Годы до, во время и после войны — самые продуктивные в писательской жизни Агаты. Созданные в это время книги наполнены эмоциональным содержанием, несущим отпечаток авторского опыта, что делает их принадлежащими к несколько иной категории: «Смерть на Ниле», «Печальный кипарис», «Пять поросят» и «Лощина». Есть и такие, которые под внешним мастерством обнаруживают необычайную глубину: «Убийство под Рождество», «Убить легко», «И никого не стало», «Зло под солнцем», «Н или М?», «Труп в библиотеке», «Каникулы в Лимстоке», «По направлению к нулю», «Берег удачи» и «Кривой домишко». В этот период Агата также написала лучшие сборники рассказов — «Убийство в проходном дворе» и «Подвиги Геракла». И наконец, тогда же она создала два превосходных вестмакоттовских романа — «Разлученные весной» и, быть может, вообще лучшую свою книгу «Роза и тис».

Не грех повторить: Агата была писателем. Отрицать это, как говаривал Пуаро, значит отрицать очевидное. (Кто еще написал так много? Блайтон? Вудхаус? Оба они, как и Агата, создали убедительный мир художественной реальности.) В тоже время нельзя не признать, что во время войны Агате приходилось много писать: ее финансовое положение изменилось, на какое-то время она оказалась вынужденной жить впроголодь. И все же это не объясняет безудержной продуктивности тех лет, яркости книг, созданных как бы под давлением обстоятельств, и того факта, что, когда у нее выдалось всего несколько свободных дней — бесценная удача во время войны, — она потратила их на то, чтобы закончить «Разлученных весной». Да, ей приходилось писать для денег, но она и не могла не писать. Вот так просто.

«Вы считаете меня успешной? Как смешно», — говорит Генриетта Савернейк в «Лощине».

«— Ну конечно же вы успешны, моя дорогая. Вы художница. Вы должны гордиться собой; вы не можете не быть успешной.

— Я знаю, — сказала Генриетта. — Мне это многие говорят. Но они не понимают… не понимают главного… Скульптура не то, что можно задумать, а потом успешно претворить в жизнь. Это нечто, что на тебя наваливается… наваливается так, что ты чувствуешь себя схваченной за горло и рано или поздно оказываешься вынужденной искать пути примирения. Тогда ненадолго ты обретаешь покой — пока это не навалится снова».

То, как легко — на сторонний взгляд — Агата писала, и то, какие — на первый взгляд «легкие» — книги создавала, дало критикам повод считать ее плодовитость само собой разумеющейся. Но то, что она делала, было незаурядно. Писательство стало важнейшим делом ее жизни, пусть она сама предпочитала так и не считать. «В жизни это было никому не заметно, она была так скромна, — писал ее друг А. Л. Роуз. — [Но] ее личность как писателя — совсем другое, словно бы это были два разных человека».

Да, два: потому что Агата хотела иметь и обычную жизнь. Она ее «вскармливала». Она жила ею ради собственного удовольствия, и это было существенно важно для ее работы; это было своего рода наркотиком, поскольку, в отличие от большинства писателей, других она не употребляла. Как писал Роуз, «внешне у нее была полноценная, нормальная социальная жизнь, в которой было все: семья, два замужества, друзья, гостеприимство, развлечения, забота о доме (в чем она была большая мастерица), хождение по магазинам (что она обожала)… Но все это состояло на службе у другой ее жизни — жизни в мире воображения».

«Уже много лет назад Генриетта усвоила этот трюк: запирать мозг в водонепроницаемое помещение. При этом она могла играть в бридж, вести интеллектуальную беседу, четко выражать свои мысли в письме, но отдавала любому из этих занятий лишь ничтожную часть сознания».

В 1930-е годы в жизни Агаты сложился определенный уклад, который впоследствии раскололся на войну, разлуку, тревогу, смерть. Страдания не имели того накала, какой она познала в 1926-м, но вновь обретенная радость жизни, на которую она решительно настроилась, могла быть поколеблена, если бы она где-то в самой глубине себя не сумела изолироваться от реальности. Простой ответ: замужество принесло ей чувство защищенности. Но в действительности все было не так просто. Правильнее сказать, что замужество позволило ей стать той личностью, какой она была, когда на самом деле чувствовала себя защищенной: иными словами, стать ребенком, чье воображение, скитаясь, забрело на территорию взрослых и очутилось среди взрослых тайн.

В 1930-е годы Питер был умерщвлен в «Немом свидетеле» («brave chien, va!») и действительно умер в следующем, 1938 году. «Мой маленький дружок и верный товарищ в любой беде, — писала Агата Максу в 1930 году. — Ты не знаешь, что значит в истинно плохие времена не иметь никого на свете, к кому можно было бы прильнуть, кроме собаки». Питер был ее «ребенком», и позднее она вспоминала, как он, «ревнуя, втискивался между нами». Макс любил собак, но Агата их обожала — за великодушие и преданность, качества, которые она ценила превыше остальных.

Макс любил и Эшфилд, по крайней мере так он говорил в первое время. «Ты можешь не сомневаться, что я буду считать Эшфилд своим домом, ибо любое жилище будет для меня домом, если в нем будешь ты, и мне будет приятно думать, что ты не утратила дорогую тебе память о былых временах». Однако по отношению к Максу Агата была чутка, как никогда не была по отношению к Арчи, и знала, что его гнетет хранящаяся в этом доме память о той части ее жизни, в которой его еще не было.

Есть и другие причины, заставившие ее продать Эшфилд в конце тридцатых. «Когда-то вся эта местность представляла собой тихий сельский уголок в пригороде Торки: три виллы на холме да дорога, ведущая к деревне. Сочные зеленые луга, где весной я любила наблюдать за ягнятами, теперь сплошь застроены маленькими домишками. На нашей улице не осталось ни одного знакомого. Эшфилд превратился в пародию на себя самого». Быть может, Агате было слишком больно видеть эти перемены, поразившие ее дом: ведь он никогда не умирал в ее памяти. Но когда Макс сказал: «Знаешь, Эшфилд начинает причинять тебе беспокойство», — это было зашифрованным посланием, и она его поняла. И продала дом. В тот момент это казалось правильным, но когда в 1960-х дом разрушили, она плакала, как ребенок. «Иногда я чувствую себя такой бесприютной, — писала она Максу в 1944 году, — и ловлю себя на мысли: „Я хочу домой", — и тогда мне кажется, что у меня нет дома, и я тоскую по Эшфилду. Я знаю, ты не любил его, но это был дом моего детства, а это много значит».

В конце 1934 года Агата купила совсем другой дом — дом Макса, как она его называла. Уинтербрук в Уоллингфорде (откуда было удобно ездить в Оксфорд; этот дом она описала в «Немом свидетеле» как Маркет-Бейзинг) был элегантным, но по-домашнему уютным зданием, окруженным прелестным садом, который простирался до самой Темзы. Фасадом в стиле эпохи королевы Анны он почти выходил на главную дорогу, но был скрыт от нее густыми зарослями остролиста; задняя часть дома была построена в георгианском стиле; помещения для прислуги и конюшни — в стиле XVII века, и еще на заднем дворе был обнесенный стеной огород. Главная спальня выходила окнами на лужайку, посреди которой стоял раскидистый кедр, отбрасывавший густую мирную тень. Этот же вид открывался Максу из окна кабинета-библиотеки — специально для его удобства вдвое удлиненной комнаты, всегда заполненной сигаретным дымом, уютно заставленной журналами по археологии и томами Геродота, «лучшего сплетника античности», по выражению Макса.

А. Л. Роуз часто обедал в Уинтербруке: «…уютный, теплый, гостеприимный интерьер, типичный для верхушки среднего класса, — писал он в дневнике, — со всеми его удобствами и приспособлениями, прелестным фарфором и отличной мебелью, которую позволяло им покупать процветание Агаты… солнечный дом с гостиными, выходящими окнами на просторные заливные луга, спускающиеся к реке».

Квинтэссенция Средней Англии, как и весь Уоллингфорд, — разумеется, идеальный дом для Агаты Кристи. Но стать владелицей дома своей мечты Агате еще предстояло.

Гринвей-Хаус, волшебная белая шкатулка, расположившаяся над сверкающим Дартом; Гринвей с его романтически диким садом; Гринвей, укорененный в истории Девоншира и одновременно выглядящий с его призрачной бледностью так, словно он может в любой момент раствориться в воздухе. «Я сидела на скамейке напротив дома над рекой, — писала Агата Максу в 1942 году. — Он был ослепительно белым и очаровательным — отрешенным и безучастным, как всегда, — и при виде его красоты меня вдруг пронзила острая боль… „Он слишком дорог для нас". Но какой восторг владеть им! У меня даже дыхание перехватило, когда я сидела там — в самом прекрасном месте на Земле — и думала об этом».

Это был тот самый дом, каким она воображала Эшфилд в своих детских фантазиях: река в конце сада, за привычными дверьми — неведомые просторные комнаты… Все это стало теперь реальностью. Агата купила Гринвей в 1938 году за шесть тысяч фунтов — невероятная, смешная сумма, равная приблизительно двумстам фунтам стерлингов в нынешних деньгах, но охотников взвалить на себя заботу о таком доме и тридцати трех акрах земли в придачу было не много. С помощью архитектора Гилфорда Белла (племянника ее подруги Эйлин, у которой она гостила в Австралии во время Имперского тура) Агата восстановила идеальные георгианские пропорции своего нового приобретения. Крылья были пристроены к дому в 1815 году, но Гилфорд убрал их, вернув дому былую симметрию и изысканность. Главные комнаты выходили в центральный холл: библиотека, столовая и малая гостиная, которая, в свою очередь, вела в большую гостиную с высокими белыми окнами, открывающими вид на маленькую потайную лужайку. На втором этаже было пять комнат, в том числе большая хозяйская спальня, а также огромная туалетная комната, обшитая деревом, как любила Агата. Наверху имелось еще несколько спален и комната для Розалинды; за домом стояла большая постройка с помещениями для слуг, кладовой и необъятной кухней с высоким потолком. Все здесь было высоким, глубоким и правильным. И в то же время повсюду царил дух тайны и волшебства. Величественный дом, чтобы жить на широкую ногу, — и одновременно нестрогий и спокойный, хотя его красота казалась слишком шикарной, чтобы он мог стать таким, каким был когда-то Эшфилд.

Изначально Гринвей был построен году в 1530-м, но разрушен — вероятно, огнем — два столетия спустя. Агата делала заметки об истории своего владения (у ее матери была такая же привычка записывать факты на клочках бумаги): «Название получил от „grain way" — „зернового пути" через Дарт. Принадлежал семейству Гилберт. Сэр Хамфри Гилберт, открыватель Ньюфаундленда, родился там в 1537 году. Вторым мужем его матери был один из Рейли… Отстроен заново в 1780-х…» Это был знаменитый дом, вроде Агбрука, что неподалеку от Эксетера, где Агата познакомилась с Арчи. Он принадлежал девонскому прошлому, в котором жила ее душа. В детстве она видела его с реки (Клара тогда указала на него), теперь он ей принадлежал. Агата была слишком умна, чтобы считать само собой разумеющимся, что живет в доме, который могло создать лишь ее воображение. Она бродила по саду — среди спутанных зарослей переросших редких растений, — который они с Максом начали приводить в порядок, и чувствовала, что действительно живет во сне.

Она напишет в поздних своих книгах, что это место казалось слишком красивым, чтобы быть реальным: здесь происходит действие «Ночной тьмы» («Одного дома, знаете ли, недостаточно. Он должен иметь оправу. Она не менее важна») и «Вечеринки в Хэллоуин» («Если бы ваше желание могло осуществиться, что здесь было бы?» — «Сад, по которому гуляли бы боги»). Однако в обоих романах желание создать красоту приводит к злу. Одной красоты недостаточно: нужны смирение, сердечность и человечность. «Но, увы, не будет цветущего сада на острове в греческих морях… Вместо этого будет Миранда — живая, молодая и красивая».

Еще раньше она использовала Гринвей как место действия в романах «Пять поросят» и «Причуда мертвеца», и в обоих он становится местом убийства. Одна жертва умирает в Оружейном саду на берегу Дарта, другая — в зловещем лодочном сарае. Дом описывается как неправдоподобно красивый, хотя в описании нет и намека на собственные отношения с ним Агаты. «Это был изящный дом, с прекрасными пропорциями» — таково скупое описание Нэсси-Хауса в «Причуде мертвеца». «Миссис Фоллиат прошла через левую дверь в маленькую, со вкусом обставленную гостиную и дальше — в большую гостиную, находившуюся за ней»: точное воспроизведение расположения этих комнат в Гринвее.

Нэсси-Хаус — родовое поместье Фоллиатов, и хотя его бывшая хозяйка живет теперь в сторожке, к Нэсси у нее сохранилось отношение, которого Агата к Гринвею разделить не могла. Пуаро называет дом «грандиозным и благородным жилищем», и миссис Фоллиат «деловито подтверждает это кивком: „Да, его построил прапрадед моего мужа в 1790 году. На этом месте прежде стоял елизаветинский дом. Он разрушился от ветхости и сгорел в 1700-м. Наша семья жила здесь с 1598-го"».

В глубине души Агата завидовала этой небрежно осознаваемой знатности миссис Фоллиат. «Миссис Фоллиат из Нэсси-Хауса, наследница древнего рода храбрых мужчин…» Сама Агата больше напоминает своего умного коротышку-детектива, который стоит и смотрит на дом в некотором ошеломлении. «Какое прекрасное место, — сказал Пуаро. — Красивый дом, красивый пейзаж. Есть в нем безграничный покой и великая безмятежность».

Агата испытывала глубокую, но сдержанную гордость, оттого что смогла купить этот удивительный дом на собственные средства. Но она восхищалась теми, кому не было нужды покупать, работать, прилагать усилия, теми, кто не менялся и не сомневался, кто не мог быть никем иным, кроме как самим собой. Миссис Фоллиат принадлежит Нэсси-Хаусу так же естественно, как деревья, произрастающие на его земле, и, живя в сторожке, остается тем же человеком, каким была бы, продолжая жить в доме. Та же мысль лежит в основе «Розы и тиса».

«…это была убогая комната. В центре ее, поджав под себя ноги, сидела и вышивала Изабелла… Чувствовалось, что она и комната не имели друг к другу никакого отношения. Она находилась здесь, в самой ее середине, но с таким же успехом могла находиться в центре пустыни или на палубе корабля. Это был не ее дом. Это было место, где ей просто случилось в данный момент очутиться».

В детстве Агата мечтала стать титулованной «леди» и стала ею. Благодаря рыцарскому званию мужа она оказалась «леди Мэллоуэн», а потом и «дамой Агатой» в соответствии с титулом, пожалованным ей самой. Была она и хозяйкой Гринвей-Хауса. Но ее представление об аристократизме ничего общего с этим не имело: аристократизм, как она считала, нельзя приобрести, его нельзя достичь или ему научиться. Аристократизм — это магия, коей Изабелла, «принцесса, заточенная в разрушенном замке», завораживала Джона Гэбриэла, энергичного, блистательного мужчину, который в нее влюбился.

«Я не хотел быть обычным мальчиком. Я пришел домой и сказал отцу: „Папа, когда я вырасту, я хочу быть лордом. Хочу быть лордом Джоном Гэбриэлом". — „Но ты никогда им не станешь, — ответил он. — Лордом надо родиться. Тебя могут сделать пэром, если ты станешь достаточно богатым, но это не одно и то же". Но это не одно и то же. Есть нечто… нечто, чего у меня никогда не будет… О, я вовсе не имею в виду титул».

«Роза и тис» — сложное произведение: это книга о сословиях, но еще больше — о тайне, заключенной в человеке. Будучи вполне уже зрелой женщиной, Агата по-прежнему обожала все загадочное и непостижимое. Она становилась старше и резче, грузнее и прожорливее, самодовольнее и самоувереннее, но мечты ее не менялись.

Полный текст этой главы скачивайте по ссылке, размещенной вверху страницы.