В «Бремени любви» Ширли после смерти мужа-инвалида Генри снова выходит замуж. Ее второй муж умен и добр, Генри же — который начал ухаживания за Ширли с того, что без предупреждения объявился в ее доме, когда она играла в теннис на соседнем корте, — был обаятелен, красив и… неверен. «Я была замужем дважды», — рассказывает Ширли Ллуэллину Ноксу, отвечая на его вопрос:

«— Вы любили своего мужа?

Он задал свой вопрос в единственном числе, и она без малейших колебаний ответила:

— Я любила его больше всего на свете».

Часто говорят, будто, достигнув среднего возраста, Агата потом до конца жизни не прикасалась к спиртному; официально это объяснялось тем, что ей был отвратителен его вкус, но вернее будет сказать, что ей не нравилось состояние, в которое оно ее повергало. «Единственным результатом было то, что она становилась грустной. Плаксивой. Вот почему она не пила». Выпивший человек нетвердо владеет своими эмоциями. Они смещаются в сторону некоего опасного самоощущения, иногда придавая взгляду ясность и открывая красоту, недоступную в трезвом состоянии. Ширли не гнушается виски, и именно в баре, говоря о своем первом муже, признается Ноксу: «Я любила его больше всего на свете».

Агата не пила, но впадала в такое же «хмельное» состояние, когда превращалась в Мэри Вестмакотт. В романах, написанных под этим псевдонимом, видны эмоциональная раскрепощенность, поэтический порыв, беспечность, отсутствие строгого контроля над собой; эти книги обнаруживают душевный непокой зрелого человека — состояние, которому Агата никогда не позволяла вырваться наружу и в которое погружалась лишь наедине с собой.

«— Это так трудно объяснить [говорит Ширли Ноксу]. Я была не слишком счастлива, и все же неким удивительным образом мне было хорошо — это было именно то, чего я хотела… Конечно, я его идеализировала, женщинам это свойственно. Но я сейчас вспоминаю, как проснулась однажды рано-рано утром, было около пяти, как раз перед рассветом, холодно — час истины, как говорится, — и в тот момент поняла, можно сказать, увидела, свое будущее. Я уже тогда знала, что не буду счастлива по-настоящему… что люблю его, что никто другой мне не будет дорог, как он, и что я предпочитаю быть несчастливой с ним, нежели довольной и благополучной без него…

Разумеется, мои мысли не были такими четкими и ясными. Я сейчас описываю то, что тогда лишь смутно ощущала. Но ощущение было реальным. Я принялась снова размышлять о том, какой он замечательный, и придумывать всякие проявления его благородства, в которых не было ни грана правды. Но свой момент истины я тогда пережила — момент, когда вам открывается то, что лежит впереди, и вы не можете ни повернуть назад, ни двинуться вперед…

Он очень осторожно спросил:

— И вы сожалеете?..

— Нет, нет! — горячо воскликнула она. — Я никогда не сожалела. Каждая минута жизни с ним стоила того! Сожалею я лишь об одном — что он умер».

То, что Агата по-прежнему испытывала сильное чувство к Арчи, ясно из письма Розалинды. «Я собиралась встретиться с ним и его семьей еще много лет назад, но маму это повергло в ужасное состояние, и хотя никакой враждебности по отношению к нему у нее не было, она, похоже, просто не могла смириться с тем, что между нами возникнут более близкие отношения». Это воспоминание относится ко времени сразу после 1958 года — года, когда умерла Нэнси Кристи, — то есть спустя два года после публикации «Бремени любви». Тогда события 1926-го остались уже далеко позади, и сама Агата давно погрузилась в их общую с Максом жизнь.

«Глубоко счастлива» — так охарактеризовала она свое душевное состояние в 1954 году, вернувшись к «Альбому признаний», последняя запись в котором была сделана ею в Эшфилде, в тринадцатилетнем возрасте (отвечая на тот же вопрос, Макс написал: «Вполне доволен»). Но ее простое и ясное высказывание начинает вызывать сомнения, когда читаешь «Бремя любви», где она задается вопросом: что же на самом деле означает слово «счастье»? Ширли выбрала несчастье — в том смысле, что предпочитала жить так, как жила. Попытка Лоры сделать ее счастливой, допустив смерть Генри, в сущности, погубила и Ширли. По словам Ллуэллина Нокса, счастье — это «пища жизни, оно способствует ее росту, оно — ее великий учитель, но оно не есть цель жизни и само по себе не приносит полного удовлетворения».

Большая часть жизни Агаты проходила в мире «повседневного счастья»: семья, рутина, путешествия, удовольствия, товарищеский дух и свобода, на которых зиждился ее брак с Максом. Она знала, что ей в жизни выпал второй шанс, и при любом удобном случае старалась выразить восторг и благодарность удивительно благоволившей к ней судьбе. Она считала это почти долгом. Поступать иначе было бы грехом отчаяния — коему она предалась лишь однажды — и противоречило бы ее глубочайшему убеждению, что жить — это уже огромная радость.

Однако в интимном воображении она позволяла себе забредать в темные уголки. Она вспоминала. Мечтала о других жизнях, которые могла бы прожить. Быть может, сидя в своем гринвейском саду — ее царстве несравненной красоты, с камелиями, чей век так недолог, и зеркальным блеском Дарта сквозь гущу деревьев, — она воображала, что Арчи сидит рядом?

«— Когда вы оглядываетесь на свою жизнь с ним, что в первую очередь всплывает в памяти, какие моменты вам никогда не забыть? Вашу первую ночь или что-то другое?»

Что она чувствовала, когда писала ему письмо соболезнования после смерти Нэнси? Странный поступок, учитывая злосчастные обстоятельства их расставания.

«— Его шляпу, — ответила она. — Во время нашего медового месяца… Я тогда надела ее, а он надел мою — глупую такую безделицу, какие любят женщины, — и мы хохотали до упаду, глядя друг на друга. „Туристы всегда меняются шляпами, — сказал он и добавил: Господи Боже мой, я так тебя люблю". Ее голос дрогнул: „Никогда этого не забуду"».

Хотелось ли бы ей узнать, что он подумал, когда получил ее доброе и сочувственное письмо? Пожалел ли о чем-нибудь? В ответном письме он поблагодарил за великодушие, с каким она подарила ему годы счастья с Нэнси, но, в конце концов, что еще он мог сказать? После смерти Нэнси Арчи написал также Розалинде: «Только теперь я ясно осознал: смерть зачастую приходит неожиданно», — и сообщил, что именно поэтому решил купить дочери подарок, который всегда будет напоминать ей о нем.

«Что мне должно сделать по правилам, так это оставить тебе после себя какое-нибудь маленькое напоминание о твоем старом отце. Но я подумал, что лучше тебе иметь его уже сейчас.

Я остановился на кольце с рубином. Ты бы повеселилась, глядя, как я брожу по магазинам, выбирая среди изобилия: маленькие, странных форм штучки, некоторые похожи на кусочки красного стекла. Такие бывают у махараджей или описываются в детективных историях. На прошлой неделе я сдался и купил наконец маленькое колечко, которое видел прежде и которое мне понравилось, но поскольку камешек слишком маленький, даже на мой вкус, я добавил к нему еще одно кольцо, с бриллиантом.

…Уничтожая некоторые твои письма, чтобы никто не смог прочесть их после меня, я перечитал те, что сохранил, — те, что ты писала мне из школы, из заграницы, во время войны… В некоторых из них масса новых идей, а в иных — столько привязанности!

Так что вместе с самыми добрыми пожеланиями на будущее ты получишь две маленькие памятные вещицы и горячую любовь от твоего Старого Папы».

Четыре года спустя, в декабре 1962 года, Розалинда присутствовала на похоронах Арчи, где впервые встретилась со своим единокровным братом — сыном Нэнси. Горевала ли Агата в тот день, не только об Арчи, но и об их хрупком, но не отпускающем ее память счастье? Хотелось ли ей знать, сожалел ли он когда-нибудь, что выбрал другую жизнь?

«Не могу сказать [писала Агата, в „трезвой" своей ипостаси, отвечая на множество вопросов, которыми ее засыпали в 1971 году], чтобы я когда-нибудь размышляла о том, сожалею я о чем-либо в жизни или нет. Вероятно, есть масса вещей, о которых я сожалею, но, поскольку вернуться в прошлое и что бы то ни было в нем изменить нельзя, какой толк думать об этом? Есть очаровательная пьеса… в ней один персонаж горевал о том, что некогда опоздал на поезд. Ему позволяют вернуться в прошлое, сесть на тот самый поезд, он проживает свою жизнь заново и с безмерной печалью сознает, что сделал это зря. „Судьба каждого человека с рождения вешается ему на шею". Не следует забывать это определение кармы…»

Итак, ей на роду было написано вторую половину отпущенных ей лет провести с Максом Мэллоуэном, и она знала, что это к лучшему. Он получил прочное положение в жизни, она — свободу. Агата вольно пересекала пространства стран, континентов, идей, цивилизаций, собственной эпохи. Ее энергия и любознательность придавали полноту почти каждому году ее зрелой жизни. Она видела Индию, Пакистан, Шри-Ланку, Турцию, Вест-Индию, Америку; в Ираке она лицезрела прошлое, возвращенное жизни; слушала Вагнера в Бейруте, присутствовала на мистерии, представляющей Страсти Господни, в Обераммергау, наблюдала за коронацией королевы Елизаветы Второй с великолепной обзорной точки на Пиккадилли, 145; общалась с интеллектуалами, которые уважали ее и с которыми она имела возможность обсуждать любую интересовавшую ее тему, наращивая мускулы собственного мощного интеллекта; наслаждалась жизнью в своем удобном Уинтербруке и великолепном Гринвее и летними сезонами, проведенными в обожаемом Девоне с его вересковыми пустошами, пляжами, горами, с его дикой английской природой… Это была хорошая жизнь, по правде сказать, замечательная, едва ли можно желать большего. Останься она замужем за Арчи, всего этого не было бы. («…они бы так и продолжали жить, жить, жить… И она никогда бы ничего не увидела — всех этих дальних стран…»)

Агата была консервативна: она всегда хотела быть замужней дамой. В то же время ей была необходима собственная независимая жизнь. С Арчи она фактически оказалась перед дилеммой, знакомой многим интеллектуальным женщинам, которые почти всегда верят, будто любовь и независимость можно совместить, и слишком часто обнаруживают, что это невозможно. В случае Агаты это почти полностью осуществилось во втором браке по двум причинам: она была столь невероятно успешна, что могла сама определять свой образ жизни, а ее муж был достаточно благоразумен, чтобы не возражать против этого. Макс Мэллоуэн сделал собственную карьеру — не столь прибыльную, но, безусловно, престижную и достойную. Его нисколько не смущало, что он женат на феномене, напротив, он радовался этому — ура! — не в последнюю очередь потому, что ему это безмерно помогало. И в то же время он понимал всю пугающую глубину душевной уязвимости Агаты. Она-то и устраняла неравенство между ними, причиной которого в ином случае могли бы стать ее богатство и слава. Что по-настоящему обеспечивало равновесие в их браке, так это то, что обоих он устраивал. Каждый по-своему хотел, чтобы их брак оказался крепким, а, как ни парадоксально, этой цели куда чаще удается достичь, если супруги не влюблены друг в друга. Ибо любовь, как не уставала повторять Агата, — это «дьявол».

«Я думаю, они были очень добрыми друзьями, — говорит племянник Макса Джон, который проводил летние месяцы в Гринвее в 1950-х и 1960-х годах. — Они искренно любили друг друга, и им было хорошо вместе. Они не целовались и не миловались то и дело, но всегда нежно обращались друг с другом. Не помню, чтобы они когда-либо ссорились. Я вообще не думаю, что Агата была склонна к ссорам. Вот с Розалиндой у моего дяди случались горячие споры, это я запомнил, но, в конце концов, с годами она стала ближе ему по возрасту…»

Семейную жизнь Агаты наблюдала и ее подруга Джоан Оутс, которая после войны работала с Максом на раскопках в Нимруде. «Вообще-то это был странный брак. Странный. Но очень удачный».

Нимруд, что на севере Ирака, неподалеку от Мосула, куда Макс с Агатой ездили каждую весну с 1949 по 1959-й, был делом жизни Макса. Он руководил тамошними раскопками вплоть до иракской революции 1958 года, когда был убит король Фейсал Второй, отпрыск Хашимитов, и установлена республика. В дальнейшем раскопками руководил Дэвид Оутс — муж Джоан, а потом, вплоть до прекращения работ в 1963 году, Джеффри Орчад.

Полный текст этой главы скачивайте, воспользовавшись ссылкой, расположенной вверху страницы.