На следующий день, 11 июля, Рембо вновь пришёл в больницу Святого Иоанна, где ему сделали новые процедуры. В те времена денег за них с пациентов не брали. Вернувшись в гостиницу «Виль-де-Куртре», Артюр получил повестку с требованием явиться в тот же день к следователю брюссельского округа Теодору т’Серстевенсу, чиновнику придирчивому, большому законнику. Попасть к нему на прием Артюр смог только на следующее утро.

Он рассказал следователю, как «примерно два года тому назад» он встретил Верлена в Париже, почему и при каких обстоятельствах они вдвоём поехали в Лондон и как после их приезда в Брюссель его друг, «словно безумный», навёл на него револьвер, дважды в него выстрелил и первая пуля попала ему в запястье левой руки. Эту пулю хирурги ещё не извлекли, и один врач сказал ему во время его первого прихода в больницу, что «её можно будет извлечь только через два или три дня».

Под конец, когда следователь спросил его, не знает ли он «причину размолвки Верлена с женой», Артюр ответил: «Верлен не хотел, чтобы его жена оставалась жить в доме своего отца». А на вопрос: «Не упрекала ли она его в близости с вами?» — он ответил: «Да, она даже обвиняла нас в порочной связи. Но я не считаю нужным опровергать подобную клевету».

На следующей неделе Рембо снова был вызван к Теодору т’Серстевенсу. Тот в промежутке между двумя встречами с Рембо времени даром не терял. Он допросил госпожу Верлен, имел разговор с управляющим гостиницей «Виль-де-Куртре» и тщательно обследовал комнату, в которой Верлен «поддался приступу безумия». Повидал он и торговца-оружейника из галерей Сент-Юбер, и врачей в больнице Святого Иоанна, где попросил, чтобы провели углублённый телесный осмотр задержанного, которого несколько дней тому назад перевели из Амиго в Дом гражданской и военной безопасности города Брюсселя — тюрьму Пети-Карм на улице того же названия.

«1. Пенис короткий и мелкий — головка крайне мала и сужена в конце — основание головки сглажено. 2. Анус довольно сильно растягивается при умеренном разведении ягодиц, раскрываясь примерно на глубину в один дюйм — это движение образует широкую воронку, по форме напоминающую шишку, усечённая вершина которой обращена внутрь. Складки сфинктера не повреждены и не имеют следов прежних повреждений.

Способность к сокращению остаётся близкой к норме. Из осмотра следует, что на теле П. Верлена присутствуют свидетельства активной и пассивной педерастии.

Те и другие признаки не столь явно выражены, чтобы можно было заподозрить старую и закоренелую привычку, скорее речь может идти о более или менее недавней практике».

Рембо в присутствии Теодора т’Серстевенса настаивал на своих предыдущих показаниях. Он утверждал, что Верлен хотел помешать ему отправиться в Париж, при этом «ежеминутно передумывал», не мог остановиться «ни на каком решении». «Рассудок у него совершенно помутился, он был пьян, напился уже с утра, что всегда делает, когда за ним нет присмотра». Ещё Артюр сообщил следователю, что врачи больницы Святого Иоанна извлекли пулю, которой он был ранен, и что, по их мнению, рана эта должна затянуться за два или три дня. И чтобы доказать, что он примерный сын, объявил, что вскоре рассчитывает вернуться во Францию, к своей матери в Шарлевиль.

Но он не знал, что Теодор т’Серстевенс успел осмотреть все его вещи в гостинице и в больнице и нашёл разные бумаги, которые достаточно ясно указывали на характер отношений двух поэтов. Столь же компрометирующие документы были обнаружены в портфеле и в багаже Верлена. Среди них было недавнее письмо Артюра, начинавшееся словами «вернись, вернись, дорогой друг», а также любопытное стихотворение Верлена под названием «Прилежный ученик», датированное маем 1872 года.

Девятнадцатого июля Рембо уточнил свои показания:

«Я, нижеподписавшийся Артюр Рембо, девятнадцати лет от роду, литератор, проживающий постоянно в Шарлевиле (Арденны — Франция), ради установления истины заявляю, что в четверг 10 числа текущего месяца примерно в 2 часа, когда г-н Поль Верлен стрелял в меня из револьвера в комнате своей матери и ранил меня в запястье левой руки, он был в состоянии такого опьянения, что не осознавал, что делает.

Я глубоко убеждён, что, покупая это оружие, г-н Верлен не имел никакого враждебного намерения относительно меня и не замышлял ничего преступного, запирая нас в комнате на ключ.

Что причиной опьянения г-на Верлена была только мысль о его разладе с госпожой Верлен, его женой.

Я заявляю также, что добровольно предлагаю ему свой полный и недвусмысленный отказ от какого бы то ни было уголовного и гражданского иска против него и отныне отрекаюсь от выгод всякого преследования, которое могло бы быть предпринято судебными властями против г-на Верлена в связи с фактом, о котором идёт речь.

Рембо объявил о своём отказе от претензий к Верлену без малейших оговорок или какой-нибудь задней мысли. Это было, как если бы он окончательно от него избавился, перевернул важную страницу своей жизни. Словно выстрелы в гостинице «Виль-де-Куртре», этот последний безумный жест, «последний фальшивый звук» широко открыли ему дверь в будущее и вернули его к тому, от чего он мог бы никогда не отвлекаться с тех пор, как оставил коллеж, — к сочинительству.

Не будучи более обязанным находиться в распоряжении бельгийского правосудия, Артюр пробыл ещё несколько дней в Брюсселе в комнате на улице Буше, которую снял у одной торговки табаком. Там он для молодого живописца, двадцатилетнего Джефа Росмана позировал в постели, как будто был болен и всё ещё страдал от ранения. После этого он вернулся в Шарлевиль, потом в Рош, где, пренебрегая работой на семейной ферме, сразу же занялся разборкой своих черновиков и сочинением «языческой» книги.

Это были полуавтобиографические, полуфантастические тексты, то резкие, то грубые, то болезненные и патетические. Он сам не знал, появляются ли они из отдалённых глубин его существа или же откуда-то извне, из какого-то неведомого, непроницаемого тёмного мира. Сочиняя их, он думал о их с Верленом «странной семейной паре», о порывах Поля к «бегству от реальности», о их бесконечных опасных стычках, но в то же время у него было странное, необъяснимое ощущение, что перо его само бежит по бумаге, что он почти машинально бросает на неё слова, фразы, знаки препинания.

Начало монолога «Дурная кровь», первого после краткого предисловия, задаёт общую тональность цикла:

«От моих галльских предков у меня бледно-голубые глаза, узкий череп и неловкость в борьбе. Я нахожу свою одежду настолько же варварской, как и их облачения. Но я не смазываю себе маслом волосы.

Галлы были самыми неумелыми живодёрами и поджигателями травы своего времени.

От них у меня идолопоклонство и любовь к святотатству: — о, все пороки, гнев, сластолюбие — величественное сластолюбие; и особенно лживость и лень. <…>

Но! кто сделал мой язык настолько вероломным, что он привёл и довёл мою лень до этого? Я всюду жил, даже не упражняя ради этого своего тела, был ленивее жабы. В Европе нет семейства, с которым я не был бы знаком. — Я имею в виду семейства, подобные моему, у которых всё держится на Декларации прав человека. — Я знал каждого сына семейства»^{82}.

Во второй половине августа Рембо вернулся в Брюссель с рукописью своего «блокнота окаянного» — «Одного лета в аду». Он передал её для печати Жаку Поту, хозяину Типографского альянса, что в доме 37 по улице О-Шу. То была одна из многочисленных типографий в районе площади Мартир и улицы Маре, совсем недалеко от больницы Святого Иоанна. Это заведение, издававшее журнал «Судебная Бельгия», когда-то порекомендовал ему Жорж Кавалье, он же Пип-ан-Буа («Деревянная Трубка»), из-за того, что прямо напротив была пивная с таким названием, где регулярно собирались коммунары.

Разумеется, издание будет за счёт автора, — объявил Жак Пот Артюру. Тот не стал спорить, да и Верлен много раз говорил ему, что он издавал «Сатурнические поэмы», «Галантные празднества» и «Добрую песню» тоже за свой счёт.

Печатание «Одного лета в аду» было закончено в октябре. На белой обложке название было набрано заглавными буквами красного цвета. Это была тоненькая книжка формата ¹/₄ листа, больше похожая на брошюру, так как содержала всего 53 страницы, из которых 17 пустые. Бумага была посредственная, но «в целом всё выглядело недурно»^{83}, несмотря на отдельные опечатки.

На оплату доставки тиража у Рембо денег не было. Из четырёхсот отпечатанных экземпляров он получил из рук Жака Пота не более дюжины, а остальные тот обещал отправить в Шарлевиль после оплаты почтовых расходов. Эта дюжина должна была послужить Артюру оправдательным документом для получения скромного места в службе прессы.

Свою первую книжку Рембо преподнёс приятелям: Эрнесту Делаэ, Шарлю Бретаню, Жану Луи Форену (он же Гаврош), Жюлю Мри, молодым начинающим поэтам Жану Ришпену и Раулю Поншону, с которыми он когда-то познакомился на ежемесячных ужинах «Скверных парней», и Эрнесту Малло, старому товарищу по коллежу.

Не забыл он и Верлена.

О печальной судьбе своего любовника он узнал со слов Делаэ. После заключения в арестный дом Пети-Карм Верлен за покушение на убийство был приговорён 8 августа судом первой инстанции округа Брюсселя к двум годам тюрьмы. В тот же день он подал апелляцию, но 23 августа суд подтвердил приговор, и Верлена перевели в Хайнаут, в тюрьму города Монса, родного города композитора Ролана де Ласюса. По словам Делаэ, Верлен сидел в одиночной камере и привлекался к работам по сортировке кофе. Он относительно неплохо питался, имел возможность переписываться с семьёй и друзьями, а у себя в камере мог пользоваться освещением до десяти часов вечера. К тому же он пытался с помощью своего друга Эдмона Лепелетье найти издателя для своего последнего сборника «Романсы без слов» и уже работал над новыми текстами.

На обороте обложки экземпляра, посланного в Моне, Артюр написал самое лаконичное посвящение: «Полю Верлену» и подпись. Причём не «Артюр», а «А. Рембо».

Но парнасцам и группе благожелательных к ним критиков он экземпляров «Одного лета в аду» давать не стал. Исключение было сделано для Эмиля Блемона, одного из старых «Скверных парней», человека в Париже очень влиятельного, главного редактора журнала Жана Экара «Литературное и художественное возрождение», того самого, где в сентябре 1871 года было напечатано стихотворение Рембо «Вороны».

Однако влиятельный Блемон поостерёгся высказываться о книге. Как и все в этих кругах, он был осведомлён об июльском происшествии в Брюсселе и был скорее на стороне Верлена. Кроме того, он всегда считал Рембо растленным негодяем и совратителем и вовсе не хотел ставить под угрозу свою репутацию публикацией статьи о нём, особенно в газете «Призыв», где его обзоры очень ценились. Да и все его собратья придерживались в этом вопросе того же мнения.

Наперекор такому неблагоприятному, если не прямо враждебному к нему отношению, Артюр в ноябре и декабре предпринял несколько поездок в Париж и попытался возобновить кое-какие контакты.

Встречали его холодно, его избегали и не замечали. Разве что не плевали в лицо, чтобы он проваливал поскорее и навсегда к себе в провинцию. Один Жюль Мари, подыскавший себе работу в газете «Время», не избегал его.

Однажды вечером Рембо сидел в кафе «Табуре» и к нему подошёл начинающий поэт и живописец Жермен Нуво, с которым он когда-то несколько раз встречался в «Кружке чертыхателей».

Нуво родился в 1851 году в Пурьере в департаменте Вар и вырос в Экс-ан-Провансе. В течение примерно одного года он занимал должность заведующего учебной частью в марсельском лицее, после чего летом 1872 года приехал в Париж, где снял комнату на улице Вожирар, рядом с театром Одеон. Он получил от родственников наследство, имел кое-какие деньги и прожигал их. Его мотовство восхищало друзей, особенно тех, что принадлежали к «Группе живых», — таких, как Леон Валад, Рауль Поншон, Жан Луи Форен или самый близкий его друг Жан Ришпен. Эта группа стала наследницей «Скверных парней».

Нуво был невысок ростом, но «хорошо сложён и довольно красив своими андалусийскими глазами, носом с лёгкой горбинкой, раздвоенной бородкой и длинными волосами»^{84}, спадавшими на воротник. Такая внешность нравилась женщинам, к которым он, со своей стороны, не был равнодушен. Успеху его любовных похождений немало способствовал и его средиземноморский выговор.

Очень скоро Рембо был покорён этим молодым человеком. В разговорах с ним Артюр признался, что в начале будущего года хотел бы поехать в Лондон, и предложил составить ему компанию. С какой именно целью он туда собрался? Он не мог дать точного ответа. Возможно, он понял, что между ним и парижскими литераторами все мосты сожжены. А может быть, из-за стремления постигнуть какую-то иную жизнь, познать новые миры.

Проведя зиму 1874 года в Арденнах, в лоне семьи, он в конце марта вместе с Нуво отправился в Лондон. Приятели поселились в доме 178 по Стэнфорд-стрит рядом с вокзалом Ватерлоо. Если у Рембо были в Лондоне какие-то точки опоры, то Нуво очень скоро почувствовал, что задыхается в этом мегаполисе, где недостаёт света и повсюду носятся запахи каменного угля и мускуса. К тому же не прошло и недели, как он обнаружил, что деньги у них на исходе.

Чтобы заработать на жизнь, Рембо и Нуво устроились на картонную фабрику Хай-Холборн в центре города. Там им было поручено вырезать из картона детали для изготовления шляпных коробок. Казалось бы, ничего мудрёного, но эта работа им сразу же опостылела, и они решили давать уроки: один — французского языка, другой — рисования. Увы, объявления, которые они подавали три дня подряд на четырёх языках в газету «Эхо», не нашли отклика. Возможно, им следовало опубликовать их в «Дейли телеграф», у которой был гораздо больший тираж… Или обратиться за содействием к старому бойцу Эжену Вермершу, хорошо знакомому с английской прессой…

Когда Рембо и Нуво не были заняты поисками работы, посещением библиотеки Британского музея (8 августа Рембо вновь записался в её читальный зал) или не сидели в задымлённых пабах Чаринг-Кросса, они поощряли друг друга к сочинительству. Среди рукописей Рембо был текст его «Озарений» — стихов в прозе, которые когда-то несколько озадачили Верлена. Большинство их было написано в 1873 году и, конечно, нуждалось в последней правке. Он полагал, что там есть из чего сделать небольшую книжку. Хотя неудачный опыт с публикацией «Одного лета в аду» не торопил его подыскивать издателя или хотя бы печатника…

И вдруг в июне Нуво, которому надоело их жалкое существование, без предупреждения оставляет Артюра и один возвращается в Париж.