Так что же произошло на Патриарших? - ВРЕМЯ ЧИТАТЬ! - Каталог статей

Магия этой первой фразы и сегодня, спустя 46 лет после первого появления ее на печатной странице, действует безотказно. Это уж тайна писателя – почему мы, начиная с этой совсем простой, казалось бы, фразы начинаем ждать необыкновенных событий. И они не замедлят.

«Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея». Вот у нас и начинает потихоньку захватывать дыхание – вечер-то уже назван страшным (а может дело в особом ритме фразы?). К тому же явно начинаешь чувствовать эту, хорошо известную москвичам, вечернюю духоту раскалившейся за день летней Москвы.

Но и не москвичам тоже становится не по себе.

Да тут еще одного из двух «граждан», появившихся на Патриарших, – Михаила Александровича Берлиоза, известного в литературных кругах редактора журнала, вообще такого, что ли, важного литературного чиновника – неожиданно «охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки». А что его так напугало – он сам не понимает. Но испуг не проходит, а нарастает. Тем более – вдруг «знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.

Жизнь Берлиоза складывалась таким образом, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.

Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза».

И как, повторим, не ужаснуться, если вдруг перед тобой – человек выше двух метров роста (сажень).

Да еще неимоверно худой и насквозь просвечивающий! Любой испугается.

«...А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез...»

Да, все кончилось, но только не для Берлиоза. Для него все только начиналось.

Потому что в разгар беседы Берлиоза со своим спутником – молодым поэтом Иваном Бездомным – «в аллее показался первый человек».

Внимательный читатель немного удивится: что это за фамилия такая – Бездомный?

Это, конечно, не фамилия, а литературный псевдоним. Еще до революции 1917 года некоторые писатели, которые хотели заявить себя близкими к революционерам, защитниками «угнетенных» – рабочих и крестьян, как бы готовыми разделить с ними их нищету, их, как тогда говорили, «горькую долю», брали себе «говорящие» псевдонимы: Демьян Бедный (настоящее имя Ефим Придворов), Максим Горький (Алексей Пешков).

А в конце 20-х годов XX века, когда начал писать свой роман Михаил Булгаков, таких литературных псевдонимов было полно. Потому что советская власть, установившаяся в России в начале 20-х, после победы в гражданской войне Красной армии над Белой, всячески поощряла бедных и малообразованных, внушая им, что сама их бедность – уже замечательное качество. Богатые же, сколько бы пользы не принесли они ранее своей стране, ничего, кроме тюрьмы и пули, не заслуживают. А кто читал повесть Булгакова «Собачье сердце» или хотя бы смотрел замечательный фильм по ней, знает, как относился Булгаков к тем, кто заявлял себя «трудовым элементом» безо всяких на то оснований.

Были известны поэты Иван Приблудный, Михаил Голодный. И любовь к таким именно псевдонимам уже изображалась некоторыми писателями – современниками Булгакова – сатирически. Например, в романе Н. Никандрова действуют молодые – ну, не писатели, а скорее решившие, что они писатели, – Антон Нелюдимый, Анна Новая, Антон Тихий, который рвется в дом писателей в галошах на босу ногу – примерно так, как вскоре в романе Булгакова явится в специально писательский ресторан (куда пускали только по удостоверениям) Иван Бездомный в нижнем белье... Литераторы в этом романе знакомятся, называя свои «литературные имена»: «Я Иван Бездомный. – А я Иван Бездольный. – А я Иван Безродный». Есть там Антон Нешамавший и Антон Неевший...

В первой редакции своего романа Булгаков дает герою – довольно невежественному человеку, пишущему стихи, которые он сам же потом в порыве откровенности назовет «чудовищными», – имя «Антоша Безродный». А потом останавливается на «Иване Бездомном». Как вы уже заметили, имена «Антон» и «Иван» почему-то пользовались особенным спросом у молодых поэтов.

Так вот, появился в этот страшный вечер в аллее на Патриарших прудах (до сих пор, заметим, любимых москвичами, но с легкой руки автора романа «Мастер и Маргарита» и не только москвичами) человек. «Он был в дорогом костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях».

Ну кого сегодня можно удивить «заграничными туфлями»? А вот когда Булгаков писал свой роман, а также и тогда, когда роман печатался – через 25 лет после смерти автора! – эти туфли в цвет дорогого костюма были, представьте себе, очень и очень необычной для повседневной советской жизни деталью. И недаром они обратили на себя внимание двух собеседников – как и весь облик незнакомца. Потому что один из этих собеседников – Иван Бездомный – одет так: «в заломленной на затылок клетчатой кепке», а также в «жеваных белых брюках и черных тапочках». Вот по этому костюму в те годы сразу было видно – наш человек, советский!

Вернемся к портрету незнакомца: «Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя». Замечу, что пудель этот – непростой: при его помощи людям начитанным, таким, кто читал знаменитого «Фауста» знаменитого Гете, автор «Мастера и Маргариты» давал некий знак – будьте настороже!

«По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый – почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец».

На мой вкус, последняя фраза – очень, очень смешная. Почему если разные глаза, кривая улыбка и одна бровь выше другой, то «словом – иностранец»?! Но Булгаков хорошо знал советский быт. В то время, когда он писал свой роман, уже возник типовой облик советского человека. И неписаной особенностью этого человека было – не выделяться, быть похожим на всех остальных.

Потому что те, кто как-то выделялись – костюмом или даже просто внешностью, – недолго гуляли на свободе. Рассказывают, что замечательного поэта и писателя Даниила Хармса (мы с вами к нему еще когда-нибудь обратимся), который выглядел как иностранец, – и иностранный псевдоним взял нарочно (Хармс, а не какой-нибудь Безродный или Разутый), хоть был вполне русским, – добрые советские люди не раз сдавали милиции как «иностранного шпиона». А разве много надо ума, чтобы понять, что шпион будет стараться одеться так, чтоб его ни в коем случае не приняли за иностранца? Но велико было недоверие советских людей ко всякому, кто не похож на других. (В конце концов Хармс был арестован и расстрелян.)

Иностранцы же попадались на улицах Москвы и тем более других городов крайне редко – и обязательно в сопровождении приставленных к ним специальных людей: чтобы не допустить непредусмотренных контактов с советскими людьми. Все было под контролем.

Сейчас, через двадцать с лишним лет после конца советской власти и полученной всеми нами в результате этого, среди прочих свобод, и свободы любых «контактов» одного человека с другим, не так-то легко все это себе представить, вообразить. Но Булгаков среди этого жил – и пытался описать.

И вот предполагаемый иностранец (дальше его автор так и называет – будто под влиянием своих героев) усаживается «на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.

"Немец..." – подумал Берлиоз.

"Англичанин... – подумал Бездомный. – Ишь, и не жарко ему в перчатках".

А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало».

А вот теперь – внимание! Кто еще не читал романа – читайте нижеследующий абзац особенно внимательно.

«Он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки».

Ничто вас здесь не удивило?

Конечно, кое-кто из внимательных читателей споткнулся на этих словах: «...навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце».

Вот вам и еще один сигнал о том, что этот вечер кончится страшно.

«Иностранец вдруг поднялся и направился к писателям.

Те поглядели на него удивленно.

– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...

Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться».

Ну а дальше события идут по нарастающей – и вечер кончается трагическим образом, как не раз намекнул автор. Пересказать эти первые, да и последующие главы нет никакой возможности, а надо просто читать. Тогда узнаете, что это за иностранец (подсказка: помните пуделя? В образе пуделя появляется у Гете Мефистофель в комнате Фауста) и чем кончился этот душный вечер для Берлиоза. И конечно, впервые встретитесь с котом, спокойно сующим кондуктору трамвая гривенник за проезд...

На разных страницах романа идет тонкая игра с тем, что можно назвать словами советского языка, т. е. советизмами. Это не тот язык, на котором в советское время говорили люди дома или в дружеских компаниях, а тот, на котором делали доклады генеральные секретари коммунистической партии, выступали люди на официальных митингах, писались газетные «передовицы» – статьи без подписи, исходившие «сверху», от самой власти.

Булгаков высмеивает этот язык.

На сеансе в Варьете (где произойдут потрясающие события), идет, например, такой диалог. Поглядывая на зрительный зал, Воланд спрашивает у Коровьева (он же Фагот) – «Ведь московское народонаселение значительно изменилось?» – и сам продолжает свою мысль: «Горожане сильно изменились... внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти... как их... трамваи, автомобили...

– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот».

А конферансье Жорж Бенгальский обеспокоен. Он чувствует, что диалог какой-то не такой. И решает вмешаться.

«Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, – тут Бенгальский дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерке.

Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье.

– Разве я выразил восхищение? – спросил маг у Фагота.

– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – ответил тот.

– Так что же говорит этот человек?

– А он попросту соврал! – звучно, на весь театр сообщил клетчатый помощник».

Обращу ваше внимание только на слово выросшей.

Идеей беспрерывного роста новой, советской России был проникнут весь общественный быт. О «ростках нового» постоянно говорил и писал Ленин. Газеты заклинали: «Выросла пролетарская литература, вырос и пролетарский писатель», «В СССР не только русские, но ни одна национальность... не думает останавливаться в своем росте... в росте не в западного европейца, а в человека будущего коммунистического общества». Излюбленные заголовки газетных статей – «За дальнейший рост советской литературы».

«Расти» было непременной обязанностью всех и каждого. Уже в 1950-е – 60-е годы «оттепели» – поэт А. Твардовский высмеивал это слово в поэме «Теркин на том свете», рисуя некоего деда, который «Близ восьмидесяти лет / он не рос уже нисколько, / Укорачивался дед».

Таких советизмов в романе Булгакова немало – вредитель, вылазка, маскирующийся, массы, протащить, разоблачить и т. п., и со всеми с ними идет тонкая стилевая игра: Булгаков, в отличие от большинства, не принимает советского языка.

Этот роман – и о любви.

«Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!»

Вполне в соответствии с названием в романе вы встретитесь с историей потрясающей любви Мастера и его Маргариты, начавшейся внезапно. О ней Мастер рассказывает Ивану Бездомному – в психиатрической клинике, где оба они, прежде незнакомые, оказались из-за Понтия Пилата.

«Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»

Тут-то все и произошло.

«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож!»

Словом – читайте роман. Ведь он удивительным образом остается, по всем опросам, любимой книгой людей от 12 до 17 лет.