Своеобразие языка на разных ступенях социальной истории народа - СОЦИАЛЬНАЯ ЛИНГВИСТИКА - Каталог статей

Развитие языка зависимо от внеязыковой действительности — от социальной и культурной истории народа, от своеобразия его психического склада, образа жизни, видения мира. Влияние общества на язык глубоко и разнообразно. Именно здесь, в истории общества, сознания, культуры, скрыты первопричины развития языка. В конечном счете, язык развивается потому, что развивается общество: язык изменяется, отражая меняющийся мир; изменяется, отвечая новым типам и формам общения; изменяется, потому что развивается сознание и мышление человека.

Одно из проявлений связи между историей языка и историей общества состоит в том, что существуют особенности языка и языковых ситуаций, соответствующие определенным ступеням этносоциальной истории общества. Можно говорить о своеобразии языков общинно-первобытного (племенного) строя, языков феодальной поры, языков послефеодалъных формаций.

Языки первобытно-общинных времен были языками вида Homo sapiens, т. е. они принадлежат тому же классу семиотических систем, что и любой современный язык.

Вместе с тем в рамках этой общности языки первобытной поры отличаются удивительным своеобразием. Аналоги некоторым экзотическим чертам первобытных языков могут быть обнаружены в виде остаточных следов и следствий в языках позднейших формаций и в языках так называемых "архаических" социумов в современном мире.

1. Для языкового состояния первобытно-общинной поры характерны множественность и дробность языков в рамках языковой семьи при отсутствии четких границ между языками. На сравнительно небольших пространствах сосуществовало множество родственных языков и диалектов, образующих языковой континуум (языковую непрерывность). Это такая ситуация, когда два соседних языка очень похожи, близки друг к другу; языки, отстоящие друг от друга через один, похожи менее; через два — еще менее и т. д. (см.: Степанов 1975, 173). Именно такой языковой ландшафт — диффузный и дробный — застал в 70 — 80-х гг. XIX в. Н. Н. Миклухо-Маклай в Новой Гвинее.

"Почти в каждой деревне Берега Маклая — свое наречие. В деревнях, отстоящих на четверть часа ходьбы друг от друга, имеется уже несколько различных слов для обозначения одних и тех же предметов. Жители деревень, находящихся на расстоянии часа ходьбы одна от другой, говорят иногда на столь различных наречиях, что почти не понимают друг друга. Во время моих экскурсий, если они длились больше одного дня, мне требовались два или даже три переводчика, которые должны были переводить один другому вопросы и ответы" (Миклухо-Маклай Н.Н. Путешествия. М.-Л. 1940. Т. 1. С. 243). Переводчиками обычно бывали пожилые мужчины, специально пожившие в соседнем племени, чтобы узнать язык.

Близкая картина наблюдается в современной Африке, Австралии, Океании (см. с. 115–116). В условиях языкового континуума нередко трудно определить, чем являются два похожих соседствующих языковых образования: родственными языками или диалектами одного языка (см. с. 94–95).

2. Для первобытной поры характерно быстрое изменение языков вследствие постоянных и глубоких языковых контактов.

В первобытном бесписьменном обществе языковая история протекала бурно. Время существования одного языка могло быть и бывало очень непродолжительным. Не закрепленные в письменной традиции, языки легко забывались, и это никого не беспокоило. Военная победа племени не всегда означала победу языка этого племени. Победители нередко усваивали язык побежденных; нередко возникал новый гибридный язык (см. с. 152–156, 169–170, 173–176).

3. Для языков первобытной поры характерно существование групповых подъязыков — мужских, женских, а также юношеских и девичьих в период инициации (иногда в значительной мере тайных). Дело в том, что биологические различия людей по полу определяли общественное разделение труда в значительно большей мере, чем в последующей истории человечества. Мужские и женские языки различались прежде всего словарем. Охотничью или строительную лексику знали только мужчины, а лексику домоводства — женщины. Различия могли касаться также состава фонем: например, до сих пор в некоторых русских говорах только в женской речи наблюдается так называемое "сладкогласие" — произнесение вместо звука [р] звука [й]: бйат, бейо́за (брат, береза).

С течением времени социальные функции мужчины и женщины медленно, но верно сближались, однако и позже различия между мужской и женской речью во многом сохраняются. Женская речь более консервативна (не случайно диалектологи стремятся наблюдать именно речь женщин, особенно изучая синтаксис). В словаре женщин больше эмоционально-оценочных слов, прежде всего уменьшительно-ласкательных, больше эвфемизмов; в их речи чаще звучат слова с мягкими согласными; для женской фонетики характерно более выразительное участие губ (в сравнении с мужской артикуляцией тех же губных звуков). В стилистическом плане мужская речь более книжна, чем женская (естественно, при сопоставимости темы и условий общения), сложнее по синтаксису и более, насыщена интеллектуально (однако не эмоционально).

4. В XIX–XX вв. исследователей архаических социумов поражало, как много в племенных языках названий для всего конкретного и единичного, что позволяло аборигенам в зримых, слышимых, осязаемых подробностях представлять в речи внешний мир, — и это при заметных лакунах в сфере общих родовых обозначений.

"У них [австралийских аборигенов. — Н. М.] нет общих слов, как дерево, рыба, птица и т. д., но исключительно специфические термины, которые применяются к каждой особой породе дерева, птицы и рыбы". "Австралийцы имеют отдельные имена почти для каждой мельчайшей части человеческого, тела: так, например, вместо слова "рука" у них существует много отдельных слов, обозначающих верхнюю часть руки, ее переднюю часть, правую руку, левую руку и т. д. "В области Замбези каждое возвышение, каждый холм, каждая горка, каждая вершина в цепи имеет свое название, точно так же, как каждый ключ, каждая равнина, каждый луг, каждая часть и каждое место страны… обозначено специальным именем… Оказывается, география примитивного человека гораздо богаче нашей" (цит. по: Выготский, Лурия 1993, 96–97).

Характеризуя мыслительные возможности сознания, основанного на языках с изобилием слов конкретной семантики, но с ощутимой нехваткой (в сравнении с европейскими языками) слов с абстрактными и общими значениями, Л. С. Выготский писал: "Язык примитивного человека выражает образы предметов и передает их точно так, как они представляются глазам и ушам. Точное воспроизведение — идеал подобного языка… Такое пластическое, подробное описание представляет и большое преимущество, и большой недостаток примитивного языка. Большое преимущество — потому, что этот язык создает знак почти для каждого конкретного предмета и позволяет примитивному человеку с необычайной точностью иметь в своем распоряжении как бы двойники всех предметов, с которыми он имеет дело… Однако наряду с этим язык бесконечно загружает мышление деталями и подробностями, не перерабатывает данные опыты, воспроизводит их сокращенно, а в той полноте, как они были в действительности" (см. Выготский, Лурия 1993, 98, 100). Сознанию, которое опирается на язык минимально абстрагированный, еще не отвлеченный от наглядной и наивной картины мира язык, трудно вырабатывать обобщающие и абстрактные понятия (представления) и "связывать" их в суждения и умозаключения (см. также с. 166–168).

5. Существенная особенность первобытного общения состоит в том, что коммуникация на основе звукового языка включает в себя самое широкое использование языка жестов (к которому в филогенезе Homo sapiens и восходит звуковой язык). "Язык примитивного человека, в сущности говоря, есть двойной язык: с одной стороны, язык слов, с другой — язык жестов" (Выготский, Лурия 1993, 100).

6. Для языков первобытной поры характерно широчайшее табуирование слов и выражений (о природе табу см. с. 24–26, 133–134). Существовали табу, связанные с охотой, рыболовством; со страхом перед болезнями, смертью; с верой в домовых, в "сглаз", порчу и т. п. Для разных половозрастных групп были свои запреты; свои табу были у девушек и у юношей до брака, у кормящих грудью, у жрецов и шаманов. Следствием табу было исключительно быстрое обновление словаря племенных языков. Вот как описывает эту динамику Дж. Фрэзер:

"Если имя покойного совпадает с названием какого-нибудь предмета общего обихода, например животного, растения, огня, воды, считается необходимым такое имя исключить из разговорного языка и заменить другим. Этот обычай, очевидно, является мощным фактором изменения словарного фонда языка; в зоне его распространения происходит постоянная замена устаревших слов новыми… Новые слова, по сообщению миссионера Добрицхоффера, ежегодно вырастали, как грибы после дождя, потому что все слова, имевшие сходство с именами умерших, особым объявлением исключались из языка и на их место придумывались новые. "Чеканка" новых слов находилась в ведении старейших женщин племени, так что слова, получившие их одобрение и пущенные ими в обращение, тут же без ропота принимались всеми абипонами [племя в Парагвае. — Н. М.] и, подобно языкам племени, распространялись по всем стоянкам и поселениям. Вас, возможно, удивит, добавляет тот же миссионер, покорность, с какой целый народ подчиняется решению какой-нибудь старой ведьмы, и та быстрота, с какой старые привычные слова полностью выходят из обращения и никогда, разве что в силу привычки или по забывчивости, более не произносятся. На протяжении семи лет, которые Добрицхоффер провел у абипонов, туземное слово "ягуар" поменялось трижды; те же превращения, только в меньшей степени, претерпели слова, обозначающие крокодила, колючку, убой скота. Словари миссионеров, в силу этого обычая, буквально кишели исправлениями" (Фрэзер Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М., 1980. С. 287–289).

Отношение к языку как к средству магии (см. с. 24–26) характерно в первую очередь именно для первобытных и архаических социумов.

7. Д. С. Лихачев считал характерными для "языкового примитивизма", а также для "атавистической речи" такие черты речи уголовников, как семантическая расплывчатость, диффузность словоупотребления, "нестабилизированность семантики" (Лихачев 1935, 75).

"Например, слово "навернуть" не может быть иначе передано, как 'вообще что-то сделать', 'произвести'. Можно "навернуть скачок" — обокрасть со взломом', "навернуть малину" — 'достать тайную квартиру, тайное помещение', "навернуть фрайера" — 'обмануть кого-либо', "навернуть бабочек" — 'раздобыть денег' и т. д. Тот же характер носят такие слова, как "хурдачить", "зашататься", "жухнуть" (…), "зажуриться", "стрёбать" и т. п…Смысл слова может быть только разгадан в фразе и в конкретной обстановке, в определенной внешней ситуации. Эта особенность воровской речи делает ее несомненно весьма близкой диффузности первобытной семантики" (с. 70–71).

Семантическая диффузность характеризует не только лексику, но и грамматику первобытного или атавистического языка: "Рассматривая деградацию существительного, глагола и междометия в воровском языке, стремящихся слиться друг с другом, мы приходим к предположению, что наиболее примитивным словом было слово, в котором диффузно сливались элементы междометия, существительного и повелительного наклонения, слово, устанавливающее в наличности известный факт и вместе с тем дающее приказание к известному действию. Одновременно это слово было магически и эмоционально заряжено" (с. 91).

В воровской речи Лихачев видел "болезнь языка", с диагнозом "инфантилизм языковых форм", "тенденция к языковому примитиву", "господство пралогаческого мышления" (с. 94, 93). Вот почему его замечательно глубокий очерк — это концепция не только воровского арго, но и первобытных языков.

Первые государственные образования возникают примерно в то же время, когда у народа появляется письменность ("изобретается") создается или, что чаще, заимствуется и в той или иной мере приспосабливается к своей фонетике). Возникает частная собственность, углубляется общественное разделение труда, на смену обычному праву, суду старейшин приходят писанные законы и профессиональные институты власти. Эти глубочайшие процессы (а это именно длительные процессы, а не одномоментные "сдвиги", открывающие "новую эру") означали кардинальное изменение социокультурного бытия человека.

Естественно, что эти процессы воздействовали и на характер языковой коммуникации, и на сами языки. При этом различия рабовладельческой и феодальной формаций для истории языков представляются менее значимыми, чем их общие черты: все это ранние формы государственности, ранние века письменности, ручной труд в производстве (в том числе "рукописание" в сфере письменной культуры). Поэтому далее речь пойдет о языковом своеобразии феодальной поры. Вопрос о влиянии письма на языки будет рассмотрен на с. 152–158.

1. Для языковых ситуаций в средние века характерен особый вид культурного двуязычия, которое образуют, с одной стороны, надэтнический язык религий и книжно-письменной культуры (близкой к религиям), а с другой — местный (народный) язык, обслуживающий обиходное общение, в том числе отчасти и письменное. Эта черта языковых ситуаций связана с преобладанием в средние века религиозного мировоззрения, существованием мировых религий, с неконвенциональной трактовкой знака в религиях Писания (см. с. 72–76).

2. В истории языковых ситуаций феодальная эпоха — это пик диалектных различий, диалектной дробности и обособленности. Так отражается в языке феодальная раздробленность, слабость экономических связей в условиях натурального хозяйства, общая оседлость жизни. Интенсивная миграция племен первобытной поры прекратилась; образовались государства с более прочными границами. При этом границы многочисленных диалектов в целом совпадали с границами феодальных земель. Вместе с тем в феодальную пору складываются и наддиалектные формы общения (койне, см. с. 30–33). Позже на основе койне формируются народные (этнические) литературные языки — такие, как хинди, французский, русский (в отличие от надэтнических культовых языков — таких, как санскрит, латынь, церковнославянский).

3. Для феодальной поры характерна сложная иерархичность и строгая регламентированность, своего рода церемониальность книжно-литературного общения. Таковы черты самого феодального общества — с его сложной и консервативной социальной структурированностью (четкое разделение общества на клир и мир; многоярусная церковная и светская иерархия; вассалитет — сюзеренитет феодалов; цехи и гильдии ремесленников и купцов; прикрепленность крестьян к земле); сложным этикетом отношений между людьми; сложной системой эстетических правил, условностей, приличий. Применительно к средневековому искусству слова Д. С. Лихачев писал, что "литературный этикет и выработанные им литературные каноны — наиболее типичная средневековая условнонормативная связь содержания с формой" (Лихачев 1971, 96).

"Из чего слагается этот литературный этикет средневекового писателя? Он слагается: 1) из представлений о том, как должен был совершаться тот или иной ход событий; 2) из представлений о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; и 3) из представлений о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся. Перед нами, следовательно, этикет миропорядка, этикет поведения, этикет словесный. Все вместе сливается в единую нормативную систему, как бы предустановленную, стоящую над автором… Писатель выбирает, размышляет, озабочен общей "благообразностью" изложения. Самые литературные каноны варьируются им, меняются в зависимости от его представлений о "литературном приличии". Именно эти представления и являются главными в его творчестве… Литературный этикет вызывал особую традиционность литературы, появление устойчивых стилистических формул, перенос целых отрывков одного произведения в другое, устойчивость образов, символов-метафор, сравнений и т. д." (Лихачев 1971, 108–109).

4. В сравнении с современной культурой, для средних веков характерно более пристальное и пристрастное внимание к слову. Это черта культур, развившихся на основе религий Писания (см. с. 72–76). Книжные люди средневековья видели в слове ключ к познанию тайн бытия, записанных в священных текстах. В способности человека записать и прочитать текст виделась волнующая тайна, раскрывающая человеческую сущность. В звуковом составе слова, в особенностях начертания, во внутреннем смысле составляющих слово морфем искали отражения сущности вещей. Д. С. Лихачев писал о таком подходе к языку и миру (речь идет о Константине Костенечском, болгарском книжнике XV в.): "Познание для него, как и для многих богословов средневековья, — это выражение мира средствами языка. Слово и сущность для него неразрывны… Между языком и письменностью, с одной стороны, и явлениями мира, с другой — существовала, по мнению Константина, органическая связь" (Лихачев 1973, 85–86).

Историк науки определяет культуру средних веков "как культуру текста, как комментаторскую культуру, в которой слово — ее начало и ее конец — все ее содержание" (Рабинович 1979, 269). Для средневекового мышления текст — это не только имя или Евангелие, но и ритуал, и храм, и небеса (С. С. Аверинцев: "небеса как текст, читаемый астрологом"). Вся средневековая наука — его "наука по поводу слова, единственного средства для схоластического экспериментирования" (Рабинович 1979, 262).

Говоря о различии в отношении к слову между средними веками и новым временем, С. С. Аверинцев пишет: "Карл Моор у Шиллера не может энергичнее выбранить свой век, как назвав его "чернильным" веком. Средние века и впрямь были — в одной из граней своей сути — "чернильными" веками. Это времена "писцов" как хранителей культуры и "Писания" как ориентира жизни, это времена трепетного преклонения перед святыней пергамента и букв" (Аверинцев 1977, 208).

Развитие капитализма, углубляя общественное разделение труда, способствует всесторонней консолидации общества — экономической, политической, этноязыковой, информационной. Для языкового развития в послефеодальное время характерны следующие черты:

1. Прослеживается отчетливая тенденция к стиранию диалектных различий, к преодолению диалектной дробности. Однако этот процесс медлен и идет разными темпами: интенсивно там, где рано сложилась сильная центральная власть (как, например, в Англии, Франции), и сравнительно медленно — в странах, где долго сохранялась феодальная раздробленность и сильны традиции федерализма (например, в Италии, Германии).

Вместе с тем, в отличие от якобинского Конвента в революционной Франции, требовавшего искоренить диалекты и запретить региональные языки, в современном мире растет понимание культурнопсихологической ценности диалектов. Как деревня или городок детства — это малая родина человека, так и материнский диалект — это его языковая малая родина. Для человека в родном диалекте сохраняется жизненно важный опыт его первого знакомства с миром. Поэтому, овладевая литературным языком, важно сберечь в языковом сознании мир родного диалекта.

В ряде высокоразвитых стран (Словения, Германия, Япония) диалекты или диалектно окрашенная речь сохраняются как семейно-бытовой язык. Словенская филологическая традиция, в том числе учебники для средних школ, воспитывает уважительное отношение к диалектам. Подчеркивается, что диалекты ограничены только территориально, но по социальному статусу и выразительности они вполне сопоставимы с наддиалектной разговорной речью.

В Японии, после планомерной выработки "общего языка" страны (языка массовой коммуникации, см. с. 134–136), "по-новому встал вопрос о диалектах", — пишет японский лингвист. — "Теперь уже стихия диалектов не опасна для общего языка, так как в значительной степени они преодолены в масштабах всей страны. Теперь уже, напротив, стоит вопрос о сохранении прелести и аромата некоторых элементов диалектов, скорее как стилистического средства, и они охотно воспринимаются в Японии слушателем радио и зрителем телевидения в передачах типа "театр у микрофона", ими сознательно с большим успехом пользуются девушки-гиды в туристских автобусах. Диалект теперь — приправа к местному колориту" (цит. по изданию: Языковая политика 1977, 246).

2. Для языкового развития в послефеодальное время характерна тенденция к сложению литературного языка с большим разнообразием коммуникативных функций (чем у литературных языков феодальной поры). Литературные языки нового времени выходят за рамки письменного общения: в сферу образцового употребления включается и такая важная коммуникативная разновидность языка, как разговорная речь. Так социальная интеграция общества обусловливает растущее языковое единство этнического коллектива.