Чрезвычайно крупным писателем, совершенно неизвестным в Западной Европе и занимающим единственное в своем роде положение в русской литературе, является Сергей Тимофеевич Аксаков (1791—1859), отец двух писателей-славянофилов, Константина и Ивана Аксаковых. Он в действительности был современником Пушкина и Лермонтова, но во время первого периода своей литературной деятельности не выказал ни малейшего признака оригинальности, оставаясь в лагере ложноклассиков. Лишь после появления в литературе Гоголя Аксаков выступил на новый путь, когда его крупный талант достиг полной зрелости. В 1847—1855 гг. он издал свои «Записки об ужении рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и «Рассказы и воспоминания охотника»; и уже этих трех работ было бы достаточно для завоевания репутации первоклассного писателя. Оренбургская губерния, в южной части Уральского нагорья, была в то время очень слабо населена, и ее природа и общий характер местности так хорошо описаны в этих произведениях Аксакова, что они напоминают в этом отношении знаменитую «Natural History of Selbourne», отличаясь той же аккуратностью описаний; но помимо этого Аксаков является в них недюжинным поэтом и первоклассным пейзажистом. Писатель так хорошо был знаком с жизнью животных, так понимал их, что в этом отношении его соперниками могут быть лишь Крылов, с одной стороны, и старший Брэм и Одюбон среди натуралистов — с другой.

Под влиянием Гоголя С. Т. Аксаков совершенно освободился от псевдоклассицизма. В 1846 году он начал описывать действительную жизнь, и результатом была крупная работа «Семейная хроника и воспоминания» (1856), за которой вскоре последовала другая, «Детские годы Багрова внука» (1858), выдвинувшие Аксакова в первые ряды писателей этого столетия. Энтузиасты славянофилы приравнивали его к Шекспиру и даже Гомеру; но помимо всяческих преувеличений, С. Т. Аксакову действительно удалось в его хронике не только воссоздать целую эпоху, но также создать реальные типы людей того времени, которые послужили образцами для всех последующих писателей. Если бы руководящая идея этих хроник не заключала в себе столь явственного восхваления «доброго старого времени» крепостничества, они, вероятно, и теперь пользовались бы большой популярностью. Во всяком случае, появление «Семейной хроники» в 1856 году было крупным явлением в русской литературе.

Мы не можем обойти молчанием В. Даля (1801—1872) даже в настоящем кратком очерке. Он родился в юго-восточной России; отец его был датчанин, лингвист, а мать — полунемка-полуфранцуженка; образование свое Даль закончил в Дерптском университете. Он был натуралистом и врачом по профессии, но любимым занятием его была этнография, и во время своих постоянных разъездов Даль сделался замечательным этнографом, а также одним из лучших знатоков русского разговорного языка и его провинциальных диалектов. Его очерки из народной жизни, которые он печатал в сороковых годах под псевдонимом «казак Луганский» (около сотни этих очерков собрано в книге «Картины русской жизни», 1861 г.), пользовались большой популярностью в сороковых и пятидесятых годах прошлого столетия и вызвали высокую оценку со стороны Тургенева и Белинского. Хотя эти произведения Даля лишены признаков истинного художественного творчества, являясь лишь беглыми очерками и листками из дневников, тем не менее они читаются с удовольствием. Что же касается до этнографических работ Даля, то они поистине колоссальны. Во время постоянных странствований по России в качестве полкового врача Далю удалось собрать замечательную коллекцию слов, выражений, загадок, пословиц и т. д., которые он впоследствии использовал в двух больших работах. Главным его трудом является «Толковый словарь живого великорусского языка» в четырех томах in quarto (1-е издание в 1861-1868 гг., 2-е в 1880—1882 гг.). Это — монументальный труд, являющийся первым и очень удачным опытом по лексикологии русского языка, и, несмотря на некоторые случайные ошибки, он имеет громадную ценность для понимания и этимологии русского разговорного языка в его различных диалектических разветвлениях. В этой работе в то же самое время заключено драгоценное и чрезвычайно богатое собрание лингвистических материалов для будущих исследователей, часть которой, несомненно, была бы утрачена, если бы Далю не удалось сделать это собрание пятьдесят лет тому назад, до проведения железных дорог в различных глухих местностях России. Другой крупной работой Даля, немногим менее важной по значению, является собрание пословиц, озаглавленное «Пословицы русского народа» (2-е издание в 1879г.).

Писателем, занимающим крупное место в развитии русской повести, но до сих пор недостаточно оцененным, является Иван Панаев (1812—1862), состоявший в тесной дружбе со всем литературным кружком «Современника». Он был, совместно с Некрасовым, соредактором этого журнала и поместил в нем массу литературных заметок и фельетонов, в которых затрагивались самые разнообразные сюжеты и чрезвычайно интересные для характеристики той эпохи. В своих повестях Панаев, подобно Тургеневу, брал типы главным образом из образованных классов населения Петербурга и провинций. Коллекция его «хлыщей», взятых как из высших классов столицы, так и из провинциалов, в известной степени может быть поставлена наравне с аналогичной теккереевской коллекцией «снобов»; причем «хлыщи», как их понимал Панаев, являются по сравнению со «снобами» более сложным и более широко распространенным типом. Но величайшей заслугой Панаева является создание им в его повестях ряда таких совершенных типов русских женщин, что они по справедливости рассматриваются некоторыми критиками как «духовные матери героинь Тургенева».

А. Герцен (1812—1870) также принадлежит к этой эпохе, но мы будем говорить о нем в одной из следующих глав.

Среди второстепенных писателей этой эпохи более чем беглой заметки заслуживает чрезвычайно симпатичная писательница Н. Д. Xвощинская, по мужу Зайончковская (1825—1889). Она писала под мужским псевдонимом «В. Крестовский», и, дабы не смешивать ее с очень плодовитым сочинителем сенсационных романов, автором «Петербургских трущоб» Всеволодом Крестовским, ее обыкновенно именуют в России «В. Крестовский — псевдоним».

Н. Д. Хвощинская начала писать очень рано, в 1847 году, и ее повести дышали такой внутренней прелестью, что она вскоре сделалась любимицей читающей публики. Должно, впрочем, сказать, что первое время ее литературной карьеры не было встречено надлежащей оценкой со стороны литературной критики, которая вплоть до конца 70-х годов оставалась к ней враждебной. Лишь к концу этой карьеры (1878—1880) Михайловский и Арсеньев оценили должным образом эту писательницу, которую, несомненно, можно поставить на ряду с автором «Jane Eyre». Н. Д. Хвощинская, несомненно, не принадлежит к числу тех писателей, которым сразу дается литературный успех; но причина более или менее враждебного отношения русской критики по отношению к ней лежит в том, что писательница, родившаяся в семье бедного рязанского дворянина и проведшая всю жизнь в провинции, внесла в свои произведения первого периода, в которых изображала исключительно провинциальную жизнь и провинциальные типы, известную узость взгляда. Этот недостаток особенно очевиден в тех типах мужчин, к которым писательница стремится привлечь симпатии читателей, хотя типы эти вовсе этого не заслуживают; объясняется это тем, что автор в печальном провинциальном захолустье чувствовал неодолимую потребность в идеализации кого-либо.

За исключением вышеуказанного недостатка, Н. Д. Хвощинская прекрасно изображала провинциальную жизнь, которую знала в совершенстве. Под ее пером провинция являлась в том же пессимистическом свете, в котором ее видел Тургенев в те же годы — последние годы царствования Николая I. Особенно хороши ее изображения печальной и безнадежной судьбы девушек в большинстве семей в ту мрачную эпоху.

В своей собственной семье девушка встречает ханжескую тиранию матери и эгоизм заботящегося лишь о собственном спокойствии отца, а среди своих обожателей она видит лишь ничтожностей, прикрывающих свою внутреннюю пустоту звонкими фразами. Каждая повесть, написанная нашим автором в течение этого периода, заключает в себе драму девушки, лучшие стороны которой беспощадно душатся окружающими ее, или рассказывает еще более тяжелую драму старой девушки, принужденной жить под гнетом тирании, мелких преследований и булавочных уколов со стороны родных.

Когда Россия вступила в лучший период, в начале 60-х годов, повести Н. Д. Хвощинской приняли также более жизнерадостный характер; среди этих повестей особенно выделяется «Большая Медведица» (1870—1871). Во время своего появления повесть пользовалась большим успехом среди нашей молодежи и имела на нее очень глубокое влияние, в лучшем значении этого слова. Героиня, Катя, встречает в лице Верховского человека того слабосильного типа, с которым мы знакомы по «Переписке» Тургенева, но который на этот раз облекся в одежды социального реформатора, которому лишь «обстоятельства» и «несчастия» мешают совершить великие дела. Верховский, которого Катя любит и который, в свою очередь, влюбляется в нее — насколько подобные люди вообще могут влюбляться, — превосходно обрисован. Это один из лучших представителей богатой галереи подобных типов в русской литературе. Должно, впрочем, признать, что в «Большой Медведице» имеется один или два характера, не вполне реальных или не вполне понятых самим автором (как, например, старика Багрянского); но наряду с ними пред нами проходит целый ряд превосходно нарисованных типов; в то же время Катя стоит выше, более жизненна, более полно изображена, чем тургеневская Наташа или даже его Елена. Она получает отвращение ко всем разговорам о геройских подвигах, совершению которых будущим героям мешают «обстоятельства», и берет на себя выполнение задачи несравненно меньшего размера: она делается учительницей в деревенской школе и пытается внести в мрак деревни свет высших идеалов и надежд на лучшее будущее. Появление этой повести как раз в период, когда в России начиналось великое движение молодежи «в народ», дало ей громадную популярность наравне со «Знамением времени» Д. Л. Мордовцева и романами Шпильгагена («Между молотом и наковальней» и «Один в поле не воин»). Горячий тон повести и утонченные, глубоко человечные поэтические образы и картины, которыми она полна, возвышают ее внутренние достоинства. В России она была проводником многих добрых, возвышенных идей, и несомненно, что если бы она была известна в Западной Европе, то повесть эта встретила бы симпатию среди мыслящих, стремящихся к идеалу юношей и девушек.

К концу семидесятых годов можно отнести новую, третью фазу творчества Н. Д. Хвощинской. Повести этого периода — между которыми особенно замечательна серия, вошедшая в «Альбом: Группы и портреты», — носят новый характер. Когда великое либеральное движение, охватившее Россию в конце 50-х и начале 60-х годов, пришло к концу, фигурировавшие в качестве представителей передовой мысли и всяческих реформ поспешили отречься от веры и идеалов своих лучших годов. Под самыми разнообразными и многочисленными предлогами они старались убедить самих себя — и, конечно, тех женщин, которые верили им, — что новые наступившие времена требуют и новых способов действия; что они сделались лишь людьми «практическими», бросая старое знамя и исповедуя новую веру, сущность которой сводилась к личному обогащению; что, поступая таким образом, они совершали подвиг самопожертвования, проявляли «зрелое гражданство», требующее от каждого не останавливаться даже перед пожертвованием собственными идеалами, раз этого требуют интересы «дела». «В. Крестовский — псевдоним», как женщина страстно преданная этим опошливаемым «дельцами» идеалам, прекрасно понимала истинную цену всех этих софизмов. Отступничество этого рода должно было глубоко огорчать ее, и я сомневаюсь, найдется ли в какой-либо другой литературе такая коллекция «групп и портретов» всякого рода предателей, какую можно найти в ее «Альбоме» и в особенности «У фотографа». Читая эти рассказы, вы чувствуете, что сердце автора обливается кровью, и это делает «группы и портреты» Н. Д. Хвощинской одним из лучших образчиков «субъективного реализма», какие мы имеем в русской литературе.