Звали его Пьер Морен. 1801 году его приговорили на пять лет к
галерам за кражу куска хлеба. первые дни октября 1806 года он появился в
Дине. Отовсюду гонимый, несчастный постучал в дверь монсеньера де
Миоллиса. Здесь каждый, кто бы ни был, мог рассчитывать на кров и пищу.
Так бывший каторжник провел ночь под кровом милосердного епископа города
Диня.
Факты — а они абсолютно достоверны, — этим, впрочем, не ограничиваются.
Епископ принял самое горячее участие в судьбе Пьера Морена. Не
раздумывая, он написал своему брату, наполеоновскому генералу, письмо, в
котором рекомендовал тому Пьера Морена. Генерал выполнил просьбу и
сделал бывшего каторжника не то своим денщиком, не то чем-то вроде
ординарца. И Пьер Морен оправдал доверие. Он был храбрый солдат, честно
исполнял свой долг и пал под наполеоновскими знаменами на поле Ватерлоо.
отличие от него епископ Миоллис прожил долгую жизнь праведника и умер глубоким стариком в 1859 году.
Гюго узнал об этой истории от каноника Анжелена,
пятидесятилетнего священника, в молодые годы служившего секретарем
епархии в Дине.
Сведения, полученные от Анжелена, значительно пополнили канву
будущего романа. Особенно важным показался писателю рассказ о встрече
епископа с каторжником, чему каноник лично был свидетелем.
Встреча с каноником Анжеленом в 1864 году и его рассказ как бы
подлили масла в огонь воображения Гюго. Писатель продолжает пополнять
досье своих будущих героев, в частности наводит справки о епископе у его
родственников, живших в Париже, и даже рисует план Диня, где указаны
улицы и площади города. К этому времени, видимо, первоначальный замысел
будущей книги стал более определенным, а образ епископа все больше,
казалось, походил на своего прототипа. Все так и восприняли выведенный в
романе «Отверженные» образ диньского священника, хотя в книге у него
другое имя — епископ Мириэль. И когда каноник Анжелен, доживший до дня
опубликования «Отверженных», раскрыл роман Гюго и прочел первые главы,
он не удержался от восклицания: «Это он, это монсеньер Миоллис. Я узнаю
его!» И действительно епископ в романе во многом походил на его
преосвещенство в жизни. Возмущенные родственники покойного, признав это
сходство, выступили, однако, с протестом в защиту его памяти: Мириэль в
«Отверженных» не соответствует своему историческому прототипу.
негодующем письме, опубликованном в «Юнион», племянник епископа писал о
том, что автор злостно исказил характер Миоллиса, извратив к тому же и
некоторые факты его жизни.
Особенно возмущало их то, что по воле писателя епископ
испрашивает благословения у бывшего члена Конвента, смутьяна и
революционера. Такого в жизни монсеньера Миоллиса действительно не
происходило. Господа родственники возмущались; мы же с удовольствием
отмечаем это разночтение с фактами жизни диньского епископа, так как в
этом видим подлинно художнический подход к материалу. Впрочем, и у этого
эпизода имелись свои источники. Так, уже в нашем веке была опубликована
статья, в которой утверждалось, что в романе вся сцена своеобразного
поединка бывшего члена Конвента с епископом Мириэлем восходит к книге
писателя П.-С. Балланша «Человек без имени», первое издание которой
вышло в 1820 году.
Если обратиться к этой книге, мы увидим, что автор ее рисует
нечто, совсем непохожее на сцену из романа Гюго. Скромный, из хорошей
семьи человек, исполненный превосходных намерений, став членом Конвента,
проголосовал за смерть короля, «заразившись настроениями жаждущей
убийства толпы». Охваченный ужасом за свой поступок, он бежит за
границу, где живет много лет в одиночестве, раздумьях, угрызениях
совести до того дня, когда в 1816 году священник утешает, просвещает его
и учит, что все принимаемое за отчаяние, было только искуплением его
вины, какого желал господь. И бывший член Конвента бросается пред святым
отцом на колени, а спустя некоторое время умирает, примиренный с миром и
богом.
Но позвольте, в романе Гюго происходит прямо противоположное:
епископ, который приходит отвратить бунтаря от пагубных помыслов,
понимает, что перед ним не злодей, а праведник, убеждается в правоте
идей революционера и просит у него благословения! Иначе говоря, вместо
того, чтобы изобразить пастыря, дающего последнее благословение
покаявшемуся грешнику, Гюго придает, возможно, и вычитанному факту
абсолютно противоположный смысл… Он не склоняет своего члена Конвента к
стопам священника, а заставляет своего епископа преклонить колени пред
умирающим членом Конвента. Это не исключает того, что Гюго действительно
читал книгу «Человек без имени», знал и ее автора, избранного в 1844
году членом французской Академии и три года спустя умершего, о чем есть
отметка в дневнике Гюго.
Впрочем, исследователи указывают еще один источник этого эпизода в
романе. Гюго, говорят они, воспользовался устным рассказом своего
коллеги, писателя Ипполита Карно о смерти бывшего члена Конвента по
фамилии Сержан-Марсо. Что же, возможно, Гюго знал и об этом эпизоде из
жизни. И тем не менее, епископ Мириэль в романе Гюго, в общем-то столь
мало похожий на священнослужителей той эпохи, одновременно является и не
является монсеньером Миоллисом, как и член Конвента, описанный
Балланшом, не есть Сержан-Марсо, о котором поведал Карно. Вспомним слова
самого Гюго: «мы не претендуем на то, что портрет, нарисованный нами
здесь, правдоподобен, скажем только одно — он правдив». Руководствуясь
реальными фактами, писатель создавал своих героев в соответствии со
своими идейными замыслами. Для этого и понадобилось изменить и
«перевернуть» заимствованный у других авторов эпизод встречи священника с
членом Конвента, придав ему иной художественный, нравственный,
политический, философский смысл.
Точно так же, в соответствии со своим замыслом, Гюго переосмыслил и историю Пьера Морена.
В какой, однако, мере Гюго воспользовался ставшим ему известным
случаем с каторжником? И знал ли писатель о дальнейшей судьбе Пьера
Морена? Возможно, что и знал. Однако вся последующая жизнь бывшего
преступника, его военные приключения, честно говоря, мало интересовали
писателя. Занимал его один-единственный факт — встреча епископа и
каторжника, благодеяние хозяина и то, как гость отплатил за это черной
неблагодарностью, украв у него столовое серебро.
Впрочем, вот этого уже не было на самом деле. Вся история с
кражей серебра и подаренными подсвечниками — вымысел художника. Гюго
оставался бы холодным копиистом действительности, если бы не был наделен
способностью выдумывать правду.
Гонимые целым обществом
Что касается встречи самого Гюго с диньским епископом, произошло
то, что часто случается: хотя он и видел его только раз, но образ
мудрого старца с излучающими добро глазами поразил воображение писателя.
С этого момента он начал собирать материал о Шарле-Франсуа-Мельхиоре
Бьенвеню де Миоллисе. Тогда же Гюго задумывает роман, который должен был
называться «Рукопись епископа»…
Прошли десятилетия…
С тех пор многое изменилось. Из заглавного героя благородный де
Миоллис стал действующим лицом эпизода — важного, впечатляющего,
существенного в жизни нового центрального героя романа, — но лишь
эпизода. Все внимание писателя теперь поглощено судьбой беглого
каторжника, имя которого — Жан Трежан.
На подступах к будущему роману были написаны повести
«Последний день приговоренного к смерти» и «Клод Ге». Обе основаны на
подлинных фактах, лично собранных писателем, хотя первую автор выдал за
якобы найденные в тюрьме записки приговоренного к гильотине; сюжет
второй взят прямо из газетной хроники. У Гюго сохранилась пожелтевшая
вырезка из «Судебной газеты», где говорилось, что рабочий Клод Ге из
Труа был казнен за убийство надзирателя тюрьмы, в которую он был
заключен за кражу хлеба для своей голодающей семьи. Хлеб и дрова на три
дня для женщины и ребенка — и пять лет тюрьмы для мужчины — таков
первоначальный жестокий итог правосудия. А дальше — убийство жестокого
надзирателя и смерть несчастного, доведенного до отчаяния узника.
«Снова казнь, — записал в те дни Гюго. — Когда же они устанут?
Неужели не найдется такого могущественного человека, который разрушил бы
гильотину?» Для обслуживания этого тяжелого железного треугольника
содержат 80 палачей, получающих жалованье 600 учителей. И дальше Гюго
переходит к главному— вопросу об убийстве общества в целом. Почему он
украл, почему убил этот человек со светлым умом и чудесным сердцем? Кто
же поистине виновен? — спрашивает писатель. И добавляет, что любой
отрывок из истории Клода Ге может послужить вступлением к книге, в
которой решалась бы великая проблема народа в XIX веке.
Чтобы ускорить рождение этой книги и продлить свой
рабочий день, Гюго готов обедать лишь в десять часов вечера: «Так будет
продолжаться два месяца для того, чтобы продвинуть Жана Трежана», —
записывает он в дневнике. Но работа растягивается на годы.
В декабре 1860 года на острове Гернси, в изгнании, он продолжает
работу над рукописью романа, который теперь называется «Нищета». На
чужбине, продолжая трудиться, он, однако, снова сменит название.
Перечитав свой роман строка за строкой, переделав многие главы,
написанные ранее, а заодно и имя героя на Жан Вальжан, Гюго зачеркивает
старое название и выводит новое: «Отверженные». самом деле, речь идет
не об одном несчастном, волей случая выброшенном из общества и
объявленном вне закона, — целый пласт людских судеб, целый класс имеет в
виду писатель-революционер, гуманист, патриот своей страны.
Никто не сомневается сегодня в том, что каторжник Пьер Морен,
сложивший свою буйную голову под Ватерлоо, послужил прообразом
бессмертного Жана Вальжана. Но только ли этот ушедший в безвестность
несчастный стал прототипом героя Гюго? А другой заключенный, описанный в
одноименной повести — Клод Ге? И его называют в числе прототипов. Он
тоже попал в тюрьму только за то, что украл немного хлеба. Кара явно не
соответствует проступку: приговорить к каторге безработного, взявшего
хлеб с витрины, чтобы накормить голодную семью!
Неужели те, кто творят правосудие, не понимают, что только голод
толкает на воровство, а воровство ведет к дальнейшим преступлениям.
Может быть, кому-то это покажется парадоксом, но каторжники вербуются
самим законом из числа честных тружеников, вынужденных под давлением
обстоятельств жизни совершать преступления. Так смирный подрезалыцик
деревьев Жан Вальжан, попав за кражу хлеба на галеры, превращается в
грозного каторжника под номером 24601.
На упреки критиков в том, что он слишком жестоко обошелся со
своим героем, сослав его на галеры, В. Гюго был готов ответить фактами,
почерпнутыми из судебных реестров, что нисколько не сгустил красок в
судьбе Жана Вальжана.
Гюго давно задумался над этими вопросами. Преступление и
наказание, причины, толкающие к роковой черте; «закон, косо смотрящий на
голод»; «Красный муравейник» Тулона и Бреста — каторга, где в красных
арестантских куртках, в цепях, томятся галерники с клеймом каторжника на
плече. Они живут одной надеждой — вырваться из этой страшной «юдоли
печали». Но оказавшись на свободе — с волчьим паспортом, всюду гонимые,
без работы — они вынуждены совершать новые проступки. И снова должны
надеть красную куртку. Либо, пройдя все ступени падения, взойти на
эшафот.
Всю жизнь В. Гюго боролся за отмену смертной казни. Произносил
речи, писал статьи, выступал за амнистию, обращался с просьбами о
помиловании. этой долгой борьбе, которую вел писатель, сильнее любых
логических доводов, сильнее самых веских доказательств оказались
художественные образы, созданные им. Среди них — и осужденный, который
пишет свои записки перед казнью, и Клод Ге, и, конечно, Жан Вальжан —
«гонимый целым обществом», как скажет о нем А. Герцен.
И снова Видок…
Но чтобы создать эти характеры, надо было их изучать. И Гюго
неоднократно посетит ад, где томились парии закона, не раз пересечет
ворота Тулонской каторги, побывает в каторжной тюрьме Бреста, в
парижских тюрьмах, будет наблюдать, как заковывают партии каторжников,
отправляемых на галеры.
Мир отверженных, мир низвергнутых в этот ад нельзя было исключить
при описании нравов, при точном воспроизведении состояния тогдашнего
общества. Понимая это, Гюго, как и Бальзак, стремился глубже постичь
мир. Бальзак создает свой цикл романов о приключениях Вотрена по
прозвищу Обмани-смерть; в свою очередь, Эжен Сю рассказывает о героях
парижского дна. С газетных страниц не сходит имя Пьера Куаньяра, беглого
каторжника, ловко скрывавшего свою личину под мундиром жандармского
полковника. Тогда публикуется книга «Воры, физиология их нравов и
языка». Автор ее — в прошлом каторжник — Франсуа Видок, ставший шефом
уголовной полиции.
Заняв этот пост, бывший преступник объявил решительную войну
уголовному миру. И он весьма преуспел в этом. Его успеху способствовали
опыт и знания, приобретенные в предыдущие годы, осведомленность о
повадках и приемах уголовников.
Только в первые шесть лет ему удалось упрятать за решетку около
семнадцати тысяч преступников. Надо ли говорить, сколь богатый опыт
приобрел он, подвизаясь в роли «вороловителя», какими фактами
располагал!
О своих похождениях Видок позже рассказывал в знаменитых
мемуарах, опубликованных в 1828–1829 годах. Четыре тома самых
невероятных приключений читались лучше всякого остросюжетного романа.
Не смущала читателей воспоминаний сомнительная нравственная
ценность откровений уголовника, затем полицейского осведомителя и
наконец — шефа секретной полиции. (Пушкин считал записки Видока,
«оскорблением общественного приличия»). Да и «цели, для каких Видок
пользовался своими морализованными преступниками», превращая их в
шпионив и агентов-провокаторов, и которые пропагандировал в своих
мемуарах, Маркс и Энгельс охарактеризовали в свое время как «лицемерие,
вероломство, коварство и притворство». Зато Для писателей, социологов и историков своего общества эти
воспоминания как раз и раскрывали внутренние механизмы общественной
жизни, основанной на лицемерии и вероломстве, коварстве и притворстве.
Лучшим подтверждением этих механизмов был сам Видок, плоть от плоти,
кровь от крови того общества, которому он служил и которое презирал,
которое грабил и охранял, которое обманывал и где восстанавливал
справедливость.
Понятно, что записки Видока, при всей их безнравственности и
циничности, были незаурядным документом эпохи и, безусловно, служили
неиссякаемым источником, откуда его современники-литераторы черпали и
сюжеты и образы.
Гюго не только читал мемуары Видока, но, как и многие литераторы
того времени, лично был хорошо знаком с ним. Впервые они встретились в
конце двадцатых годов, когда Гюго опубликовал повесть «Последний день
приговоренного к смерти».
К тому времени некогда всесильный шеф полиции Видок уже
находился в отставке и занялся коммерческой деятельностью. Он открыл
бумажную фабрику, где вырабатывалась его собственного изобретения бумага
с особыми водяными знаками, исключающими подделку векселей. На этой
фабрике работали главным образом бывшие каторжники, те, кто не мог найти
себе работу, кого избегали, словно прокаженных. Проблема эта занимала
Видока и с теоретической точки зрения. Отношению к освобожденным
преступникам он посвятил обширный труд, который изучали все юристы того
времени.
Эти же вопросы волновали и Гюго. И Видок оказал писателю
неоценимую услугу. Вспомним, что и Жан Вальжан, превратившись в
господина Мадлена, создает фабрику, где трудятся бывшие каторжники.
Правда, мастерские, созданные Жаном Вальжаном, находились около
Монрейль-сюр-Мер, а не близ Монрейль-су-Буа, как у Видока. И производили
здесь не бумагу, а так называемое черное стекло. Но это не меняет, в
сущности, дела. Несомненно, писатель воспользовался этим фактом
биографии Видока, как до него сделал это и Бальзак, создавший своего
Давида Сешара — изобретателя нового, дешевого состава бумаги.
Становится изобретателем и Жан Вальжан. Но если Видок,
помимо бумаги с водяными знаками, изобрел несмываемые чернила и
несколько способов производства картона, то Жан Вальжан усовершенствовал
производство черного стекла, удешевив метод его изготовления.
Знакомство Гюго и Видока прослеживается на протяжении многих лет,
вплоть до того дня, когда писатель вынужден был по политическим
причинам удалиться в изгнание. Известно также, например, что Видок
вплоть до своей смерти в 1857 году оказывал кое-какие услуги Гюго в тот
период, когда стал главой первого в истории частного сыскного бюро.
Столь долгое и, можно сказать, близкое общение этих двух людей не могло не отразиться на творчестве Гюго.
«Отверженных» писатель использовал многие реальные факты
биографии Видока. Вспомним, например, историю со стариком Фошлеваном,
когда на него опрокинулась повозка и Жан Домкрат, как прозвали Жана
Вальжана на каторге за его силу, спасает несчастного. Подобный случай
произошел с Видоком Запомнил Гюго и рассказ Видока о его побеге с
каторги. Монахиню, которая способствовала бегству, писатель назвал
сестрой Симплицией, и она в свою очередь помогла скрыться Жану Вальжану.
Словом… без Видока не было бы и Жана Вальжана.
Столь же правдоподобен и эпизод, когда Жан второй раз бежит с
каторги, спасая при этом жизнь матроса, сорвавшегося с реи. Описание
этого случая прислал офицер Ля Ронсьер. На его записках рукой Гюго
помечено: «Эти заметки сделаны для меня в первых числах июня 1847 года
бароном Ля Ронсьером, ныне капитаном корабля».
И еще один документ. Это «Подлинная рукопись бывшей пансионерки
монастыря Сен-Мадлен». Ее автором являлась подруга Гюго Жюльетта Друэ,
чуть было не ставшая в молодости монахиней. Сведения о жизни за
монастырскими стенами, сообщенные свидетельницей рождения почти каждой
страницы романа, обогатили главы о воспитании Козетты в Пти-Пиклюс.
Продолжая перечень подлинных фактов, использованных Гюго, можно
было бы сказать, что роман вобрал и многое из личной жизни писателя.
Иначе и не могло быть у писателя, про которого Ф. Энгельс в конце жизни
сказал: «…Величественная натура, человек широких взглядов, который может
примирить со своей личностью даже тех, кто не согласен с мнением,
которое он отстаивает. |