ладил ли он с Нуво и было ли общение с этим ранимым и легковерным, искренним и непредсказуемым провансальцем так уж ему приятно, помогало ли оно ему отвлекаться от мрачных мыслей?

Будто пытаясь прервать полосу неудач, Рембо срочно переселился в меблированную комнату на Лондон-стрит поблизости от Хоуленд-стрит, на которой он жил с Верленом в сентябре 1873 года. Он написал матери письмо с просьбой прислать ему денег, если только она не пожелает сама приехать в Лондон и собственноручно передать их сыну. При этом он сообщил ей, что болен и должен лечиться в больнице. И хотя он в этом не признался матери, на самом деле ему не хватало человеческого тепла, и он знал, что может найти его у своих родных. Он тем более в этом нуждался, что бывшие коммунары Эжен Вермерш и Проспер Оливье Лисагаре упорно его избегали.

Шестого июля госпожа Рембо с дочерью Витали, которой тогда было семнадцать лет, прибыли на вокзал Чаринг-Кросс и сняли комнату на четвёртом этаже дома на Арджил-сквер рядом с Кингс-Кроссом.

Встреча с близкими приободрила Артюра. Как опытный гид, он водил мать и юную сестру по центру Лондона и показывал им многочисленные памятники и достопримечательности британской столицы: здание парламента с его красивыми золочёными башнями, собор Святого Павла, дворец герцога Нортумберлендского, казарму королевской гвардии, театр Альгамбру, напротив которого возвышается высеченная из одного блока белого мрамора статуя Шекспира, а ещё открытый в 1871 году на берегу Темзы Альберт-холл, который он упомянул в своём тексте «Города», называя его там «собором», «художественно исполненной стальной махиной около пятнадцати тысяч футов в диаметре», а также любопытную подземку…

Он водил их и во многие музеи, в том числе в Британский музей, где он долго созерцал останки царя Абиссинии Теодороса Второго и его жены. По вечерам они совершали прогулки в Гайд-парк или Кенсингтон-гарденс. Так как в Лондоне стояла страшная жара, Витали сравнивала эти места с «оазисом» и «райским садом»^{85}. При этом она записывала свои впечатления в дневник. 11 июля она отметила, что посетила с братом библиотеку Британского музея, которая насчитывает три миллиона томов. И её удивило, что туда «допускают дам так же, как и мужчин»^{86}. На следующий день она записала:

«Это моё первое воскресенье в Лондоне. В отличие от других дней, не слышно шума экипажей. Погода хорошая, свежо. Я не чувствую, что устала за прошедшие дни. Артюр скучает. Заходили в один протестантский храм. Там почти то же самое, что в католических церквах. Красивые своды, люстры, скамьи и т. п. Мне было так скучно, что я чувствовала, как становлюсь больна. <…> Мы не знакомы ни с кем, кто знает французский, если не считать мест, куда ходит Артюр. Теперь у нас здесь никаких затруднений. Поначалу надо было, чтобы Артюр всегда находился на всякий случай рядом. Он, в самом деле, так хорошо со всем справляется, что с ним нам ни о чём не надо думать. Чувствует он себя намного лучше, но многие советуют ему поехать за город, к морю, чтобы окончательно поправиться»^{87}.

Четырнадцатого июля она записала, что страдает от «отчаяния, скуки и тоски» и испытывает «что-то вроде чувства безнадёжности», после чего перешла к совсем другим ощущениям:

«По вечерам мы выходим в город. Я чувствую себя лучше. Артюр держится молодцом: ходим мы не очень далеко. Идём вдоль стен, за которыми постоянно бегут поезда. Тут повсюду закрытые дороги, вокзалы. На обратном пути мы осматриваем подземную железную дорогу. Какое чудо! Поезда беспрерывно проносятся в туннелях под мостами и с какой скоростью! Вагоны всегда заполнены пассажирами, которые намного резвее нас, проворных французов. И эта толпа спокойна, деловита и молчалива. Никаких криков, лишних жестов… и т. п.»^{88}.

А вот запись от 18 июля:

«Артюр снова отправил объявления о поисках работы. Может быть, теперь он подыщет место. А возможно, в понедельник? Как бы я хотела, чтобы это случилось! Какую удачу принесёт мне понедельник или какую неудачу? Пожалей нас, Господь, не оставь нас»^{89}.

Во время этих ежедневных прогулок Витали особенно удивляли проповеди на всех основных перекрёстках города и толпы, которые собирались вокруг проповедников, уважительно их слушали, а в это время присутствующим раздавали благочестивые тексты. Госпожа Рембо, со своей стороны, была очарована богатством магазинов. В одном из них она купила шаль для малышки Изабель, оставшейся в Шарлевиле. Эти хождения по Лондону продолжались три недели.

Двадцать девятого июля Витали записала в дневнике:

«Сегодня к девяти часам утра я собрала все свои вещи, а в это время Артюр, насупленный и нервный, вдруг сказал, что уходит и к полудню не вернётся. Но в десять часов он вернулся и объявил нам, что поедет завтра. Что за новости! Я чуть не задохнулась. Но довольна ли я, что уезжаю, ведь я так ждала этого момента? А теперь мне трудно сказать откровенно; я никак не могу понять, какая заноза колет мне сердце в то самое время, когда я должна была бы радоваться»^{90}.

Через два дня трио разделилось: госпожа Рембо и Витали вернулись на континент, Артюр поднялся на борт брига, который шёл в направлении Скарборо, порта и популярного в Йоркшире места морских купаний, в трёхстах восьмидесяти километрах к северу от Лондона. Благодаря объявлению, которое он поместил в газете «Таймс», ему удалось найти себе место учителя в одном тамошнем богатом семействе. Под впечатлением от той местности он написал стихотворение в прозе «Мыс», изобилующее красочными метафорами и названиями стран и городов: Япония, Пелопоннес, Карфаген, Венеция, Германия, Аравия… Но в Скарборо он не задержался.

В ноябре, опять по объявлению, он перебирается в Рединг, городок в графстве Беркшир у слияния Темзы и Кеннета, где его зачислили преподавателем французского языка и литературы в учебное заведение, управляемое французом по имени Камиль Леклер.

Когда он проработал там полтора месяца, мать известила его письмом, что на него пришла официальная повестка с призывом на военную службу. Так как ему исполнилось двадцать лет, он был записан в план призыва на 1874 год.

Не мешкая, он возвращается в Шарлевиль и сразу же получает от компетентных властей право на освобождение от призыва, согласно одному из положений закона от июля 1872 года, поскольку его старший брат Фредерик был призван в армию Республики сроком на пять лет.

Получив освобождение, он стал думать, что ему делать дальше. Вернуться в Рединг и продолжить там преподавание французского? Но, быть может, теперь, когда ему уже двадцать лет, он заслуживает чего-то большего? Может быть, ему стоит подыскать себе работу в каком-нибудь коммерческом учреждении, желательно в компании, связанной с международной торговлей? Пусть он не получил университетского образования, зато в его пользу говорило знание английского языка, включая даже специальную терминологию, усвоенную из словарей по таким отраслям, как охота, морское дело, спорт, садоводство, геральдика. Все эти термины он тщательно записывал на листах бумаги. Он сознавал при этом, что, владей он основательно ещё немецким, у него было бы больше шансов наняться в крупную фирму.

Именно с этой целью в середине февраля 1875 года Рембо приехал в Штутгарт, столицу королевства Вюртемберг, вассала Пруссии. Там он, опять же с помощью объявления в газете, подыскал место учителя в семье отставного пастора Эрнеста Рудольфа Вагнера, который перевёл «Воспоминание о Солферино» Анри Дюнана, основавшего в 1863 году в Женеве Красный Крест. Общаясь с этим высококультурным человеком, он познакомился с немецкой поэзией, открыв для себя среди прочих авторов Фридриха Гёндерлина, писателя, чьё пророческое видение мира казалось ему близким его собственному.

Однажды вечером через несколько недель после того, как он поселился у пастора Вагнера на Хазенбергштрассе, в юго-западной части, на окраине города, ему сообщили, что к нему пришёл гость. Судя по акценту, — француз.

Артюр сразу же подумал, что это Верлен. Незадолго перед тем Делаэ рассказал ему, что в январе прошлого года Верлен после полутора лет заключения вышел из тюрьмы в Монсе и сразу же стал расспрашивать про Артюра, упорно стараясь узнать место его пребывания. И если Рембо в конце концов согласился, чтобы Делаэ передал ему его адрес, то пошёл на это отнюдь не с лёгким сердцем. Хорошо зная Верлена, своего Верлена, дерзкого и импульсивного, он уже представлял себе, как тот отправляется в путь до Штутгарта. Что касается вопроса о том, какие мысли таятся в голове его бывшего любовника, то здесь приходилось только гадать.

Спустившись в вестибюль, Артюр увидел, что не ошибся в своем предположении: то был не кто иной, как Верлен, одетый в тёмного цвета пальто, обе руки опираются на толстую палку. Он внимательно оглядел его: кустистые брови, всё ещё горящие глаза, из которых словно вылетали молнии, желтоватая всклокоченная борода… Артюр нашёл его постаревшим.

Он сразу же вывел его из дома и зашёл с ним в какое-то кафе, где рекомендовал ему заказать рислинг, единственное, по его словам, немецкое вино, которое «не хуже»^{91}.

Верлен был в сильном возбуждении. Едва прикоснувшись к стакану, он тут же принялся подробно рассказывать Артюру, при каких необыкновенных обстоятельствах ему, узнику Монса, «после долгого блуждания в разврате» открылся Бог. Он сообщил, что обратился в католицизм, и долго объяснял чудодействие церковных таинств. По этому случаю он написал цикл христианских стихотворений, которые могли бы быть поучительны для Артюра. И торжественным тоном продекламировал ему несколько строф:

Верлен добавил, что эти стихотворения составят большой сборник, название для которого он выбирает из двух вариантов: «Тюремнокамерное» — неологизм, которым он гордился, и «Мудрость». Он был убеждён, что эти стихи — его поэтический шедевр. Шедевр глубины и мощи вдохновения и поэтического мастерства, далёкого от «пустословия», «скверных метафор», «беглой риторики грехов». В нескольких стихотворениях он, по его словам, отказался от общепринятых размеров, например, используя непарные стихи и синкопированные так ты — то, чего не найти ни у Гюго, ни у Бодлера, ни у одного из парнасцев.

Потом он добавил, что после внимательного чтения и перечитывания «Одного лета в аду», где он узнал себя в образе «инфернального супруга», им выявлены некоторые места, свидетельствующие о присутствии Бога и дающие основание полагать, что Рембо испытывает настоятельную потребность в потустороннем и метафизическом. В подтверждение своих слов Верлен извлёк из кармана пальто лист бумаги и показал Артюру обрывки фраз из разных частей его сборника, которые представляются ему поучительными: «Я жадно жду Бога», «Бог даёт мне силу, и я хвалю Бога», «Если Бог дарует мне небесный покой, молитву», «Смилуйся, Господь, мне страшно», «Духом приходят к Богу», «Господи, сжалься, укрой меня, мне совсем плохо!» И не был ли этот его опыт ясновидения актом веры? — вопрошал Верлен. И, быть может, «Одно лето в аду» — мистическая книга?

Рембо только рассмеялся. Всё, что теперь говорил Верлен, казалось ему сущим вздором. Он смотрел на него как на полоумного. Он уверял его, что «Одно лето в аду» — прежде всего и преимущественно книга языческая, богохульная, вероотступническая. В ней — призыв к бунту против любой власти и против церкви, выраженный в таких словах, как: «Я никогда не вижу себя ни последователем учения Христа, ни подданным господ его представителей». Как можно не понять этого, находясь в здравом рассудке?

И стоило ли Верлену ехать в Вюртемберг ради того, чтобы осчастливить его такими иезуитскими россказнями! И к чему эти чётки, которые он без конца перебирает?

Чем больше Артюр смеялся на Верленом, тем сильнее тот повышал голос, негодовал и сердился.

К середине ночи два поэта вышли из кафе, но вскоре нашли другое, выпили и там, мешая рислинг с пивом, потом, держась за руки, бродили по тёмным и пустынным улицам Штутгарта и дальше, у подножия холмов, окружающих город, где на каждом шагу попадаются пивные.

Пьяный Верлен понёс уже совершенную околесицу. Артюр, чтобы он замолк, хлопнул его по плечу, отчего тот потерял равновесие и упал. Артюр пытался его поднять. Не без труда ему удалось поставить его на ноги и довести до какой-то убогой гостиницы, куда он пришёл утром узнать, как тот себя чувствует. С Верленом произошла метаморфоза: теперь он был спокоен и рассудителен. Говорил, что собирается поселиться в Англии, по дороге завернув в Париж и посетив своего дядю в Фампу.

Рембо вручил ему конверт для передачи Жермену Нуво. Там была рукопись «Озарений», последнюю редакцию которых он только что закончил.