1

Вы, уж наверно, читали в детстве рассказ Аркадия Гайдара «Чук и Гек» – книжку, конечно, для семи-восьмилетних, но которую и в старшем возрасте будешь вспоминать с удовольствием:

«Отвечайте, граждане, – отряхиваясь от снега, спросила мать, – из-за чего без меня была драка?

– Драки не было, – отказался Чук.

– Не было, – подтвердил Гек. – Мы только хотели подраться, да сразу раздумали.

– Очень я люблю такое раздумье, – сказала мать».

А дело-то было – кто читал, тот помнит, – в том, что почтальон без матери принес телеграмму, Чук уложил ее аккуратно в жестяную коробочку, а Гек, не зная этого, взял да и швырнул назло брату коробочку за окно, в снег. Искали-искали – и не нашли, а матери сказать побоялись. И из-за этого их легкомысленного – по младости лет – поступка вышло потом множество серьезных недоразумений.

«Что ж, – говорю я Светлане. – С крыши нас с тобой вчера согнали. Банку из-под керосина у нас недавно отняли. За какую-то голубую чашку напрасно выругали. Разве же это хорошая жизнь?

– Конечно, – говорит Светлана, – жизнь совсем плохая.

– А давай-ка, Светлана, надень ты свое розовое платье. Возьмем мы из-за печки мою походную сумку, положим туда твое яблоко, мой табак, спички, нож, булку и уйдем из этого дома, куда глаза глядят.

Подумала Светлана и спрашивает:

– А куда твои глаза глядят?»

Ну и так далее. Кто читал, тот помнит.

Но есть у Гайдара книжка, которую в восемь лет, может, и прочтешь с удовольствием, но все же полностью не поймешь, верней сказать – не прочувствуешь. Ее лучше бы читать в возрасте более зрелом, скажем, начиная лет с десяти – и хоть до пятидесяти. Всегда будет интересно.

2

Это – повесть «Судьба барабанщика».

Гайдар писал ее во второй половине 1930-х годов. Это было в нашей стране, наверно, самое страшное время за весь не очень веселый XX век. В эти годы не десятки, даже не сотни и не тысячи, а миллионы людей, засыпая вечером в своей постели, не знали – не последнюю ли ночь спят они в своем доме, в окружении своей семьи?..

В каждый дом ночью могли войти сотрудники НКВД (Народного Комиссариата внутренних дел) с ордером на обыск и арест. И увести с собой ни в чем решительно не повинного человека – инженера, ученого, учителя, рабочего – от его семьи навсегда (а вслед за ним часто забирали и жену – просто как жену преступника!).

Именно неповинного – ведь двадцать лет спустя практически всех арестованных в те годы реабилитировали, то есть оправдали. А замученных или убитых в тюрьме или в советском концлагере – посмертно. Выяснилось, что многих арестовывали просто по доносу соседа или сотрудника на службе – по доносу ложному. Доносчики, спору нет, виноваты. Но в первую очередь, конечно, виновата была власть – она создала такую обстановку, что практически любой донос об «антисоветских высказываниях» человека вел безо всякой проверки к его аресту, а дальше к пыткам, концлагерю или расстрелу. И многие сводили таким образом счеты с теми, кто им в чем-то мешал. Или просто – получали комнату арестованного соседа.

Если забирали обоих родителей – детей отправляли в специальный детский дом для детей «врагов народа»: так положено было называть арестованных людей. Причем не дожидались суда, чтобы так назвать, – хотя в правовом обществе только суд может объявить человека преступником. В Советском Союзе 30-х годов человек объявлялся преступником уже в момент ареста. А того, кто сомневался в вине арестованного мужа, жены, отца, друга, могли тут же и арестовать «за компанию» – за недоверие к «органам».

Чекисты пустили тогда в ход такой «афоризм»: «У нас ошибок не бывает». Хотя всем известно, что ошибку может допустить любая судебная система.

И дети должны были называть своих арестованных родителей «врагами народа» и вслух одобрять все, что пишут про них в газетах. А в тогдашних газетах их называли «негодяями» и «бешеными собаками», которых надо беспощадно убивать. И в школе, если попадался подлый человек в должности учителя, то мог прямо при всем классе поносить арестованного отца своего ученика последними словами. Кто хотел – ему поддакивал, а сын арестованного должен был молчать. Вот теперь и попытайтесь представьте себе состояние, настроение этих несчастных детей.

Многие из них никак не хотели в детдом – ведь они привыкли жить у себя дома. Они скрывались от милиции, становились беспризорниками, скитались по стране, боясь буквально всех и каждого: любой милиционер мог их схватить. Гайдар, уже понявший, что творится что-то ужасное и несправедливое, очень жалел детей, у которых государство отняло семью. Многих он знал лично и помогал им.

Была такая очень симпатичная книжка «Приключения Травки» – про маленького мальчика Травку, потерявшегося в Москве. Автором ее был писатель Сергей Розанов.

Много лет спустя выросший Травка – Адриан Сергеевич, сын писателя, – вспоминал, как в конце 30-х годов был с Гайдаром в лесу, на рыбной ловле. У этого мальчика тогда совсем недавно арестовали как «врагов народа» и маму, и отчима; арестован был и знакомый семьи, глава всех тогдашних комсомольцев А. В. Косарев. И вот, когда все уснули, Гайдар «вдруг спрашивает меня, мальчишку:

– Слушай, ты веришь, что Косарев – сволочь?..

– Не знаю.

– А что Наташа – сволочь, ты веришь?

Это об арестованной моей матери, вчерашней руководительнице Центрального детского театра.

– Я не понимаю...

– Ты не знаешь, не понимаешь, а я не верю, – лицо Гайдара искажено болью».

Он не верил в вину ни этих людей, ни первой своей жены, матери его сына Тимура, которая тоже была арестована, и Гайдар ходил по краю пропасти, добиваясь лично у всесильного «карлика» Ежова (он ведал тогда «органами») ее освобождения.

Родители Травки были тогда в разводе; но после ареста его матери и отчима писатель Сергей Розанов взял сына в свою новую семью – и уже сам ждал ареста: помогать детям «врагов народа» не полагалось, даже если это был твой сын... И мальчик запомнил, как в 1938 году Гайдар читал еще не напечатанную «Судьбу барабанщика» его отцу. «Книга напомнила о том, что в стране тысячи и тысячи детей остаются без родителей...» – то есть о том, о чем писать было нельзя: советская власть не разрешала ни вслух, ни тем более в книжках выражать сочувствие детям «врагов народа». Сталин лицемерно заявил в одном выступлении: «Сын за отца не отвечает». А сам действовал точно наоборот.

Гайдар задумывал написать именно про такой случай – отца мальчика арестовывают по доносу.

Но нельзя было печатать про это.

Как же автор вышел из положения?

Он заменил причину ареста – но все остальное, всю мучительную, тревожную атмосферу повести оставил без изменения.

3

На первых же страницах узнаем, что отец мальчика – героя книжки – оказался в тюрьме за растрату казенных денег. А растратил он их главным образом под непрерывным давлением своей любящей роскошь жены Валентины – мачехи героя повести Сергея. Приговор был – пять лет.

«Прощай! – думал я об отце. – Сейчас мне двенадцать, через пять лет – будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.

Помнишь, как в глухом лесу куковала кукушка и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонек в школе и дружно распевали твои простые солдатские песни.

...Прощай! – засыпал я. – Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто.

Так в полудреме прощался я с отцом горько и крепко, потому что – зачем врать? – был он мне старшим другом, частенько выручал из беды и пел хорошие песни, от которых земля казалась до грусти широкой, а на этой земле мы были людьми самыми дружными и счастливыми.

Утром я проснулся и пошел в школу. И когда теперь меня спрашивали, что с отцом, я отвечал, что сидит за обман и за воровство. Отвечал сухо, прямо, без слез. Потому что два раза подряд искренне с человеком прощаться нельзя!»

Через два года мачеха вышла замуж и, оставив Сергею денег на жизнь, «укатила с мужем на Кавказ».

...Есть такой рассказ у английского фантаста Г. Уэллса, где два путника идут по дороге навстречу друг другу, но в разном времени – один в латах римлянина, а другой – в современном костюме. И этот современный человек видит сразу и свое время и сквозь него – далекое прошлое. Так и в этой повести Гайдара рисуется один мир, вернее, туманная, несколько принаряженная картина этого мира, а сквозь него проглядывает или, скорее, подает неясные сигналы другой – реальный и страшный, но который не позволено властью описывать прямо, как он есть.

Сергей читает книжку о мальчике-барабанщике, которого заподозрили в измене, а его смелые поступки (он подавал сигналы о помощи своему отряду) присвоил себе толстый и трусливый музыкант. «Ярость и негодование охватили меня при чтении этих строк, и слезы затуманили мне глаза... Это я... то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы».

Живет Сергей летом один в квартире, и становится ему все тоскливей и тоскливей. Какие-то полузнакомые ребята (парень со двора Юрка, «прохвост и выжига», представляет их ему так: «Знакомься... Огонь-ребята и все, как на подбор, отличники») угощают его пивом. «Стало весело. Я смеялся и все кругом смеялись тоже». Как попал домой – уже не помнил.

«Очнулся я уже у себя в кровати. Была ночь. Свет от огромного фонаря, что стоял у нас во дворе, против метростроевской шахты, бил мне прямо в глаза.

Пошатываясь, я встал, подошел к крану, напился...

И опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула в комнату, легко зашуршала крыльями, осторожно присела у моего изголовья и, в тон маятнику от часов, стала меня баюкать:

Ай-ай!

Ти-ше!

Слы-шишь?

А потом появляется в его незапертой квартире веселый незнакомый человек и объясняет – «Так знай же, что я не вор и не разбойник, а родной брат Валентины, следовательно – твой дядя. А так как, насколько мне известно, Валентина вышла замуж и твоего отца бросила, то, следовательно, я твой бывший дядя. Это будет совершенно правильно».

4

Тут-то и начинают разворачиваться удивительные события и приключения Сергея – со стрельбой в финале.

Но сначала все усиливается замечательно описанная Гайдаром беспричинная, в сущности, тревога, которая преследует его героя. Тревога и страх. Именно те чувства, которые преобладают в самом воздухе тех лет. Боятся почти все – за себя и за близких. Боятся не родные уголовников – этих-то преступников власть считает социально близкими. А только те, у кого кто-то из родственников осужден за преступления политические. То есть ни за что – за инакомыслие, которое в сегодняшней России, как и в других нетоталитарных странах, не считается преступлением.

Растрата отца Сергея тоже относится «всего лишь» к уголовным преступлениям. И его сыну бояться в общем-то нечего. А он боится. Так пытался писатель передать своим читателям-подросткам, что он знает про их беду, что он – с ними, он сочувствует им...

«Крупные слезы катились по моим горячим щекам, горло вздрагивало, и я крепко держался за водосточную трубу.

– Так будь же все проклято! – гневно вскричал я и ударил носком по серой каменной стене. – Будь ты проклята, – бормотал я, – такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая мышь! Я не хочу так!..»

5

Всего через несколько лет вы будете – надеюсь! – читать Достоевского.

А кто-то, возможно, уже видел телесериал по его роману «Идиот» с прекрасной игрой наших замечательных актеров – Инны Чуриковой, Евгения Миронова, Владимира Ильина и других. Но надо помнить – это, наверно, помогает чтению романа, но ни в коем случае его не заменяет. Ведь в фильме вы слышите голоса героев, их разговоры, но не слышите главного – голоса самого писателя! Рассказ Достоевского о своих героях, его особенный слог, который ни с чем не спутаешь, – его вы найдете только на страницах его романов.

Достоевский мечтал изобразить прекрасного человека. «Труднее этого нет ничего на свете и особенно теперь, – признавался он в одном из писем. – Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы – еще далеко не выработался».

Он попробовал это сделать в герое «Идиота» – князе Мышкине. У князя нет ни к кому злобы. Он готов помочь любому. Своими удобствами, своей выгодой он совершенно не озабочен. А вокруг него люди или заняты поисками этой выгоды, или, если даже равнодушны к выгоде, то агрессивны, ничего не прощают другим. Но многие из них все равно восхищаются князем, симпатизируют ему. Оказывается, пример добросердечия многих очаровывает. Добро – обаятельно. Но князь – болен. Ему не по силам, собственно, та ноша помощи людям, которую он на себя взвалил. Его отчаянное стремление сделать так, чтобы всем, решительно всем было хорошо, завершается в конце концов трагедией.

6

Сначала читатель встречается с этим героем заочно – тринадцатилетняя Женя, переночевав в неведомом доме недалеко от своей дачи, читает наутро записку, написанную кем-то, совсем не похожим на тех людей, которых она встречала до сих пор. Человеком, который ведет себя каким-то непривычным для нее образом.

«Девочка, когда будешь уходить, захлопни крепче дверь». Ниже стояла подпись «Тимур».

В этой записке – полное доверие к незнакомой ему девочке, которая случайно оказалась на его даче (она зашла в пустой дом – а большая собака ее не выпустила; она легла в горе на диван – и проспала всю ночь...).

Но этого мало. Получилось так, что в панике покидая этот дом (почему в панике – я вам рассказывать не буду, а то неинтересно будет читать), она оставляет там ключ от своей московской квартиры и текст телеграммы, которую старшая сестра просила отправить отцу.

И вот в тот самый момент, когда она – уже на своей даче – начинает признаваться старшей сестре во всех своих прегрешениях, вдруг у нее в руках появляется (как именно – я тоже рассказывать не буду) забытый ею в чужом доме ключ от московской квартиры, квитанция на отправленную телеграмму (которую сама она отправить не успела) и новая записка!

А в ней – угаданное до тонкостей ее состояние и вся ее ситуация: «Девочка, никого дома не бойся. Все в порядке, и никто от меня ничего не узнает»; и снова подпись – «Тимур».

Наивная Женька, пораженная этой загадочной добротой, неожиданным присутствием в своей жизни кого-то, кто ее теперь опекает, «потрогала лежащую в кармане записку и спросила:

– Оля, бог есть?

– Нет, – ответила Ольга и подставила голову под умывальник.

– А кто есть?

– Отстань! – с досадой ответила Ольга. – Никого нет».

(А тот из вас, кто, опередив ровесников, уже успел прочитать роман Булгакова «Мастер и Маргарита», – про него у нас еще пойдет речь особо, – обязательно вспомнит знаменитую сцену на Патриарших прудах, открывающую роман. И – вопросы Воланда Берлиозу и Ивану Бездомному: «Вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? ...Я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в Бога? ...Клянусь, я никому не скажу.

– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге. <...>

– А дьявола тоже нет?»

И когда Иванушка кричит: «Нету никакого дьявола!», – следует знаменитая реплика «профессора», таинственным образом будто отвечающая на реплику Ольги в совсем другом произведении... Оно писалось одновременно с романом, но Булгакову уж точно не было известно: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»

...А уж о том, что Булгаков в Мастере тоже стремится изобразить необычного и «положительно прекрасного» человека – и говорить нечего.)

Но Женька не унимается.

«Женя помолчала и опять спросила:

– Оля, а кто такой Тимур?

– Это не бог, это один царь такой, – намыливая себе лицо и руки, неохотно ответила Ольга, – злой, хромой, из средней истории.

– А если не царь, не злой и не из средней, тогда кто?

– Тогда не знаю. Отстань! И на что это тебе Тимур дался?

– А на то, что, мне кажется, я очень люблю этого человека.

– Кого? – И Ольга недоуменно подняла покрытое мыльной пеной лицо».

Ну и так далее. Почитайте.

7

«А в комнате той самой дачи, где ночевала Женя, стоял высокий темноволосый мальчуган лет тринадцати». Там происходит другой разговор. Загримированный под старика (он готовится к выступлению) дядя таинственного Тимура, Георгий Гараев, держит в руках обнаруженную им записку.

«"Девочка, когда будешь уходить, захлопни крепче дверь", – насмешливо прочел старик. – Итак, может быть, ты мне все-таки скажешь, кто ночевал у нас сегодня на диване?»

Тимур отвечает «неохотно»: «Одна знакомая девочка».

«Если бы она была знакомая, то здесь, в записке, ты назвал бы ее по имени.

– Когда я писал, то я не знал. А теперь я ее знаю.

– Не знал. И ты оставил ее утром одну... в квартире? Ты, друг мой, болен, и тебя надо отправить в сумасшедший». (Напомню, что князь Мышкин-то как раз едет в Россию, можно сказать, из сумасшедшего дома – из психиатрической лечебницы...)

Поступки Тимура взрослым чем дальше, тем больше непонятны.

« – К этой девочке ты больше не лезь: тебя ее сестра не любит.

– За что?

– Не знаю. Значит, заслужил.

– Если ей что непонятно, она могла бы позвать меня, спросить. И я бы ей на все ответил.

– Хорошо. Но пока ты ей еще ничего не ответил, я запрещаю тебе подходить к их даче, и вообще если ты будешь самовольничать, то я тебя тотчас же отправлю домой к матери».

А эти фразы заставляют уже вспомнить шестнадцатилетнего пушкинского героя – Петра Гринева, и несправедливые против него обвинения, которые только Маша Миронова, «капитанская дочка», его невеста, сумела рассеять – как сделает это в повести «Тимур и его команда» отважная и справедливая Женька.

8

Гайдару была уже узка советская, тем более узко «пионерская» система морали. В поисках бесспорных этических ценностей он обратился к книге, которая очень хорошо была знакома каждому, кто учился в российской гимназии или в реальном училище. Эпиграфом к этой книге была поговорка «Береги честь смолоду».

Гайдар, конечно, не «списывал» с нее, а – брал пример.

Временами Тимур говорит не на языке своих современников – ровесников: «Это затея совсем пустая». Но это ему идет. «Мы с тобой знакомы. Я – Тимур», «Кто кричит? – гневно спросил Тимур».

Это близко к языку героев «Капитанской дочки».

«"Атаману шайки по очистке чужих садов Михаилу Квакину". Это мне, – громко объяснил Квакин. – С полным титулом, по всей форме. – "...И его, – продолжал он читать, – гнуснопрославленному помощнику Петру Пятакову, иначе именуемому просто Фигурой..." Это тебе, – с удовлетворением объяснил Квакин Фигуре. – Эк они завернули: "гнуснопрославленный"! Это уж что-то очень по-благородному, могли бы дурака назвать и попроще».

И вдруг спрашивает у своего сподвижника:

«Слушай, это ты в сад лазил, где живет девчонка, у которой отца убили?

– Ну, я.

– Так вот, – с досадой пробормотал Квакин. – Мне, конечно, на Тимкины знаки наплевать, и Тимку я всегда бить буду...

– Хорошо, – согласился Фигура. – А что ты мне пальцем на чертей тычешь?

– А то, – скривив губы, ответил ему Квакин, – что ты мне хоть и друг, Фигура, но никак на человека не похож ты, а скорей вот на этого толстого и поганого черта».

Это – отношение Пугачева к своим соратникам и, в противовес им, – к благородному Гриневу: «Ребята мои умничают. Они воры. ...Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку».

Тимур попадает в опалу – взрослые его несправедливо причисляют к банде (как царская власть – Гринева), считают вором. Ольга говорит:

«У тебя на шее пионерский галстук, но ты просто... негодяй.

Тимур был бледен.

– Это неправда, – сказал он. – Вы ничего не знаете».

Сочувствующий читатель-современник просто не мог не думать при чтении повести про свежие в памяти расстрелы на Лубянке тех, кого еще недавно называли самыми преданными делу революции...

За разговором Тимура с Квакиным – тени героев Пушкина, законнопослушного сына империи Гринева и вольного атамана Пугачева.

«Ну что, комиссар? – спросил Квакин. – Вот и тебе, я вижу, бывает невесело?

– Да, атаман, – медленно поднимая глаза, ответил Тимур. – Мне сейчас тяжело, мне невесело.

– ...Гордый, – тихо сказал Квакин. – Хочет плакать, а молчит».

Все происходит всерьез, и так и выглядит: «Пленников втолкнули внутрь маленькой часовни с наглухо закрытыми ставнями. Обе двери за ними закрыли, задвинули засов и забили деревянным клином. <...>

– Как оно теперь: по-нашему или по-вашему выйдет?

И из-за двери глухо, едва слышно донеслось:

– Нет, бродяги, теперь по-вашему уже никогда и ничего не выйдет».

Слышен отзвук знакомого с детства: «Присягай – сказал ему Пугачев – "государю Петру Федоровичу!" – Ты нам не государь, – отвечал Иван Игнатьевич, повторяя слова своего капитана. – Ты, дядюшка, вор и самозванец!»

9

Сотни тысяч людей были безвинно расстреляны за два с лишним года – 1936 – 1938. Миллионы (вдумайтесь в эти цифры) погибли в лагерях Колымы, Магадана и других суровых по климату мест – от голода и непосильной работы по 16 часов в сутки на пятидесятиградусном морозе.

А Аркадий Гайдар упрямо и бесстрашно противопоставил всеобщему недоверию в качестве новой нормы и образца для подражания полное доверие человека человеку.

Он был в этом наследником русской классики – от Пушкина до Достоевского. Но в отличие от князя Мышкина его герой – сильный и уверенный в себе.