1 В
сентябре 1942 года поэт Александр Твардовский, с самых первых дней войны
оказавшийся на фронте, напечатал в «Красноармейской правде» первые
главы своей новой поэмы «Василий Теркин». В них он сделал то, чего не
решился сделать в тот момент с такой прямотой, кажется, никто, – с болью
и суровой беспощадностью описал отступление нашей армии в первые месяцы
войны, отступление до самой Москвы и до Волги. Описал воистину как «тяжкий сон» своего героя, Как от западной границы Отступал к востоку он; Как прошел он, Вася Теркин, Из запаса рядовой, В просоленной гимнастерке Сотни верст земли родной. До чего земля большая, Величайшая земля. И была б она чужая, Чья-нибудь, а то – своя. .............................................. Шел наш брат, худой, голодный, Потерявший связь и часть, Шел поротно и повзводно, И компанией свободной, И один, как перст, подчас. ............................................... Шел он, серый, бородатый, И, цепляясь за порог, Заходил в любую хату, Словно чем-то виноватый Перед ней. А что он мог! .............................................. Он просил сперва водички, А потом просил поесть. Тетка – где ж она откажет? Хоть какой, а все ж ты свой. Ничего тебе не скажет, Только всхлипнет над тобой, Только молвит, провожая: – Воротиться дай вам Бог... То была печаль большая, Как брели мы на восток. Шли худые, шли босые В неизвестные края. Что там, где она, Россия, По какой рубеж своя! ...С
осени 1942 года поэма Твардовского, ставшая несомненно главным
поэтическим сочинением о войне, будет печататься в газете
«Красноармейская правда» всю войну, порою несколько раз в месяц, вплоть
до июня 1945 года. Солдаты рвали газету из рук, ожидая новых строк про
любимого героя. И ни разу не будет
упомянуто в этой поэме имя Верховного главнокомандующего, не сходившее
со страниц газет. Имя того, кто оставил жестко и жестоко руководимую им
страну незащищенной перед нашествием, допустил оккупацию огромной ее
части, плен миллионов бойцов. У Твардовского воюет, несет все тяготы войны, отвоевывает свою страну народ. ...Правда правдой, ложью ложь. Отступали мы до срока, Отступали мы далеко, Но всегда твердили: – Врешь! .............................................. Не зарвемся, так прорвемся, Будем живы – не помрем. Срок придет – назад вернемся, Что отдали – все вернем. Трижды возглашает автор в разных местах поэмы: « – Взвод! За Родину! Вперед!» И ни разу – «За Сталина!» Это
был прямой вызов: «...Официальный и абсолютно непреложный
идеологический канон был начисто устранен из поэмы!» – написал недавно
известный историк Е. Плимак. И добавил: «За два года пребывания на
передовой я вообще не слышал <... > каких-либо разговоров о
Сталине. <...> И в атаку бойцов поднимало не имя Сталина, а
классический русский мат». Твардовский и здесь не мог отступить от правды, не подтвердить — ...Что в бою – на то он бой – Лишних слов не надо; Что вступают там в права И бывают кстати Больше прочих те слова, Что не для печати... ...Уже
в «Теркине» – то есть в «сталинское» время – началась та словесная
работа, которую Твардовский повел первым. Это было пародирование
советских слов. ...Я ж, как более идейный, Был там как бы политрук. Я одну политбеседу Повторял: – Не унывай.
Так как советский язык политбесед идейных политруков
был в те годы у любого читателя на слуху – на фоне живых речений
Теркина очевидной становилась его мертвечина. Можно смело сказать, что
под пером поэта оживал, приобретал права, легализовывался загнанный в
угол сугубо частной жизни живой русский язык. 2 Твардовский,
как мог, подбадривал своим стихом отвоевывающих свою землю солдат.
Когда же они освободили свою и вступили на землю чужую, когда замаячил
конец страшной войны – он счел возможным заговорить в полный голос о том
горе, которая она принесла. Так появилась в «Василии Теркине» глава
«Про солдата-сироту». На земле всего дороже, Коль имеешь про запас То окно, куда ты сможешь Постучаться в некий час. .............................................. А у нашего солдата, — Хоть сейчас войне отбой, Ни окошка нет, ни хаты, Ни хозяйки, хоть женатый, Ни сынка, а был, ребята, — Рисовал дома с трубой...
А
узнал солдат о своем огромном несчастье ненароком – когда наша армия,
развернувшись, двигалась наконец на запад, освобождая область за
областью, после долгой, длившейся два-три года, оккупации, когда никаких
известий о семье бойцы, как правило, не имели. Как не имел их, видимо, и
сам Твардовский, у которого на Смоленщине под немцем остались родители,
братья, сестры... И вот солдат просит на привале разрешения отлучиться: ...Дескать, случай дорогой, Мол, поскольку местный житель — До двора – подать рукой.
И вот идет по местам, знакомым ему «до куста», — Но глядит – не та дорога, Местность будто бы не та. Вот и взгорье, вот и речка, Глушь, бурьян солдату в рост, Да на столбике дощечка, Мол, деревня Красный Мост.
И уцелевшие жители сообщают ему, что семьи его уже нет на свете. У дощечки на развилке, Сняв пилотку, наш солдат Постоял, как на могилке, И пора ему назад.
Поэт не берется гадать, что творилось у него в душе. Но, бездомный и безродный, Воротившись в батальон Ел солдат свой суп холодный После всех, и плакал он. На краю сухой канавы, С горькой, детской дрожью рта, Плакал, сидя с ложкой в правой, С хлебом в левой, – сирота.
3 Предполагают,
что именно под воздействием этой главы «Теркина», напечатанной в конце
января 1945 года в «Красноармейской правде», Михаил Исаковский – любимый
и высоко чтимый земляк и старший (старше на десятилетие) товарищ
Твардовского – написал в том же 1945 году, бесспорно, лучшее свое
стихотворение: Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, Кому нести печаль свою?
Он идет – и находит ...в широком поле Травой заросший бугорок. Стоит солдат – и словно комья Застряли в горле у него. Сказал солдат: «Встречай, Прасковья, Героя – мужа своего...» .............................................. Никто солдату не ответил, Никто его не повстречал, И только теплый летний ветер Траву могильную качал. .............................................. «...Сойдутся вновь друзья-подружки, Но не сойтись вовеки нам...» И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам.
Эти
стихи сразу же стали песней – музыку написал М. Блантер. Но петь ее – и
по радио, и в концертах – запретили после первого же исполнения. Ее
пели только фронтовики-инвалиды в подмосковных электричках, собирая
милостыню. Запрет длился полтора
десятилетия – пока, вспоминает Е. Евтушенко, в 1960 году песню не
отважился исполнить во Дворце спорта в Лужниках Марк Бернес. «Прежде чем
запеть, он глуховатым голосом прочел, как прозу, вступление: "Враги
сожгли родную хату. Сгубили всю его семью". Четырнадцатитысячный зал
встал после этих строк и стоя дослушал песню до конца. Ее запрещали еще
не раз, ссылаясь на якобы возмущенное мнение ветеранов. Но в 1965 году
герой Сталинграда маршал В. И. Чуйков попросил Бернеса ее исполнить на
"Голубом огоньке", прикрыв песню своим прославленным именем». После
этого она «стала народным лирическим реквиемом». 4 А
Твардовский вслед за главой «Про солдата-сироту» печатает в марте 1945
года в той же «Красноармейской правде» новую главу – «По дороге на
Берлин». Она открывается потрясающим
для советской подцензурной печати, нигде более в поэзии советских лет не
встречающимся описанием. Автор поэмы передает движение наступающей, с
боями вступившей наконец в Германию армии поразительными по поэтической
силе строками – с жесткими реалиями времени: По дороге на Берлин Вьется серый пух перин. Провода угасших линий, Ветки вымокшие лип Пух перин повил, как иней, По бортам машин налип. И колеса пушек, кухонь Грязь и снег мешают с пухом. И ложится на шинель С пухом мокрая метель...
Любой
фронтовик, дошедший до Германии, с ходу узнавал эту причудливую для
непосвященных деталь чужеземного ландшафта поверженной страны... А
именно им в первую очередь адресовал свою поэму Твардовский – еще
воюющим солдатам, которые шли теперь по бетонным, не пружинящим, как наш
асфальт, под сапогом пехотинца, а отбивающим ему подошвы ног дорогам
Германии... (Мне в детстве отец рассказывал об этой разнице в дорожном
покрытии, чувствительной для ног, если в день идти по сорок километров.) Поэт хотел, чтобы солдаты увидели – он пишет правду. Так что это за пух? И здесь прибегну к рассказу своего отца об этом пухе: –
Когда перешли границу, вошли в Польшу – бойцы были на пределе, хотели
все крушить: многие уже знали о гибели близких, о сожженных домах...
Командиры уговаривали: «Держитесь, ребята – подождите до Германии!..»
Вошли – все дома пустые... Мирное население в страхе бежало: знали уже,
что делала в России их армия... И солдаты не знали, как найти выход
ярости, – били стекла, зеркала, хрусталь, сервизы... Вспарывали штыками
во всех пустых домах перины... Мы шли по дорогам к Берлину – повсюду
летел пух... Об этом не писали в
газетах – ведь советские солдаты должны были вести себя по-другому. Но
для Твардовского важней всего была тяжелая правда войны. 5 И еще раз вернемся к стихотворению Исаковского – к его концовке. Он пил – солдат, слуга народа, И с болью в сердце говорил: «Я шел к тебе четыре года, Я три державы покорил...» Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза несбывшихся надежд. И на груди его светилась Медаль за город Будапешт.
Медаль
«За взятие Будапешта» была последней из тогдашних наград – ее учредили
уже после Победы, в июне 1945 года, для тех, кто брал Будапешт зимой
1944/45 года. ...Мне всегда мерещится в
этих щемящих строках о несбывшихся надеждах (и это, конечно, не только
надежда увидеть семью), о несоответствии покорения трех держав – тому,
что ожидало солдата дома (не только несчастье в семье, но и советские
лагеря для тех, кто побывал в немецких, и нищета, и бесправие), какое-то
предвестие моего любимого стихотворения Бродского «На смерть Жукова» –
главного полководца Великой Отечественной войны, в армии которого воевал
мой отец. Оно написано в 1974 году в вынужденной эмиграции – в Америке: Вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. Вижу в регалии убранный труп: в смерть уезжает пламенный Жуков. Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей, блеском маневра о Ганнибале напоминавший средь волжских степей. Кончивший дни свои глухо, в опале как Велизарий или Помпей.
И
вот строфа, предшественницами которой считаю я две последние строфы
стихотворения Исаковского. Просто Исаковский не имел возможности
выразить (а отчасти – и додумать, потому что скована была сама мысль
поэтов, числивших себя советскими) то, что с такой свободой и с такой
горечью выразил Иосиф Бродский; мы позволим себе выделить эти строки
курсивом: К правому делу Жуков десницы больше уже не приложит в бою. Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою.
|