1. Вспомните общемифологическое значение мотива дуба. Сравните "судьбу” дуба в «Войне и мире» и в «Анне Карениной». В чём значение гибели дуба в последней части романа?

2. Является ли "гроза” ключевым концептом произведений о супружеской неверности? Верной Катерине (толстовской Кити) гроза не страшна, неверной (у Островского) так страшна, что вынуждает её каяться. А почему в заключительной сцене на фоне грозы показаны завершающие роман Толстого размышления Лёвина?

3. Цветовая гамма романа «Анна Каренина» восходит к классическим образцам "адюльтерного” романа: "красное” и "чёрное” представлены в произведении Толстого очень широко. Чёрный традиционно рассматривается как дьявольский, а красный — как цвет страсти. Мотив сатанинских игр и взаимосвязь его со световыми образами "блеск–огонь–пожар” подробно рассмотрены в вышеупомянутом исследовании А.Г. Гродецкой. Чёрные волосы, чёрное платье Анны, постоянное упоминание о её "румянце”, знаменитый "красный мешочек” — детали, которые могут быть самостоятельно интерпретированы школьниками.

Третий важный цветовой символ романа — белый. Чёрное платье Анны отделано белым кружевом, на шее — нитка жемчуга. Пусть ребята вспомнят, что символизирует жемчуг во сне Святослава в «Слове о полку Игореве».

4. Каково значение образа театра в «Войне и мире» и «Анне Карениной»?

Образ театра в обоих романах характеризуется сходными функциями, а в «Анне Карениной» ещё и дополняет мотив бесовских игрищ. В «Войне и мире», впрочем, на сцене во время спектакля уже появляется чёрт. Надо, конечно, заметить, что в основе толстовского неприятия театра лежит не сильвестровское благочестивое порицание "скомрахов”, а сложное психологическое отталкивание от любого вмешательства во внутреннюю жизнь человека. Театр, кроме того, заражает страстью к игре, что влечёт к неискренности или делает человека беззащитным перед фальшью (как это случилось с Наташей Ростовой). Театр агрессивен, и жизнь втягивается в его стилистику: сцена, разыгрываемая на сцене, провоцирует театрально-демонстративное поведение Картасовой, вдруг решившей встать на котурны добродетели, за этой сценой следует семейная сцена не вполне искренних друг с другом Анны и Вронского...

5. В чём смысл сопоставления образов трёх братьев и трёх сестёр в «Анне Карениной» (Кознышев и Лёвины, сёстры Щербацкие)? Какие фольклорные и мифологические мотивы это напоминает? Какие ещё триады персонажей можно найти в романе? (Три свояка, женатые на трёх сёстрах, — Лёвин, Львов и Облонский; Матрёна Филимоновна, Агафья Михайловна и Фоканыч; Бетси, Лиза Меркалова и Сафо Штольц; Вронский, Серпуховский и Яшвин и так далее).

6. В чём значение повторяющихся ситуаций в «Анне Карениной»? Ребята назовут гибель рабочего под колёсами поезда, соотнесённую со снами Анны и Вронского, появление Весловского в гостях у Лёвина и Вронского и различное отношение к нему, игру Серёжи в железную дорогу и зловещее значение железной дороги настоящей, эпизоды с символическим надеванием и сниманием колец и так далее. Анна, играя с детьми Долли, снимает "легко сходящее” с её пальца кольцо, а Кити, наоборот, показана надевающей кольца во время разговора с Лёвиным. М.Альтман («Читая Толстого». Тула, 1966) интерпретирует эти эпизоды, опираясь на общеизвестное значение кольца (брак, супружество). Понятен в этой связи жест Анны, тяготящейся замужеством, и жест Кити, олицетворяющей домовитость и супружескую верность.

Один из важнейших моментов (смертельная ситуация) повторяется дважды в жизни Анны. "Толстой в стремлении к циклической упорядоченности текста реализует закон последовательного повторения событий (одни и те же герои в одних и тех же ситуациях...) ...В романе «Анна Каренина» все ключевые повторяющиеся образы формируют маниакальную мифологию и определены параноидально-критической космологией героини. Главное место среди ключевых образов такого типа занимает «железный мужичок»...”, — пишет С.М. Телегин в замечательном исследовании «Русский мифологический роман» (в печати). Тот же автор указывает: "Толстой любит проводить своих героев через «двойную» смерть — мнимую и настоящую (так строится первая часть повести «Детство», этот же мотив присутствует в «Войне и мире» в связи с судьбой князя Андрея). После «неудавшейся» смерти Анна второй раз проходит по кругу роковых испытаний, что формирует круговую композицию романа”. Круговая композиция, как подчёркивается в цитируемом исследовании, выражает общий закон жизни и является неотъемлемым свойством мифологического романа, в основе которого лежит всеобщая модель мира: строение вселенной и человеческого сознания.

В свете вышеизложенного становится понятным, что мотив мнимой смерти связан с мифом об "умирающем–воскресающем” Боге. В этом мифе часто встречается также мотив утраты зрения или погружения во тьму. У Толстого, кроме мнимой смерти, князя Андрея и Анну объединяет такая портретная черта, как блестящие глаза. Но блеск глаз Анны сравнивается с "блеском пожара среди тёмной ночи”, а в Болконском ничего инфернального нет, в нём подчёркнута "лучистость” (вспомним образ сферы-паутины в бреду князя Андрея). По-видимому, мы имеем дело в этих двух случаях с различными комплексами: у Болконского временная смерть — залог обязательного последующего воскресения (Е.М. Мелетинский, например, трактует эту часть мифов как начало пути к христианскому мессианизму), а у Анны, согласно концепции С.М. Телегина, — погружение во тьму, связанное с наиболее архаической частью солярного мифа — представлением о чёрном солнце нижнего мира — "солнце мёртвых”.

Житийные моменты чудесного спасения, связанные с последующим обетом посвятить себя Богу, через Евангелие восходят, надо думать, к той же модели "временной смерти” и воскресения. В случае Болконского именно "первая” смерть указывает на возможность воскресения после настоящей смерти.

7. Сопоставим также значение излюбленного толстовского образа свечи в «Войне и мире» и «Анне Карениной». Привлекая эпизоды «Анны Карениной», мы можем теперь сделать вывод, что свеча, как метафора жизни, связана у Толстого с мотивом книги, которую читают или собираются читать герои в различных ситуациях.

Гаснущая свеча означает угасающую жизнь и заблуждения, разгорающаяся — просветление и истину. В сцене свидания князя Андрея и Наташи в Мытищах гаснущая свеча едва освещает избу, князь Андрей не может понять, наяву или в бреду он видит Наташу, пытается приподняться ей навстречу и теряет сознание от боли. Наташа тоже сначала не может разглядеть во тьме Болконского. Но вот Наташа узнаёт его, князь Андрей приходит в себя — и свеча ярко разгорается как бы сама собой, символизируя обретение истины. Для Анны же метафорическая вспыхнувшая свеча в последнюю секунду жизни высвечивает лишь обман, ложь, в которых она провела всю жизнь, то есть отсутствие истины.

"Свеча — книга — истина (или её отрицание)” — такая триада выстраивается для двух умирающих толстовских героев, князя Андрея и Анны. Князь Андрей, едва очнувшись, спрашивает, нельзя ли достать книгу, и только позже на недоумённый вопрос: "Какую книгу?” — отвечает, как бы раздумывая, что это Евангелие. Неизвестно, читал ли герой Толстого перед смертью Евангелие, но в дальнейшем речь заходит о нём ещё раз — в разговоре Болконского с сестрой, однако князь Андрей опять-таки умалчивает о самом сокровенном, не надеясь, что живые поймут его. Создаётся впечатление, что слово "книга” означало для князя Андрея нечто большее, чем Новый Завет, а приход к Евангелию для героя Толстого ещё не окончательное постижение истины и не окончание поиска, как для героя Достоевского. Для Болконского евангельская истина ещё нуждается в проверке, и в его предсмертных размышлениях столько же от Евангелия, сколько от Дхаммапады или тибетской Книги Мёртвых.

Последним представлением Анны тоже была книга, пусть метафорическая, но сам выбор метафоры куда как знаменателен! Книга Анны — метафора жизни как обмана или знания, уже недоступного живым?

Говоря о Болконском и Анне как читателях, вспомним, что они наделены особым отношением к книге, они способны полностью переноситься в виртуальный мир прочитанного и жить жизнью героев этого мира. Читая в поезде английский роман, Анна чувствовала, что ей слишком хотелось самой жить. Это объединяет её с Татьяной Лариной, которая читала, "воображаясь героиней своих излюбленных творцов”. Так читает и Андрей Болконский, претворяя в жизнь цезаревское честолюбие, затем — предпринимая уход из жизни, подобно евангельской "птице небесной”.

8. Тезаурусное описание предполагает работу над символикой имён персонажей, аналогичную той, которая проводилась при изучении «Войны и мира» (см. соответствующий раздел). Приведём некоторые возможные вопросы. Опираясь на ономастический словарь, раскройте смысл имён Анна, Константин, Екатерина, Варвара. Почему в произведении два персонажа носят фамилию "Лёвин”? Почему есть семья Лёвиных и семья Львовых? От какого слова обычно образуют фамилию "Каренин”? С чем ассоциируется фамилия "Вронский”? Найдите похожую фамилию в «Евгении Онегине» Пушкина (Нина Воронская). Почему оба мужа Анны носят одно имя — Алексей? Есть ли сходство между маленьким сыном Анны Серёжей Карениным и Сергеем Ивановичем Кознышевым (кроме имени)? В чём постоянен "постоянный”, как переводится его имя, Константин Лёвин? Нет ли расшифровки смысла его имени в последних строках романа: "Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять её за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь...”.

9. Последний вопрос не имеет отношения к тезаурусному описанию. Это вопрос об авторской позиции в восьмой части романа. Отрицательное отношение Толстого к шумихе вокруг славянского вопроса и сербских добровольцев вызвало, как известно, неудовольствие Каткова, Достоевского, многих патриотов и славянофилов. Ситуация, слишком напоминающая недавнюю войну в Югославии и наше обыкновение озаботиться чем угодно в мировой политике, лишь бы не решать свои домашние, насущные вопросы. В сцене разговора на пчельнике Толстой явно на стороне Лёвина и князя Щербацкого, недаром их оппонент Кознышев, говоря о сочувствии страданиям православных братьев, высаживает на листок утонувшую в чашке с мёдом "беспомощно двигавшую ножками” пчелу. Пчелу, как братьев-славян, спасли, но мёд-то съели! И князь Щербацкий совершенно прав, указывая на то, что война выгодна общественным деятелям, газетам и так далее. "Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех” — это лекарство от общественного ажиотажа и демагогии современных СМИ, прописанное Щербацким, не грех вспомнить сегодня.

С восьмой главой «Анны Карениной» связана и странная версия некоторых историков, время от времени активно ими распространяемая (последний раз эта версия всплывает в исследовании А.Л. Шемякина под громким названием «Смерть графа Вронского»). Согласно этой концепции, основанной на портретном сходстве героя Толстого и Н.Н. Раевского, а также некоторой общности "биографии” Вронского и фактов из жизни Н.Н. Раевского, погибшего, как и другие русские добровольцы, в Сербо-турецкой войне (1876), Раевский зачисляется в прототипы Вронского. Однако, даже принимая эту версию, нужно сделать оговорку, что в романе Толстого вовсе нет того сочувственного отношения к добровольцам и Вронскому, которым окрашены сообщения о Н.Н. Раевском.

Есть и другая сторона этого вопроса, не менее современно звучащая, хотя указал на неё ещё Пушкин. "В восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачёва, в Хиву, в Сербию...”, — говорит Лёвин. И тут же Кознышев называет их "лучшими представителями народа”. Думается, что авторскую позицию здесь выражает всё-таки Лёвин. И как тут не вспомнить в связи с Пугачёвым мудрые слова Пушкина в «Капитанской дочке»: "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”! С Пушкина «Анна Каренина» началась, его же мыслью и закончилась. Вот и Достоевский, выступавший против восьмой главы толстовского романа, в целом оценил его очень высоко и в словах, близких по смыслу к пушкинскому наставлению, сформулировал основную мысль «Анны Карениной» (сам Толстой, как известно, это сделать отказывался, говоря: "Если же бы я хотел сказать словами всё то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала” — письмо Н.Н. Страхову. 23 апреля 1876). И всё-таки слова Достоевского об «Анне Карениной», как и его отзыв о "национальной, русской мысли” в «Войне и мире», действительно подводят главный итог толстовского романа. И итог этот удивительно похож на пушкинские размышления о "бунте бессмысленном и беспощадном” (ну, если, конечно, понимать, что бунт этот — не только пугачёвщина, но и философские страдания Раскольникова, и страшный "блеск пожара среди тёмной ночи” в глазах Анны...).

Так вот, подчеркнув, что и автор «Анны Карениной» "вышел прямо из Пушкина”, Достоевский пишет об этом романе Толстого:

"Во взгляде... русского автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество «четвёртого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности... Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой и что, наконец, законы духа человеческого столь же неизвестны, столь неведомы науке, столь неопределённы и столь таинственны, что нет и не может быть ещё ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение и аз воздам». Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека. Человек же пока не может браться решать ничего с гордостью своей непогрешности, не пришли ещё времена и сроки” (Дневник писателя. 1877, июль–август).

"У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением пред государством, правительством и попами”, — метко заметил Толстой однажды о Достоевском. Но зато никто, наверное, не определил точнее значения «Анны Карениной» для человечества, чем Достоевский...