Сельцо Щелыково посреди костромских лесов находится недалеко от тех мест, куда Сусанин привел на гибель польских мародеров. Ныне эта усадьба прежде всего ассоциируется с именем великого драматурга А. Н. Островского.

Земли эти были дарованы императрицей Елизаветой Петровной капитану Михаилу Кутузову — одному из активных участников переворота, приведшего ее на престол. Но о первом владельце больше ничего сказать нельзя. Устроителем усадьбы был его сын Федор Кутузов, в течение двенадцати лет исполнявший должность костромского предводителя дворянства (1788–1800 годы). В то время здесь царило великолепие, о котором спустя век жили только передававшиеся из уст в уста предания. Они донесли до нашего времени смутные отголоски воспоминаний об обширном, сложенном из кирпича главном доме, многочисленных каменных службах в верхнем парке, павильонах, гротах и прочих «увеселениях» нижнего парка. От всего этого уже во времена Островского остались только развалины. Руины главного дома можно найти и сейчас около деревянной двухэтажной беседки; он погиб в пожаре, но когда это произошло — не известно. Свидетелем является только каменная лестница, соединяющая верхний и нижний парки.

Совладельцем Щелыкова был брат костромского предводителя дворянства — Алексей Кутузов. Это один из замечательных людей своего времени. Ближайший сотрудник Новикова, он входил в кружок «московских розенкрейцеров», которому столь многим обязано русское просвещение. Одновременно он был сердечным другом и «сочувственником» Радищева, ему посвящено знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву».

Братьями Кутузовыми построена Никольская церковь на ближайшем погосте Бережки (вместо обветшавшей деревянной). По преданию, корабль, на котором служил морским офицером Ф. М. Кутузов, попал на Эгейском море в бурю. Дело было в 1769 году во время Русско-турецкой войны. Он дал обет в случае спасения построить в своем костромском имении церковь во имя Николая Чудотворца, покровителя моряков; что и было впоследствии исполнено.

Никольская церковь на Бережках является исключительным памятником русской архитектуры. Внутри она делится на два этажа: верхний летний и нижний зимний. Уникальность ее интерьера подметил литератор С. Спиро, посетивший Щелыково в 1911 году: «Вся живопись и лепка представляют из себя редкую, может быть, единственную в русской церкви смесь православия, католичества и масонства… Весь иконостас верхнего этажа в стиле рококо. Тут же наряду с иконописными произведениями итальянских мастеров есть старинные картины кинешемских живописцев. Есть и фигуры святых, как бы привезенные из польских костелов».

Полвека Щелыково оставалось во владении Кутузовых. За это время вместо сгоревшего каменного дома был построен новый деревянный — и на другом месте. Уже одно это свидетельствует о постепенном оскудении. Наступила эпоха, когда усадьбы стали переходить из дворянских рук к новым владельцам, принадлежавшим к купеческому сословию.

Отец драматурга Николай Федорович Островский служил в Москве чиновником по судебному ведомству и свою службу успешно совмещал с адвокатской практикой. К концу жизни он нажил состояние и владел в Москве семью домами, но его потянуло в деревню. Стареющий законник стал скупать имения в Нижегородской и Костромской губерниях (он сам был родом из Костромы). Самым крупным было Щелыково в Кинешемском уезде. Купчая датирована 28 июля 1847 года.

Начинающий писатель впервые приехал в Щелыково вечером 1 мая 1848 года. После долгой дороги он был в угрюмом настроении, и имение ему не понравилось. Единственно дом оказался оригинальным внешне и уютным внутри. Но уже на следующий день настроение Островского переменилось. Он записал в своем дневнике: «Нынче поутру ходили осматривать места для дичи. Места удивительные. Дичи пропасть. Щелыково мне вчера не показалось, вероятно, потому, что я построил себе в воображении свое Щелыково. Сегодня я рассмотрел его, настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты. Дом стоит на высокой горе, которая справа и слева изрыта такими восхитительными оврагами, покрытыми кудрявыми сосенками и елками, что никак не выдумаешь ничего подобного». С каждым днем Островский все больше и больше укреплялся в своих впечатлениях.

10 мая Островский как бы подводит итог своим первым чувствам: «Я начинаю привыкать к деревне; я обошел почти все окрестности, познакомился кой с кем из мужиков, видел крестьянский праздник. И все это хорошо, а лучше всего природа, что за реки, что за горы, что за леса. У нас все реки текут в оврагах — так высоко это место. Наш дом стоит на высокой горе… а есть места, например деревня наша Сергеево, откуда дом наш кажется в яме, а эта деревня в четырех верстах от нас на север. На юг от нас есть, верстах в 5, деревня Высоково, из той виден почти весь Кинешемский уезд. Под этой деревней течет Меря — что это за удивительная река. Если бы этот уезд был подле Москвы или Петербурга, он бы давно превратился в бесконечный парк, его бы сравнивали с лучшими местами Швейцарии и Италии… А какой народ здесь». В другом месте он пишет, что здешние крестьяне полны жизни и достоинства и их характерные фигуры прямо просятся на полотно живописца.

Сначала Щелыково было только летней резиденцией семейства, но в 1851 году отец писателя окончательно переселился в деревню. Правда, он здесь долго не прожил и умер

22 февраля 1853 года. По семейному преданию, перед кончиной он попросил приподнять его на кровати, чтобы последним взглядом окинуть Щелыково: обрамленные лесами нивы, змеившиеся в кустах ольхи речки, белую Никольскую церковь на Бережках с золотым крестом. Его похоронили в ограде этой церкви.

Незадолго до смерти отец писателя завещал Щелыково своей второй жене и детям от этого брака. Детям от первого брака — братьям Александру, Михаилу и Сергею — было отдано другое имение в Солигаличском уезде Костромской губернии и два деревянных дома в Москве; в одном из этих домов проживал драматург. Однако, несмотря на раздел, Островские по-прежнему продолжали считать Щелыково своей главной семейной вотчиной.

В 1850-е годы драматург почти каждое лето наезжал в Щелыково со все возраставшей семьей. Он удрученно наблюдал, как некогда процветавшая под управлением его отца усадьба приходила в упадок. Резко сократилось количество дворовых: с двадцати восьми человек в 1852 году до девяти в 1859 году. Постепенно возникло желание выкупить Щелыково у мачехи; его разделял брат Михаил, успешно делавший административную карьеру; долгие годы он был министром государственных имуществ — в его ведении были все казенные предприятия. В 1867 году братья приобрели Щелыково в совместное пользование. Чрезвычайно дружные, они заключили между собой негласное соглашение, о котором М. Н. Островский писал брату-драматургу 9 января 1869 года: «Летом в Костроме мы совершим купчую на имя нас обоих. Но при этом мне хотелось бы сделать вот что: Щелыковым я и ты дорожим не только как приятным летним местопребыванием, но и как памятью о покойном отце. А потому, пока мы с тобой живы, мы будем владеть им сообща, но, в случае смерти одного из нас, мне хотелось бы, чтобы имение перешло всецело к одному из нас, без участия в нем наследников умершего». Но сам М. Н. Островский нарушил это соглашение. Он завещал свою долю дочери брата М. А. Шателен, которая и стала в 1901 года владелицей Щелыкова.

Главный дом усадьбы заняла семья драматурга. М. Н. Островский для своих нечастых наездов в Щелыково решил построить отдельный флигель, но его участие ограничилось лишь выдачей денег. Строительством был вынужден заниматься брат; как оно велось, видно из следующих стихотворных строк:

Этот крик о помощи из письма ближайшему приятелю, чиновнику Московской дворцовой конторы Н. А. Дубровскому. Далее жалобы в адрес строительной артели: «Они загуляли с Казанской и пили до Ильина дня, Ильин день и два дня после; на третий день явились пьяные со смирением, слезами и с новоизобретенной фразой: приползаю к стопам вашим» Вскоре самому писателю стало ясно, что хозяйственной жилки у него нет; он махнул на все рукой и целиком доверился жене.

Начиная с 1868 года Островский проводил в Щелыкове четыре-пять месяцев. Больше на отдых он никуда не ездил. В первые дни он как бы отходил от московской суеты, придаваясь помещичьей лени. Писатель облекался в деревенский костюм: русская рубашка навыпуск, шаровары, сапоги, серая короткая поддевка, шляпа с короткими полями. Любимым увлечением Островского была рыбная ловля. Здесь он мог погрузиться в созерцательное отдохновение с удочкой в полную меру. Через усадьбу протекали три полные рыбой реки: быстрые, извивающиеся по оврагам Куекша и Сендега и спокойная, с красивыми берегами Мера. Добыча, как правило, была обильной; щуки, судаки, язи и более мелкая порода — окуни и ерши (их Островский называл комиссарами). В молодости он отдал дань и другой стороне сельского времяпрепровождения — охоте; птиц в округе также было великое изобилие.

Рыболовный сезон открывался в Щелыкове своеобразным ритуалом, о котором со слов самого Островского рассказывает его секретарь Н. А. Кропачев: «Когда задумывалось ловить в Мере рыбу сетью, в Щелыкове заведено было так: первым на телеге едет «морской министр». «Министр» этот не кто иной, как псаломщик из соседнего села Бережков Иван Иванович в подряснике и широкополой шляпе, из-под которой, как крысий хвостик, торчит тонкая косичка. «Морским министром» он назван потому, что был руководителем и распорядителем всей охоты вообще. За «министром» едут гости и семейство Александра Николаевича. На облюбованном для ловли месте раскидываются шатры. Начинается лов. Первым лезет в воду «морской министр», направляя сеть; за ним крестьяне в рубахах и портах; иначе нельзя, потому что есть дамское общество. Вода в Мере до того холодна, что, несмотря на самый знойный день, ловцов прошибает «цыганский пот», то есть по выходе из воды зуб на зуб не попадает от дрожи. На берегу для ловцов уже все готово: пироги, закуска и в изобилии водка».

Много радости доставляла Островскому и «третья охота» в изобилующих грибами окрестностях Щелыкова. Дочь писателя М. А. Шателен вспоминает: «Папа очень любил бывать в Ивановском и Грибовнике, причем обычно брал нас, детей, с собой. Вызывали восхищение росшие там стройные мачтовые ели, громадные вековые сосны. Бывало, мы с братьями возьмемся за руки и станем вокруг какой-нибудь толстой сосны, так как втроем ее едва обхватывали… Бывало, папа, очень любивший грибные походы, соберется с нами в Грибовник. На телегу накладывалось несколько пустых бельевых корзин, да у нас у всех по корзинке. Часа через три после приезда в лес наши бельевые корзины оказывались полными, и мы двигались в обратный путь, а придя домой, папа, довольный, оживленный, окруженный нами, гордо докладывал маме о количестве собранных грибов».

Всякую живность Островский любил до обожания. По воспоминаниям той же М. А. Шателен он запрещал убивать старых лошадей, и они на полном довольствии доживали до естественного конца. Удивительно, но деревенские мальчишки в Щелыкове не разоряли птичьих гнезд, не истребляли ужей; они хорошо помнили слова своего барина, что в природе все целесообразно и ужи необходимы для борьбы с полевыми мышами, приносящими большой вред урожаю. Белки, живущие в парке, становились совсем ручными; они не пугались людей и смело спрыгивали с веток прямо на террасу, где всегда получали пропитание.

Щелыковские впечатления продиктовали Островскому одно из самых поэтически совершенных произведений русской литературы: «весеннюю сказку» «Снегурочка». Она полна многочисленными образами славянской мифологии. Таинственный народ берендеев упоминается в летописях; он исчез уже в X–XI веках. Историк Н. И. Костомаров считает, что берендеи были родственниками печенегов. По-видимому, они обитали в районе современного Александрова (Владимирская область), где еще при жизни Островского сохранялись предания о погибшем стольном городе берендеев; в этом городе правил царь, названный по имени своего народа.

Островский перенес действие в хорошо ему знакомые места. Вблизи Щелыкова, на правом берегу Куекши находится поляна, издавна бывшая местом народных гуляний на Троицу и в Духов день. Она привлекает природной достопримечательностью. На опушке леса бьет родник; вода заполняет сделанный в прадедовские времена шестигранный сруб, образуя крохотный водоем. Склонившись над срубом, можно насчитать множество ключей; в воде содержится сера, и поэтому она замечательного голубоватого цвета. В прошлом эту поляну считали святой, но уже в наше время (конечно, под обаянием «Снегурочки») она получила новое имя «Ярилиной долины». Впрочем, именно это последнее название, скорее всего, и является более истинным, ибо наверняка здесь некогда происходили языческие священнодействия. В христианские времена над родником была поставлена часовня, но уже при Островском о ней помнили только старики. По-видимому, эта поляна стала местом четвертого действия «весенней сказки», где растаяла Снегурочка.

Островский не любил одиночества. В Щелыкове всегда было множество гостей; прежде всего это были представители разудалого актерского цеха. Вся труппа Малого театра перебывала здесь. Но особая близость установилась у Островского с двумя артистами из Петербурга: Ф. А. Бурдиным и И. Ф. Горбуновым. Оба приятеля Островского мнили себя охотниками. Бурдин с папиросой в зубах лениво шел позади собаки. При появлении дичи он стрелял, не целясь, и, конечно, ничего не приносил в своем ягдташе. Над Горбуновым Островский подсмеивался: «Он, как гимназист, выйдет на крыльцо, выстрелит направо, потом налево, опять уйдет, и так до тех пор, пока у него есть порох». Вскоре к Горбунову прилипло прозвище: «Ваня — убей березу». Бурдин шутил: «Ваня, ты, пожалуйста, не перебей все березки, оставь что-нибудь на развод». За Горбуновым долга не числилось: «Будь покоен, Федя, а ты, пожалуйста, не перестреляй всех охотников, оставь кого-нибудь сообщить о нашей гибели».

Надо сказать, что из литераторов мало кто приезжал в Щелыково. По семейным преданиям, гостем Островского был Н. А. Некрасов, но документально это не подтверждается. Предположительно имеется в виду ответный визит поэта, которого Островский посетил в Карабихе летом 1868 года. Следует также упомянуть известного этнографа и писателя С. В. Максимова. Старый друг Островского, он красноречиво описал его гостеприимство:

«Мы видели Александра Николаевича среди… красот природы здоровым и жизнерадостным. С необыкновенно ласковою улыбкою, которую никогда невозможно забыть и которою высказывалось полнейшее удовольствие доброю памятью и посещением, радушно встречал он приезжих и старался тотчас же устроить их так, чтобы они чувствовали себя как дома. На деревенское угощение имелось достаточно запасов в погребе и на огороде, на котором сажалась и сеялась всякая редкая и нежная овощь и которым любил похвастаться сам владелец. У него, как у опытного и прославленного рыболова, что ни занос уды, то и клев рыбы — обычно щурят — в омуте речки перед мельничной запрудой, и в таком количестве при каждой ловле, что довольно было на целый ужин. Оставаясь таким же радушным и хлебосольным, как и в Москве, в деревне своей он казался упростившимся до детской наивности и полного довольства и благодушия… Богатырь в кабинете с пером в руках — в столовую к добрым гостям выходил настоящим ребенком, а семье всегда предъявлялась им сильная и глубокая любовь к домашнему очагу. В маленьком скромном хозяйстве, не дающем ни копейки дохода, ощущалась полная благодать для внутреннего довольства и для здоровья, которое начало сдавать». Следует добавить, что гости благодушного и ко всему терпимого главу хлебосольного семейства часто звали не иначе, как царь Берендей.

Скудный репертуар русской сцены всегда был предметом беспокойства Островского. Он усиленно стремился выявлять молодые таланты, пытаясь воспитать и вывести в люди своего преемника. Не удивительно, что среди гостей Щелыкова оказались два начинающих драматурга — Н. Я. Соловьев и П. М. Невежин. В недалеком прошлом провинциальный учитель математики, уставший от постоянных жизненных неудач, Соловьев стал послушником Николо-Угрешского монастыря. Но тяга к творчеству побудила его обратиться к Островскому со своей пьесой «Кто ожидал?». Островский увидел в Соловьеве дарование, уговорил его уйти из монастыря и пригласил в Щелыково. Летом 1876 года они упорно трудились над переработкой пьесы, получившей название «Женитьба Белугина». На сцене она имела шумный успех. Невежин был боевым офицером. Он пришел к Островскому прямо с фронта Русско-турецкой войны 1877–1878 годов с раненой рукой на перевязи. Их сотрудничество также оказалось успешным, и пьесы Невежина увидели огни рампы Малого театра. Но наследника Островского ни из того, ни из другого не получилось.

В мае 1886 года Островский отправился в Щелыково тяжело больным. Это стало его последним путешествием. Перед отъездом из Москвы Островский вовсе не был уверен, что он благополучно доберется до Щелыкова. Однако, оказавшись в своем любимом месте, он почувствовал облегчение и по привычке с жаром окунулся в работу. Его последним трудом был прозаический перевод трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра», который он собирался со временем переложить в стихи. К сожалению, улучшение самочувствия оказалось кратковременным. Утром 2 июня, когда жена с младшими детьми была в церкви, сидевший за письменным столом Островский потерял сознание, и вскоре его не стало.

Островский не раз говорил, чтобы его похоронили в московском Новодевичьем монастыре рядом со старым другом А. Ф. Писемским. Сначала семейные решили соблюсти его волю. Но спешно приехавший из Петербурга брат-министр настоял на том, чтобы усопший нашел свое последнее прибежище рядом с отцом на погосте Бережки. Он категорически заявил, что «здесь лежит наш отец, здесь похороним брата, и здесь же лягу я». Вдова драматурга была сражена своей потерей и не имела сил настоять на первоначальном решении. Правда, все же предполагалось со временем перенести останки в Москву, но это не было выполнено.

5 июня гроб с телом Островского был положен в костромскую землю, которую он любил страстной, прихотливой любовью.