"Волки” мужской породы разнообразнее и опаснее. Даже "волчата” весьма часто являются истинной карой для девушек-"овец”. Еще в Бедной невесте Островский изобразил совсем ничтожного "волчонка”. Мерич – и пошл, и неумен, и, по-видимому, совсем без зубов и когтей, – но для Маши Незабудкиной и он герой – просто потому, что знает чувствительные слова, чисто одевается, обладает симпатичной внешностью, главное – уверен в своей неотразимости и ловко умеет представить себя в самом выгодном свете.

Это – самый распространенный тип "волка”, долговечное наследие московского чайльд-гарольдства и негарольдства. В пьесе Трудовой хлеб геройствует второе издание Мерича – Копров: "молодой человек, очень приличен и красив, одет безукоризненно, манеры изящны”.

Только некоторые отдельные черты этого типа "героев” подчеркнуты резче: больше нахальства, сильнее жажда дешевых удовольствий с примесью сильных ощущений, – а в основе то же духовное тщедушие и безличие. Но и здесь дело не обходится без страдающей "овцы” – красивой девушки, трогательной по своей искренности и поистине несчастной в своем заблуждении.

В Последней жертве – однородное явление: Дульчин ближе к Копрову, чем к Меричу, в нем больше хищности и отваги – но только потому, что жертва его уж слишком безобидна и считает за счастье отдаться ему в руки. А на самом деле он жалок и смешон, так именно и обходится с ним простая, но умная старуха в самый трагический для него момент, когда у него "сорвалось” и он желает застрелиться, у Копрова в таком же положении хватает духу действительно покончить с собой, – Дульчин изменяет решение, справедливо удостаиваясь насмешек Глафиры Фирсовны.

Более породистые "волки” – в пьесах Богатые невесты и Бесприданница. Собственно, породу их следует отнести на счет их блестящего материального положения гораздо больше, чем на счет личных нравственных достоинств. Генерал Гневышев, развратитель молодой девицы, внушителен вовсе не своим умом или какими-либо талантами, а именно генеральством и богатством. Если Копров и Дульчин сами ищут, как бы пристроиться к богатым женщинам, – Гневышев имеет средства купить женщину: в этом, собственно, основа его превосходства. Он может дать большое приданое за своей любовницей, кроме того, он действительный статский советник; очевидно, – он сила и "демон” даже для тех же Копровых, Меричей и Дульчиных – титулярных советников и пролетариев.

Наконец, самый пышный представитель волчьей расы – герой Бесприданницы Паратов. Он именуется "блестящим барином из судохозяев”, следовательно, опять налицо наследственные основы демонизма, а благоприобретенные – изумительная мелкота овечьего стада. К началу пьесы демонический дух Паратова на исходе: герою грозит бедность, и он намерен кончить богатой женитьбой – единственное средство спасти блеск и барство. У Паратова эта карьера выходит чем-то вроде героического самопожертвования, – Писемский в таких случаях откровенно называет вещи своими именами: его Паратов – monsieur Батманов – пристраивается ко вдове-купчихе, живет у нее в доме, ходит в бриллиантах и спаивает шампанским целое общество. Таков и удел Паратова, что не мешает ему жестоко измываться над "овцами” – глупым чиновником, нищей средствами и честью благородной вдовой и ее психопатической дочерью.

В результате мы приходим к вполне очевидной истине: "волки” развиваются и процветают благодаря забитой и безличной среде. Ничтожные сами по себе, они производят впечатление великанов с помощью самых заурядных доблестей – начиная с модного костюма и кончая артистической любовью к кутежам и цыганским песням. Но овечье стадо до такой степени мелкотравчато, что даже бутылки шампанского и ухарские вопли нагоняют на него оторопь и внушают благоговение.

На том же основании зиждется благополучие и "волков” женского пола. Тип демонической женщины очень распространен в русской литературе, тургеневская Полозова – его классическая представительница, так же как лермонтовский Печорин – глава русских демонов.

У Островского тип этот встречается неоднократно. Глафира в пьесе Волки и овцы – самая породистая особь, со всеми естественными признаками демонизма: с холодным сердцем, с неотразимой способностью очаровывать и подчинять слабые души и беспощадно пользоваться своей властью над ними.

Более бледный образ с теми же чертами – Лебедкина в Поздней любви. У нее нет ни ума, ни воли Глафиры, но зато она богата и свободна, имеет возможность быть эксцентричной и привередливой; этого достаточно, чтобы нашлись "овцы” в лице симпатичного, но тряпичного молодого человека и его мамаши, готовой по своей бедности и мещанской кротости молиться на богатую и веселую победительницу предрассудков.

Новая тема в творчестве Островского обогатила русскую литературу: писатель запечатлевал типические общественные явления, причем не менее поучительные, нежели зафиксированные ранее явления почвенной московской жизни. И замечательно, драматург перешел к миру интеллигенции после того, как, по-видимому, окончательно исчерпал сокровища темного царства. В пьесах семидесятых годов беспрестанно слышатся отголоски прежнего: появляются купцы-самодуры, приказные-стрекулисты и "кровопийцы”,– но все они или повторение уже прежде созданных образов, или сравнительно тусклые их отблески. Если же автор целиком посвящает пьесу старой теме, то такая пьеса ему гораздо меньше удается, чем "интеллигентная”. Он видимо затрудняется в чисто художественном материале, будто боится, что не удержится на уровне должного комизма, – и беспрестанно впадает в шарж.

Таковы пьесы Горячее сердце (1869), Не все коту масленица (1871), Правда хорошо, а счастье лучше (1877), Сердце не камень (1880) и отчасти Не было ни гроша, да вдруг алтын (1872).

Здесь купцы – или подлинные уроды, чудовища, или прямо невменяемы. Конечно, и Кит Китыч отнюдь не явление прекрасного и разумного, – но он не идиот и не сумасшедший. У него даже, как увидим позже, имеются подчас известные жизненные и логические основания быть самодуром, все равно как Паратову естественно быть героем рядом с г-жой Огудаловой, ее дочерью и особенно рядом с чиновником Корандышевым.

Ничего подобного нам не найти в самодурстве Курослепова и Хлынова в Горячем сердце. Они по всем признакам– готовые пациенты психиатрической больницы, просто алкоголики, дошедшие до последних пределов отупения и разнузданности. Прирожденный и безнадежный глупец – Ахов, герой пьесы Не все коту масленица. В самодурском ослеплении он поминутно остается в дураках и утрачивает всякий здравый смысл в своих притязаниях на раболепие людей ему чужих и от него независимых. И у Ахова, так же как у Курослепова и Хлынова, периодически случаются моменты полной невменяемости, очевидной даже для самых простодушных наблюдателей.

Недалеко ушли от этого сумасшедшего дома и действующие лица пьесы Сердце не камень: старик Коркунов, совсем выживший из ума, и его племянник – кутила и преступник, не отступающий даже перед разбоем.

Таким в значительной степени карикатурным представителям московской купеческой почвы соответствуют и другие столь же почвенные герои – приказные и всякого рода паразиты. Городничий в Горячем сердце с совершенно необычной откровенностью изъясняется насчет взяток, требует их во весь голос, грозит побоями тем, кто не в состоянии платить, издевается над законами, отказывается защищать приказчиков против хозяев, спрашивая у них: "Вы что ль меня кормить будете?”

Последняя глава из жизни подобного откровенного грабителя рассказана в пьесе Не было ни гроша, да вдруг алтын. Бывший приказный Крутицкий владеет большими деньгами, но морит голодом жену и племянницу. Душевный недуг – вне сомнения, и Крутицкий кончает самоубийством из-за жадности.

Сгущая краски в том, что касается характеров действующих лиц, автор не с прежним искусством справляется и с содержанием своих пьес.

В произведениях первого периода – из купеческого быта – Островский, видимо, даже и не заботился о том, что называется интригой. Он брал несколько ярких, жизненных фигур, устанавливал начальную точку их взаимоотношений, – и действие развивалось само собой, из данных психологических основ.

Теперь же драматург придумывает завязку и развязку, и иногда весьма хитрую и неожиданную. Например, в пьесе Правда хорошо, а счастье лучше вдруг появляется "ундер” Грознов, как подобает романтическому герою, олицетворяя собой провидение для гонимых и несчастных. Он когда-то имел любовную историю, и такую, по выражению самого героя, что "и думать так не придумаешь”. Его жертва вышла замуж и дала ему клятву ровно настолько же страшную, насколько и бессмысленную: "на море, на океане, на острове на буяне”. Несчастная поклялась, что если "ундер” вернется с войны, она исполнит всякую его просьбу. И вот он возвращается как раз вовремя, чтобы осчастливить два юных сердца.

В подобном ключе развиваются и сюжеты остальных пьес: в одной – внезапное спасение от смертельной опасности, в другой – необыкновенно уместная находка денег бедняком и самоубийство скряги, в третьей – водевильное превращение девицы и невесты одного глупого парня в невесту другого, отвергающего такое счастье потому, что его – избранника – много били по затылку и у него "очень много чувств отшибено”.

Очевидно, направление творчества драматурга, каким началась его деятельность, обнаружило ясные признаки ослабления, можно сказать – художественного вырождения. Мотивы для вдохновения – спокойного, исполненного правды и жизни, – были использованы, оставалось злоупотреблять прежними наблюдениями, впадать в портретность и эпизодичность, то есть вводить в пьесах личности и факты, которые указывали скорее на исключительные, единичные явления, чем на типы и нравы хотя бы даже замоскворецкого мира.

Но, мы видели, другое направление в творчестве Островского оставалось по-прежнему художественным и жизненным. Писателю еще предстояло черпать из богатого запаса характеров, драматических и комических положений, – и Островский оставил русской сцене в высшей степени жизненное наследство, показав, до какой степени талант его разносторонен и восприимчив.

К восьмидесятым годам Островский занимал место вождя и учителя русской драмы и сцены и стоял в первом ряду современных писателей. Со всеми своими заслугами он и явился участником пушкинских празднеств в июне 1880 года.