Ясно, темное и жестокое упорство самодуров
неуклонно воспитывается преступным миром "властных лиц”. Но кончается ли
и здесь цепь великая? Послушайте интеллигентного и безобиднейшего
чиновника, ставшего взяточником. Речь его не требует никаких пояснений:
она внушительна и проста, как непосредственная правда жизни.
"У нас, – говорит он, – ведь не из жалованья служат.
Самое большое жалованье -15 рублей в месяц. У нас штату нет, по трудам и
заслугам получаем; в прошлом году получал я четыре рубля в месяц, а
нынче три с полтиной положили… Кабы не дележка – нечем бы и жить”.
Дележка значит взятки, набранные за неделю столоначальником на всю братию…
Конечно, не все взяточники служат вне штата, – но мы из биографии самого Островского знаем, чего стоили штаты.
Извольте после этого бросить камнем в Кисельникова, в Жадова или даже в
Белогубова! А между тем не следует забывать, что обывателю приходится
иметь дело преимущественно с канцелярской мелкотой, чаще всего с
Беневоленскими и Васютиными – дельцами "не взыскательными” и всегда
готовыми выпить с ними.
Мы видим, как широко, как неограниченно темное царство. И
оно упорно защищает свои права на существование. Здесь опять
неразрывная связь между дикарями Замоскворечья и героями канцелярских
потемок. Юсов – заслуженный чиновник – чувствует органическую и
принципиальную вражду к "нынешним образованным”. Он безусловно за
изгнанников уездного училища и низших классов семинарии. Они
"почтительные” и "подобострастные”, и вдова коллежского асессора
одобряет молодого человека за то, что у него "этакое какое-то приятное
ласкательство к начальству”.
Таковы вкусы интеллигентного класса, с которым купцы
сталкиваются ежедневно. Но и порядки высшего света мало чем разнятся.
Госпожа Уланбекова до глубины души презирает чиновников, – и, конечно,
мещан и купцов, – но ее отношение к "воспитанницам” даже бессердечнее
семейных подвигов Кита Китыча, и знатная крепостница дает своим жертвам
те же самодурские поучения, только еще более дикие и жестокие.
Что касается ума и просвещения – взгляды темного царства
известны. Это страна, где, по словам Досужева, "люди твердо уверены,
что земля стоит на трех рыбах и что, по последним известиям, кажется,
одна начинает шевелиться: значит, плохо дело; где заболевают от дурного
глаза, а лечатся симпатиями, где есть свои астрономы, которые наблюдают
за кометами и рассматривают двух человек на луне, где своя политика и
тоже получаются депеши, но толпа все больше из Белой Арапии и стран, к
ней прилежащих”.
Одним словом, беспросветный и хаотический край! И его
пророк – Иван Яковлевич, принимающий в сумасшедшем доме и отсюда
руководящий судьбами матерей и детей темного царства. Но поднимитесь
выше, в аристократический салон: госпожа Турусина объяснит вам, что
величайшие авторитеты для нее – блаженные, юродивые, приживалки и мать
Манефа. Просвещенная дама горько оплакивает смерть Ивана Яковлича: "При
нем так легко и просто было жить в Москве!” И автор находит возможным
написать целую комедию – На всякого мудреца довольно простоты – для характеристики интеллигентной темноты и барского варварства.
Можно ли после этого Брусковых считать выродками,
неслыханными на русской земле уродами? Они составляют только один из
классов многослойного общества. Кит Китыч – самодур и темный человек в
пределах собственной семьи, но Юсов – совершенно такой же деспот и
мракобес в своей канцелярии, Уланбекова – в своей усадьбе. Турусина – в
своем салоне: ведь решает же она вопрос о замужестве своей дочери по
указаниям Манефы, подкупленной ловким юношей; и Серафима Карповна из
комедии Не сошлись характерами, и Настасья Панкратьевна из пьесы Тяжелые дни ничем не ниже и не выше этой барыни, принимающей у себя сановников.
Очевидно, перед нами не тьма Замоскворечья, а в полном
смысле тьма русской земли, тьма неотразимая и разлагающая, тьма, лишь
изредка пронизываемая слабыми лучами света. И притом – какими! Отнюдь не
в образе Катерины. Только благородный идеалистически настроенный
русский критик мог возвести ее в "луч света”. В действительности она
только наиболее чистая и несчастная жертва тьмы. Темное царство в этой
среде не создает "лучей”, а если они и появляются, то с ними быстро
совершается тот самый процесс, который пережил герой Шутников:
они доходят до полного искажения внутреннего и даже внешнего
человеческого образа. Катерина избегает этой участи, кончая
самоубийством, но тем самым обнаруживает такую же полную беспомощность в
борьбе, такое же тщедушие нравственного мира, как у чиновника
Обросимова, пожалуй, даже в сильнейшей степени, потому что чиновник
"ломается” и "коверкается” ради своей семьи.
Писарев разошелся с Добролюбовым в оценке личности
Катерины – и на этот раз был прав: "личный развитой ум” действительно
непременный признак светлой натуры. Катерина – только страстный
темперамент, а не нравственная сила. Ее духовная жизнь загромождена
ужасами и видениями, навеянными дикой болтовней странниц и кликуш. Она
смотрит на мир сквозь густой туман суеверий и предрассудков "темного
царства”. Она – законное детище этого царства, и только врожденная
страстность мешает ей окончательно подчиниться родному самодурству.
Страстность Катерины не лишена известной поэтической мечтательности,
особенно в ранней молодости. Но женская любовная страсть, если она
естественна и искренна, всегда поэтична, – что, конечно, вовсе не
свидетельствует о какой-то исключительной натуре и светлой силе духа.
Сам Добролюбов говорит: Катерина не думает о
сопротивлении, потому что не имеет достаточно оснований для этого.
Совершенно справедливо!
И Катерина не только не противоречит основам темного
царства, но даже доказывает их непреодолимую силу, и не одной своей
смертью, а именно своим характером – чертами, прекрасно обозначенными
самим критиком: "инстинктивностью своей натуры”, "боязнью за каждую свою
мысль”. Можно считать Катерину сколь угодно симпатичной, – но нет
никаких психологических и нравственных оснований говорить о каком-либо
влиянии ее личности на просвещение темного царства.
Оно именно тем и страшно, что обладает громадной стихийной силой гасить в своей среде все искры и лучи.
Такой "луч”, несомненно, Кулигин, – но только потому,
что он не принадлежит к расе темных людей, он другой породы. Все же
исконные граждане самодурской страны только благодаря особо счастливым
случайностям не кончают уродством и одичанием. Например, Андрей Титыч.
Он гораздо светлее разумом, чем Катерина, он даже жаждет ученья, но
тлетворное дыхание тьмы уже коснулось его: он неумолимый враг
"стрюцких”, это в трезвом состоянии, а в пьяном, признается он сам,
может вполне уподобиться тятеньке.
Брат его, тоже с человеческими задатками от природы,
является уже безнадежно забитым и только кричит по-театральному. Вот
какие "лучи” производит темное царство! И Андрей Титыч совершенно
правильно ставит дилемму: или сделать что-нибудь над собой, или запить.
Настроение по существу то самое, в каком находилась и Катерина, бросаясь
в реку: у Андрея Титыча даже более сознательное и ясное, – но ведь не луч же он в темном царстве, а просто несчастный, пока еще вконец не изуродованный человек.
Можно сказать больше: и все наши герои – точно
изуродованные, и мы даже знаем, чем и как. Островский представил
всестороннюю картину векового общественного недуга. Вдумчивый,
беспристрастно мыслящий и оригинальный в своем творчестве художник, он
не ставил преднамеренных целей – и их незачем было ставить. Полнота
умственного кругозора и глубина художественного проникновения в
действительность непременно должны привести к идеям истинно гражданским и
просветительным; раскрывая темные факты, наметить светлые идеалы;
выставляя зло и невежество в их естественном виде, красноречиво защищать
добро и просвещение. Надо быть только истинным и честным художником! И
таким был Островский. Вполне последовательно литературную деятельность
он слил с практической во имя все тех же просветительных целей. Практическая деятельность драматурга наглядно свидетельствовала о тех самых задачах, которые составляли существо и смысл его творчества,
и Островский навсегда останется бессмертным образцом русского
национального писателя – то есть художника-деятеля, писателя-гражданина.
И он сам вполне точно успел определить этот образец: как
художник он, подобно Пушкину, "завещал искренность, самобытность,
завещал каждому русскому писателю быть русским”, как гражданин он
требовал, чтобы искусство "развивало народное самопознание и воспитывало
сознательную любовь к отечеству”.
И Островский умер на своем посту, до конца храня заветные убеждения, составлявшие его душу. |