Для пушкинской лирики очень важен не только образ лирического героя с конкретными биографическими деталями, но и тема поэта и поэзии, образ творчества, тоже меняющийся в разные эпохи, со сменой биографических обстоятельств и художественного метода. В лицейской лирике появляется образ неопытного, скромного, но преданного питомца муз, с трепетом восходящего на Парнас и нуждающегося в поощрении. Благослови, поэт!.. В тиши Парнасской сени Я с трепетом склонил пред музами колени: Опасною тропой с надеждой полетел, Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел. Страшусь, неопытный, бесславного паденья, Но пылкого смирить не в силах я влеченья… ( «К Жуковскому», 1816 )
В романтической лирике образ творца меняется. Он превращается в Поэта-пророка, служителя высокого искусства, охваченного вдохновением, противопоставленного толпе и равного по статусу царям и героям. Такой образ создается в стихотворениях «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), сонете «Поэту» (1830). Начинается этот ряд стихов о высоком пророческом призвании поэта стихотворением, которое так и называется «Пророк» (1826). Его образность и восточный колорит продолжают написанные ранее «Подражания Корану». Охваченный «духовной жаждой» человек оказывается на перепутье, и шестикрылый серафим (ангел высшей, девятой, ступени небесной иерархии) превращает его в пророка, способного видеть невидимое, слышать неслышимое, говорить с помощью «жала мудрого змеи». Завершает эту страшную и странную «операцию» замена сердца на «угль, пылающий огнем». Последнее слово в символическом перерождении принадлежит Богу. Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».
Пушкинский образ постепенно превращается в символ уже за пределами этого стихотворения и пушкинского творчества. С его помощью другие поэты, критики, русские интеллигенты начинают обозначать высшую задачу, призвание всей русской литературы. Особенно отчетливо об этом сказал поэт В. Ходасевич в трудные послереволюционные времена, вскоре после смерти А. Блока и расстрела Н. Гумилева, когда русскую литературу пытались сделать прислужницей даже не толпы, а государства, начальства, властвующего общественного слоя. «В тот день, когда Пушкин написал „Пророка", он решил всю грядущую судьбу русской литературы; указал ей „высокий жребий" ее, предопределил ее „бег державный". В тот миг, когда серафим рассек мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни. Поэт принял высшее посвящение и возложил на себя величайшую ответственность» («Окно на Невский», 1922). Образы поэта и творчества подчиняются общим законам пушкинской поэзии действительности. В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) вдохновение и быт противопоставлены друг другу. Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.
В сонете «Поэт» лирический герой тоже изображается в условном мире, в царственном одиночестве, бросающим резкие слова «холодной толпе». В «Осени» (1833) от такого романтического представления остается лишь сам мотив вдохновения. Но его раскрытие, реализация оказываются принципиально иными. В начале этот отрывок (характерное пушкинское обозначение) представляется просто пейзажным стихотворением. В восьмистишиях-октавах последовательно, не торопясь, Пушкин описывает наступление осени, какой она предстает глазам живущего в деревенском одиночестве человека, сопоставляет ее с весной, зимой, летом и снова возвращается к «унылой поре, очей очарованью» (обратим внимание на эту звуковую метафору: поэт знакомит слова очи и очарованье). Эти замечательные пейзажи-картины с множеством конкретных деталей напоминают пейзажные фрагменты «Евгения Онегина», где каждой поре года отведены соответствующие строфы. Вообще, Пушкин открывает осень как тему русской поэзии. Но в IX и X строфах происходит резкая смена темы, подготовленный эмоциональный взрыв. Стихи о природе вдруг превращаются в изображения процесса внезапно нахлынувшего, но давно подготовленного вдохновения. И забываю мир – ив сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем – И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей. И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута – и стихи свободно потекут.
Завершается это описание внезапным и замечательным сравнением с кораблем, который отправляется в неизвестное плавание. Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась и рассекает волны.
Последняя строфа состоит всего из половинки стиха и обрывается на многоточии: Плывет. Куда ж нам плыть?…
Однако в черновике Пушкина есть еще несколько строк, в которых намечены разные пути поэтического корабля: Ура!.. Куда же плыть?.. Какие берега Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный, Иль опаленные Молдавии луга, Иль скалы дикие Шотландии печальной, Или Нормандии блестящие снега, Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.
Наряду с Кавказом и Молдавией Пушкин наносит на поэтическую карту места, в которых он никогда не был, определяя каждое из них одним точным эпитетом. В романтических стихах с их идеей двоемирия жизнь и творчество поэта противопоставлены и разъединены. В «Осени» творчество вырастает из жизни, подготавливается ею. Поэт уже не царит над миром, а является его частью. Его яростные обвинения толпе превращаются в спокойное объяснение, беседу с читателем. «Дни поздней осени бранят обыкновенно, / Но мне она мила, читатель дорогой…» «Я снова жизни полн – таков мой организм / (Извольте мне простить ненужный прозаизм)». И сами стихи становятся другими: не ярко-контрастными, а простодушно-мудрыми, но столь же совершенными, прекрасными. Романтическая лирика ценилась за оригинальность метафор, богатство тропов и стилистических фигур. В тридцатые годы Пушкин открывает возможности прямой, неукрашенной речи, прелесть простого слова (такую манеру называют автологическим стилем ). В замечательной элегии «Я вас любил, любовь еще, быть может…» есть всего одна едва заметная метафора («любовь угасла»). Все стихотворение строится на прямом выражении парадоксального чувства: говоря о любви в прошедшем времени, лирический герой на самом деле продолжает любить. Его самоотверженность превращается в чувство самоотречения («Как дай вам Бог любимой быть другим»). Такое прямое слово часто опирается на фольклор и воспевает столь же простую, притягательную для поэта жизнь. Мечтой о «покое и воле», о побеге в «обитель дальную трудов и чистых нег» проникнута незаконченная элегия «Пора, мой друг, пора…» Еще проще пушкинский идеал выражен в четверостишии неоконченного стихотворения: Воды глубокие Плавно текут. Люди премудрые Тихо живут.
Пушкин, однако, точно чувствует специфику жанра и стиля. Подводя итоги своей поэтической деятельности, он снова обращается к высокой одической традиции и к образу поэта-пророка, включая в него и некоторые черты нового образа поэта из «Осени». В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (часто его называют просто «Памятник») Пушкин опирается на глубокую историческую традицию, однако внося в нее глубоко личные, индивидуальные черты. Эпиграф – «Я воздвиг памятник» – взят из стихов римского поэта Горация. В 1795 году свой «Памятник» написал Державин. Используя общую структуру державинской оды, иногда даже начиная стихи так же, как предшественник, Пушкин в конце концов совсем по иному представляет дело поэта и его значение. Государственник Державин, как и положено в оде, обосновывал свою славу величием тем и смелостью поэта. …первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить.
Славить государство в лице императрицы, в то же время не поступаясь правдой, – вот, по Державину, задача поэта. Дерзость Пушкина – совершенно иная. Его слава и значение опираются на другие источники. Поэт – выше царя (хотя Александрийский столп не всегда связывают с Александровской колонной на Дворцовой площади). Главным авторитетом для него являются не властитель, а народ и другой пиит , его потомок и последователь. Определение народная тропа появляется в первой же строфе, а в третьей строфе перечисляются народы «всей Руси великой», которые будут помнить поэта. Уходя от державинского образа государственного поэта, Пушкин в главной четвертой строфе предлагает совсем иную формулировку своего поэтического значения. И долго буду тем любезен я народу Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.
Опять обращаясь к народу как высшему судии, поэт обозначает главные мотивы своего творчества: Свобода, чувства добрые, милость к падшим. Вроде бы простые слова становятся в пушкинской оде глубоко многозначными. Свобода – это политическая категория, о которой Пушкин писал в стихотворении «Во глубине сибирских руд…»: «Темницы рухнут – и свобода / Вас примет радостно у входа…» В то же время это и духовная свобода из стихотворения «Поэту»: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум…» «Милость к падшим» тоже можно понять исторически: как неоднократные пушкинские призывы облегчить участь декабристов. Нет! Он с подданным мирится; Виноватому вину Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну; И в чело его целует, Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагом.
Так пишет Пушкин в стихотворении «Пир Петра Первого», словно давая урок своему современнику Николаю I. «Тому, кого карает явно, / Он втайне милости творит», – рисует поэт идеализированный образ императора в стихотворении «Друзьям» (1828). Но в то же время милость к падшим для Пушкина – одна из основных универсальных ценностей бытия. О милости к падшим идет речь и в «Медном всаднике», и в «Станционном смотрителе», и в финале «Капитанской дочки». В «Памятнике» классическая структура оды наполнилась индивидуальным содержанием. В четвертой строфе Пушкин дает замечательную формулу всей русской литературы. Пробуждать в «жестокий век» чувства добрые и милость к падшим – главная задача поэта. Русский философ Г. П. Федотов назвал Пушкина певцом Империи и Свободы. В «Медном всаднике» они противопоставлены, но равновелики. В «Памятнике» поэт явно выбирает свободу, хотя тоже вспоминает о «Руси великой». |