После смерти мужа Клара оказалась перед фактом, что Эшфилд придется продать. Ее дети — особенно Агата — мыслили менее реалистично. Они не видели писем от управляющего нью-йоркской собственностью Фредерика Огаста Монтанта, в котором тот разъяснял, что денег практически не осталось. У Клары не было ничего, кроме крохотного дохода от «X. Б. Чафлинз», фирмы, в которой Натаниэль Миллер состоял партнером. Содержать такой большой дом, как Эшфилд, означало постоянно находиться в чрезвычайно стесненных обстоятельствах. «Держаться за него дальше было неразумно, теперь я это понимаю», — писала Агата в «Автобиографии». Тем не менее она умоляла мать не продавать дом, и Клара пошла навстречу желанию дочери:

«— О, мамочка, давай никогда не будем его продавать…

— Хорошо, милая. В конце концов, это счастливый дом».

Потеряв мужа, женщина порой обнаруживает, что дети, которые должны были бы помогать ей справиться с утратой, поступают как раз наоборот. Они отнимают у нее законное право хотеть думать только о себе. Но невозможно было заботиться о Кларе лучше, чем это делала Агата, хотя в силу детского эгоизма она была настроена поставить все на своем и вынудить мать подчиниться. Для Агаты продолжать жить в Эшфилде означало считать, что ничто не изменилось, но для Клары изменилось все. Дом был полон воспоминаний, зато лишился слишком многого. Если бы она изменила свою жизнь, на что недолгое время надеялась (она лелеяла мечту о маленьком уютном домике в Эксетере), возможно, другими оказались бы и ее отношения с дочерью.

Но вероятно, в глубине души она и сама этого не хотела. Клара тоже страстно любила Эшфилд — в конце концов, это был ее собственный дом — и тем, что оставалась в нем, выражала свою преданность Фредерику. Купленные им картины по-прежнему теснились на стенах; в воздухе — пусть только в воображении — все еще витал запах его сигарет, пробиваясь сквозь аромат цветов. Клара отчасти повторила судьбу собственной матери, Мэри Энн, которая после смерти капитана Бомера даже не взглянула ни на одного мужчину. Но в другом отношении она совсем не походила на мать: оставшись вдовой, она весь смысл жизни сосредоточила в дочери.

Внешне Эшфилд, конечно, изменился: опустел, обветшал. Штат прислуги был сокращен до «двух молодых недорогих горничных»; впрочем, Джейн, повариха, отказалась покинуть хозяйку. «Я слишком долго у вас прожила», — сказала она. А когда ей все же пришлось уехать, чтобы смотреть за домом своего брата, она при прощании даже проронила две слезы, скатившиеся по ее щекам. Джейн никак не могла освоиться с переменой статуса семьи, наступившей вследствие теперешней Клариной бедности. Одним из самых больших удовольствий для нее всегда было позвонить по телефону и низким девонширским голосом сделать заказ в магазине: «Шесть лангустов, самок лангуста», — а потом сооружать блюда для гурмана Фредерика, который любил после еды зайти на кухню, чтобы лично похвалить и поблагодарить Джейн. Теперь она, испытывая невероятные мучения, вынуждена была в больших количествах отправлять в мусорное ведро остатки выпечки и готовить примитивные макароны с сыром всего на двоих. Кларе постоянно приходилось напоминать ей о новом положении вещей, но в нежелании Джейн смириться с ним было даже нечто величественное. Она напоминала служанку Доркас из первого детективного романа Агаты «Таинственное происшествие в Стайлсе» с ее обращенными к Пуаро сетованиями по поводу утраты былого великолепия хозяйской усадьбы:

«— У нас их было пять [садовников] до войны, когда дом содержался как полагается дому джентльмена. Если бы вы могли его тогда видеть, сэр! Достойное было зрелище. А теперь здесь только старик Мэннинг да эта соплячка Уильям — новомодная женщина-садовница в бриджах и тому подобных тряпках. О, что за ужасные времена!

— Хорошие времена настанут снова, Доркас. По крайней мере мы на это надеемся…»

Для Клары лучшие времена теперь сосредоточились в ее зеленой кожаной шкатулке, вместилище памяти. Здесь хранилось все: радостные визиты молодого Фредерика в дом Миллеров; то чудо, которым стало для нее его предложение; их прогулки рука об руку по нью-йоркским улицам; его последнее письмо к ней. Сидя у камина в классной комнате наверху или расставляя по всему дому «огромные букеты белых цветов на длинных ножках» из собственного сада, Клара рассказывала Агате истории из своей жизни.

И так они снова обретали равновесие, мать и дочь, в своем любимом Эшфилде.

В конце Бартон-роуд Агата сворачивала и тенистыми аллеями спускалась к серой викторианской церкви Всех Святых, где ее крестили, чтобы помолиться за отца. Она была набожной девочкой, «твердо и безоговорочно правоверной». По дороге к церкви она проходила по Вэнситтарт-роуд (это имя — Элеанор Вэнситтарт — она впоследствии, много лет спустя, дала одному из персонажей своего детективного романа «Кошка среди голубей»). Эльза Диттишэм, полковник Лускомб, Джон Кристоу, Жан Инстоу и Милдред Стрит тоже обязаны своими именами названиям мест, которые она помнила со своего девонширского детства.

Сочинять она начала, когда была еще девочкой. Самое раннее ее стихотворение аккуратно вписано в тетрадку и датировано апрелем 1901 года.

Крошечка Примула

Опять в слезах уснула:

Не нравится, не нравится

Ей голубое платьице!..

В той же тетради есть стихотворение о ее коте — «Ода Христофору Колумбу», — написанное сразу после смерти отца.

Шерстка щеточкой — кис-кис,

Мы тебя назвали Крис.

А мечтаешь ты, прохвост,

Про пушистый длинный хвост.

Одно ее стихотворение даже напечатали в илингской газете.

Это была первая публикация Агаты.

После этого ее стихи печатались в «Поэтическом обозрении», однако более громкий писательский успех в раннем возрасте имела ее сестра Мэдж, обнаружившая куда более яркие способности. До замужества в 1902 году несколько ее рассказов — «Рассказы ни о чем» — опубликовал журнал «Ярмарка тщеславия». «Нет никаких сомнений, что Мэдж была самой талантливой в нашей семье», — писала Агата в «Автобиографии». Обеих девочек поощряли к писательству, точнее, к самовыражению в любой форме, какая окажется им близка. В то же время и речи не шло о том, что это может отрицательно сказаться на их женственности. В этом смысле Клара показала себя более просвещенной, чем многие сегодняшние дамы, с которых вполне сталось бы счесть, будто успех Мэдж в «Ярмарке тщеславия» может насторожить — «отпугнуть» — потенциальных мужей.

Один из парадоксов семейного воспитания чаще, чем кажется, состоит в том, что родители стараются обращаться со своими детьми противоположно тому, как обращались с ними самими. В Кларе игнорировали индивидуальность, впечатлительность ее натуры в процессе воспитания не принималась в расчет. И теперь сама она всматривалась в личности своих дочерей словно в свете мощного прожектора. Она делала все, чтобы проникнуться их устремлениями, и верила, что для них нет ничего невозможного. Для заурядной девочки она, вероятно, оказалась бы ужасной матерью. Но каждая из ее дочерей была яркой искоркой (про Мэдж можно даже сказать — лучезарной), и Клара раздувала их изо всех сил. Сильное влияние Клары, ее возвышенный литературный стиль тяжелой печатью лежат на стихах, которые Агата сочиняла лет в тринадцать.

Бродил ли ты в полуденном лесу?

Ступал ли ты по золотым коврам осенним?

Слыхал ли ты, как падает листва и тихо шелестит от вздоха ветра?

Оплакал ли несовершенство мира?

Считал ли дни, отпущенные Небом?..

Мэдж проявляла гораздо больше свободы в поведении и всегда была самостоятельна в мыслях. Она походила на Фредерика ничуть не меньше, чем на мать: такая же полуамериканка с трезвым и гибким умом и пренебрежением к условностям. В отличие от Агаты она не испытывала никакой потребности вести себя «как хорошая девочка», и никто ее за это не осуждал. Мэдж — это Бесс Сэджвик из «Отеля „Бертрам"», нетерпеливая, предприимчивая, властная, в то время как Агата — это дочь Бесс, Эльвира — тихая, уступчивая, бесконечно сомневающаяся. Посланная в Париж «завершать» образование, Мэдж, подначиваемая подружками, не задумываясь выпрыгнула из окна и приземлилась точно в середине чайного стола, вокруг которого сидело достопочтенное семейство. Как отец, она играла в любительских спектаклях и обожала переодевания — так, однажды она вышла к гостю в облачении греческого священника. Вероятно, это подсказало Агате идею, которую она часто использует в своих книгах: актерская профессия автоматически делает человека мастером по части изменения внешности («Для актера — детская забава сделать себе грим и исполнить роль Педро Моралеса…»). Уже в зрелые годы Мэдж могла спуститься к семейному обеду в полном крикетном обмундировании. Как и у ее матери, в натуре Мэдж была некая неугомонность, но достаточная — избыточная? — уверенность в себе означала, что в юности это качество благополучно нашло выход в самоиронии и творчестве.