Остафьево находится «в семи верстах от уездного города Подольска Московской губернии, недалеко от старой калужской дороги» (так сказано в одном из старых путеводителей). На культурной карте России эта усадьба по праву занимает место рядом с Ясной Поляной: здесь была написана первая великая книга новой русской литературы — «История государства Российского» Н. М. Карамзина.

В XIX веке Остафьево принадлежало последовательно трем Вяземским — отцу, сыну и внуку, каждый из которых является ярким представителем своего времени. Самый знаменитый из них — средний — Петр Андреевич Вяземский — блестящий поэт пушкинской плеяды. Именно при нем Остафьево приобрело свою славу Русского Парнаса. Но создателем художественного ансамбля усадьбы был его отец — князь Андрей Иванович Вяземский. Он же дал первоначальный импульс богатой умственной жизни Остафьева. Ясно и без пояснений, что в самом духе усадьбы, как в зеркале, отражается личность ее владельца; характер ее определяется его интересами, тем дружеским кругом, который он сюда привлек.

Жизненный путь князя Андрея Ивановича Вяземского до некоторой степени напоминает перипетии карьеры старика Болконского из «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Начав с военной службы, он поднялся до чина генерал-поручика, участвовал в турецкой кампании, но лавров не снискал; затем служил по гражданской части — нижегородским и пензенским наместником, но тоже неудачно. «Он хотел в Пензе создать Лондон», — едко заметил один из современников. Выйдя в отставку, князь Андрей Иванович безвыездно поселился в Москве. Блестяще образованный, остроумный и горячий, он стал звездой первой величины на московском общественном горизонте. Уже во второй половине XIX века Петр Андреевич Вяземский вспоминает о своем отце: «…гостеприимный собиратель Московской земли; в течение многих лет дом его был сборным местом всех именитостей умственных, всех любезностей обоего пола. Сам он слыл упорным, но выносливым спорщиком: старый и сильный диалектик, словно вышедший из Афинской школы, он любил словесные поединки и отличался в них своею ловкостью и изящностью движений». Умственные интересы Вяземского-старшего определялись французскими энциклопедистами. Он ежегодно выписывал из Франции большие партии книг, прежде всего исторических и философских. Его библиотека была одной из самых больших в Москве. Недаром в памяти сына он запечатлелся целые дни сидящим с книгою в большом, обитом зеленым сафьяном кресле у камина. Мальчик не знал фамусовской Москвы; для него существовала другая — «образованная, умственною и нравственною жизнью жившая Москва».

Приобретение Остафьева связано с женитьбой стареющего князя Вяземского на ирландке Евгении О’Рейли, которую он встретил во время одного из своих заграничных вояжей, увез от мужа в Россию и с большими трудами добился для нее развода. Мезальянс рассорил его с родственниками. В пику им князь Андрей Иванович продал наследственное имение Удино под Дмитровом и купил Остафьево. Не терпевший праздности, он сразу же энергично приступил к переустройству усадьбы. Есть все основания предполагать, что ему удалось привлечь одного из крупнейших архитекторов того времени Старова. Хотя документально это не подтверждается, но остафьевский палаццо несет на себе характерные черты художественного почерка знаменитого мастера. На авторство Старова также указывает кубическая форма флигелей со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками.

Князь Андрей Иванович Вяземский был одним из последних титулованных меценатов, какими богат XVIII век. Не написавший ни строчки, он тем не менее занимает свое место в истории русской литературы, во-первых, как наставник сына-поэта и, во-вторых (и в главных), как друг и покровитель Карамзина. Великий писатель и историк породнился с Вяземским, женившись в 1804 году на его дочери от первого брака Екатерине. После смерти князя в 1807 году Карамзин на несколько лет становится фактическим хозяином Остафьева.

«Остафьево достопамятно для моего сердца: мы там наслаждались всею приятностию жизни, не мало и грустили; там текли средние, едва ли не лучшие лета моего века, посвященные семейству, трудам и чувствам общего доброжелательства, в тишине страстей мятежных…» — такими прочувствованными словами почтил великий писатель место своего творческого уединения. Двенадцать лет «остафьевского затворничества» (с 1804 по 1816 год) он посвятил главному «труду жизни». День за днем он внимательно шлифовал каждую фразу, подчинив себя самому жесткому режиму.

Карамзин сам говорил, что, начав работу над «Историей государства Российского», он принял монашеский постриг. Весь строй жизни в Остафьеве был подчинен его главному труду. П. А. Вяземский так описывает день остафьевского затворника: «Карамзин вставал обыкновенно часу в 9 утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т. е. до 3-х или 4-х часов… Во время работы отдохновения у него не было, и утро его исключительно принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило его и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог избавиться… В кабинете жена его сиживала за работой или за книгою, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать».

По семейному преданию, Карамзин любил гулять в старой березовой роще за усадебным парком; поэтому на протяжении всего XIX века ее так и называли — карамзинская роща. Кабинет историка находился на втором этаже, окном в парк. «Служенье муз не терпит суеты» — и современников и потомков поражала аскетическая обстановка, в которой творил Карамзин. Комната его долгое время оставалась в неприкосновенности. В описании профессора Московского университета, писателя и историка М. П. Погодина, посетившего Остафьево в 1845 году, убежище великого труженика выглядело следующим образом: голые штукатуреные стены, выкрашенные белой краской; у окна — большой сосновый стол, ничем не прикрытый, около него деревянный стул. На козлах с досками у противоположной стены были разложены в беспорядке рукописи, книги, тетради и просто бумаги. В комнате было мало мебели — ни шкафа, ни этажерки, ни пюпитра, ни кресла. Лишь в углу стояли как попало несколько ветхих стульев. Поистине ничего лишнего; удалена любая мелочь, которая могла бы отвлечь или рассеять мысль. Одним словом — благородная простота.

В начале 1816 года Карамзин выехал в Петербург. Поездка была вынужденной в связи с многочисленными хлопотами по поводу печатания первых восьми томов «Истории государства Российского». Поначалу Карамзин рассматривал свое пребывание в Петербурге как временное и мечтал о возвращении в Москву; но оно затянулось на десять лет до самой смерти историка. В Остафьеве больше он никогда не был. Полновластным хозяином усадьбы стал П. А. Вяземский, его воспитанник.

Молодой поэт принадлежит уже к следующему этапу новой российской словесности. Вяземский с первых же шагов зарекомендовал себя пылким карамзинистом, но его кумир с неудовольствием смотрел на «стихотворные шалости» своего питомца. Последний вспоминает: «С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его… Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говоривал он: нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплета. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей. Уже позднее, а именно в 1816 году, примирился он с метроманиею моей. Александр Тургенев давал в Петербурге вечер в честь его… Хозяин вызвал меня прочесть кое-что из моих стихотворений. Выслушав их, Карамзин сказал мне: «Теперь уж не буду отклонять вас от стихотворства. Пишите с Богом…» С того дня признал я и себя сочинителем».

Что такое «Арзамас»? Каждый знакомый с историей русской литературы скажет, что это общество писателей-карамзинистов, объединившихся в противовес шишковской «Беседе любителей русского слова». Остафьево и городской дом Вяземского стали главными центрами московской части «Арзамаса» (а значит, всей русской поэзии). Началась следующая, самая блестящая глава его истории. С приходом новых людей изменился строй жизни усадьбы. Если раньше он вплоть до мелочей был подчинен тихому, сосредоточенному труду Карамзина, то теперь здесь царило поэтическое веселье. В Остафьеве происходили празднества, орошаемые шампанским и освященные чтением стихов, еще не успевших попасть в печать. Турниры поэтов чередовались с пирушками. Карамзин с ревнивой завистью старика к молодежи следил за рассеянной остафьевской жизнью. Действительно, расцветающий талант Вяземского, его искрометное остроумие как магнит притягивали в Остафьево все самое даровитое, что было тогда в России.

Особая страница истории Остафьева связана с именем Грибоедова. Что он бывал здесь, косвенно подтверждается двумя его письмами Вяземскому из Петербурга летом 1824 года. Знакомство поэтов состоялось в середине предыдущего, 1823 года, когда Грибоедов на длительное время приехал с Кавказа. Рукопись «Горя от ума» тогда была еще «в работе»; автор настойчиво отделывал свою комедию. Он не мог не прислушиваться к замечаниям такого умного и тонкого критика, как Вяземский. Последний не без гордости писал, что в «Горе от ума» «есть и моя капля, если не меда и желчи, то, по крайней мере, капля чернил, то есть: точка».

Можно сказать совершенно точно, когда в Остафьеве впервые было произнесено имя Пушкина. 19 сентября 1815 года Жуковский сообщает из Петербурга: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным… Это надежда нашей словесности… Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».

В период 1826–1830 годов Пушкин неоднократно посещал подмосковную своего друга. П. П. Вяземский — сын поэта — оставил интересные воспоминания о Пушкине. Он ярко рисует его приезд в Остафьево накануне нового, 1831 года: «Я живо помню, как он во время семейного вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках, и, потирая руки, декламировал, сильно напирая на: я — мещанин, я — мещанин, я — просто русский мещанин». Радость Пушкина легко понять; он привез с собой богатейший рукописный багаж «болдинской осени». Бытует легенда о чтении им здесь в большом зале усадьбы «декабристской главы» «Евгения Онегина». Во всяком случае, Вяземскому она была известна. «Славная хроника», — лаконично отметил он в записной книжке.

Из московских поэтов ближе всего Остафьеву был Баратынский — самая крупная величина «пушкинской плеяды». Вяземский принадлежал к небольшому кругу его друзей. Отъезд Вяземского в Петербург (окончательно расстроив свое состояние, поэт был вынужден поступить на службу в Министерство финансов) Баратынский воспринял как жестокий удар судьбы. Он писал в северную столицу (декабрь 1832 года): «Вы недостаете Москве. Нет общества, в котором бы вас не вспоминали и не сетовали на ваше отсутствие… Д. Давыдов прислал мне начало вашего послания к нему, в котором вы поэтически подделались к его слогу. Он думает недели на две прискакать в Москву. Не решитесь ли и вы последовать его примеру и пригласить с собою Пушкина? Тогда слово будет делом, тогда

Шли годы. Пушкинский круг распался; одних унесла смерть, другие горестно предчувствовали приближение собственного заката. В 1837 году Жуковский совершил долгое и утомительное путешествие по России в свите наследника. «Проглотил около 2000 верст», — писал он Вяземскому из Москвы (30 сентября). Далее в том же письме: «Приближаясь к Москве через Подольск, я проехал в виду Астафьева, вспомнил немногие, но прекрасные, свежие дни астафьевские… те дни, в которые мы сами когда-то были лучше и все около нас было лучше».

Единственный раз — 5 июня 1849 года — в Остафьеве был Гоголь. Он приехал вместе с Погодиным. В дневнике Погодина есть краткая запись: дорогой — разговоры «о Европе, о России, о правительстве»; у Вяземского — «о Карамзине, о крестьянах, о Петре Великом, о литературе и пр.». Любитель ворошить старые бумаги, Гоголь не мог не заглянуть в остафьевский архив. Он решил внести и свою лепту. На отдельном листке он написал: «Рылись здесь Гоголь…»; далее подписи Погодина, Вяземского.

После смерти поэта Остафьево наследовал его сын Павел Петрович Вяземский, автор нашумевшей мистификации — «Писем и дневников» Омер де Гелль. При нем Остафьево приобрело ярко выраженный эклектический характер. Новый владелец был страстным коллекционером. Увлечения его были самыми разнообразными: старинное оружие, немецкая живопись XV века, новгородские иконы. Все это стекалось в Остафьево. Особо следует подчеркнуть, что П. П. Вяземский одним из первых обратил внимание на изделия народных промыслов. В ампирных остафьевских залах можно было наткнуться на деревянную игрушку, расписную прялку или яркий праздничный наряд северной крестьянки. Но главной приманкой Остафьева была карамзинская комната. Она долгое время после смерти историка сохранялась в неприкосновенности, но затем вещи Карамзина должны были потесниться, чтобы дать место пушкинским реликвиям. По описаниям можно мысленно реставрировать вид этой комнаты. Стол Карамзина — массивный, некрашеный, совершенно деревенский — стоял в самом дальнем углу. Рядом с ним — стол Пушкина — столь же непрезентабельный, с потертым зеленым сукном. (Вдова поэта подарила его П. А. Вяземскому вскоре после гибели мужа.) Рядом в витрине под стеклом — жилет Пушкина, в котором он был на дуэли. Тут же белая перчатка П. А. Вяземского, вторую он опустил в гроб друга. К витрине была прислонена трость А. П. Ганнибала — «арапа Петра Великого»; в нее вделана пуговица с мундира царя. На стенах многочисленные портреты людей карамзинской и пушкинской эпохи; среди них знаменитый портрет Жуковского, подаренный Пушкину с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя».

Так — в доме; а в парке в начале XX века были поставлены памятники Пушкину, Карамзину, Жуковскому, П. А. Вяземскому, П. П. Вяземскому. В Остафьеве никогда не было увеселительных скульптур, беседок, и эти памятники писателям лишний раз показали ненужность подобных атрибутов легкомысленного безделья в усадьбе, где все дышало литературой.

Таким Остафьево встретило революцию. В 1920-е годы в Остафьеве был создан музей, пользовавшийся большой популярностью. Здесь, как нигде в Подмосковье, можно было пофузиться в атмосферу пушкинского времени. Посетитель переходил из комнаты в комнату, как из одной эпохи в другую. В кабинете П. А. Вяземского еще чувствовалось присутствие старого поэта, а в библиотеке царил скептический XVIII век. Вот что можно прочитать в статье из искусствоведческого журнала «Среди коллекционеров» за 1924 год: «Лиризм — доминирующая нота Остафьева, одной из немногих целиком сохранившихся старых усадеб. В Остафьеве нет грусти запустения и осеннего умирания, и благодаря этому усадьба получает свой стиль, стиль слившихся с домом вещей, пусть различных по своему характеру и художественным достоинствам, но бесконечно ценных запечатленным на них духом сменивших друг друга поколений». К сожалению, впоследствии музей в Остафьеве был ликвидирован. Коллекции рассеялись. Пушкинские реликвии возвратились в квартиру поэта на Мойке, вещи же Карамзина и Вяземского канули в запасники, различные фонды, другими словами, в неизвестность.

Ныне, как феникс из пепла, Остафьево возродилось. Но понадобились годы и годы, чтобы восстановить все то, что было разрушено в одночасье.