Мирное сосуществование сети тайных обществ и дремлющего царя закончилось смертью Александра в Таганроге, междуцарствием и событиями на Сенатской площади.
«На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа – восставшие бежали по телам товарищей, – это пытали время, был „большой застенок" (так говорили в эпоху Петра). <…> Тогда начали мерить числом и мерой, судить порхающих отцов; отцы были осуждены на казнь и бесславную жизнь. <…> Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это „совестью" и „воспоминанием". <…> Они узнавали друг друга потом в толпе тридцатых годов, люди двадцатых, – у них был такой „масонский знак", взгляд такой и в особенности усмешка, которой другие не понимали. Усмешка была почти детская. <…> Людям двадцатых годов досталась тяжелая смерть, потому что век умер раньше их» (Ю. Н. Тынянов. «Смерть Вазир-Мухтара»).
Восстание декабристов 14 (25) декабря 1825 года (современники и некоторые сегодняшние историки называют его бунтом) стало очередной переломной точкой в русской истории XIX века. Русское общество в лице его лучших представителей, передовых дворян, впервые заявило о себе как о самостоятельной силе. Но оно сразу же вступило в непримиримый конфликт с государством, отвергшим все намерения честных людей по улучшению русской жизни.
Историк и писатель Юрий Тынянов в романе, главным героем которого является Грибоедов, фиксирует очень важный перелом, появление нового человеческого типа.
Люди двадцатых годов , «отцы», рожденные эпохой общественного подъема и национального единения, были энтузиастами и практическими деятелями. «Прыгающая походка» – знак их вечного движения, нетерпения, ожидания социальных и нравственных преобразований.
Люди тридцатых годов , «дети», стали нерешительными мечтателями или скучающими скептиками именно потому, что реальные возможности практического действия были для них закрыты. Выбирая путь карьеры, надо было жертвовать убеждениями и честью.
С Александровской эпохой окончательно ушли в прошлое времена, когда поэты искренне писали оды в день восшествия на престол, становились министрами (как Державин) или государственными историографами (как Карамзин). К середине XIX века государственная служба (например, в цензуре или министерстве) стала для многих писателей уже вынужденной, противостояние государству, пусть не прямое, а духовное, – нормой. Катастрофический разрыв не только между верхами и низами, но и непримиримые противоречия внутри одного класса или общественного слоя обычно оказываются предвестием революционных изменений.
«Многие большие люди русской культуры не хотели революции, осуждали революцию. Но несогласие с существующим было опытом всей русской культуры. Все мыслящие были против так или иначе – и славянофилы, и Достоевский, и Владимир Соловьев. <…> Русский интеллигент находил комплекс несогласия в себе готовым, вместе с первыми проблесками сознания, как непреложную данность и ценность», – говорит Л. Я. Гинзбург («Поколение на повороте»).
В тридцатые годы в русской культуре окончательно расходятся слово и дело , причем слово представляется более важным и значительным, воспринимается как подлинное дело. Поэтому огромную роль приобретает литература, заменяющая многие отсутствующие социальные институты и формы деятельности.
Тридцать лет царствования Николая I были первой тупиковой эпохой русской истории XIX века. Она начиналась с крови и насилия. После восстания на Сенатской площади пятеро декабристов были казнены, несколько сотен отправлены в Сибирь, откуда выжившим удалось вернуться лишь после смерти императора.
Испытавший страх в дни восшествия на престол, Николай пытался задушить всякое проявление свободной мысли, «подморозить» Россию, оградить ее от «заразы» идей европейского свободомыслия. Министр народного просвещения С. С. Уваров вместо французской триады «свобода, равенство, братство» выдумал свою формулу «православие, самодержавие, народность», ставшую лозунгом официальной идеологии николаевского царствования.
В заботах о сохранении этого единства свирепствовала цензура, за малейшие провинности закрывались журналы. Многие правительственные решения вызывали ропот даже у преданных государству, служащих ему, самых благонамеренных людей.
«Истекший год вообще принес мало утешительного, – подводит в дневнике итоги профессор Петербургского университета, цензор А. В. Никитенко 30 декабря 1830 года. – Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники. <…> В образованной части общества все сильнее возникает дух противодействия, которое тем хуже, чем оно сокровеннее: это червь, подтачивающий дерево. Якобинец порадуется этому, но мудрый человек пожалеет о политических ошибках, конец которых предвидеть нетрудно.
Внутренние условия нашей жизни, промышленность, правосудие и проч. тоже не улучшились за этот год… Да сохранит Господь Россию!»
Дальше утешений становилось все меньше. Особенно осложнилась общественная атмосфера после европейских революций 1848 года. Последний период николаевского царствования получил у историков название мрачное семилетие. В это время даже дворянам был запрещен выезд за границу, к прежним цензурным придиркам добавились новые, речь шла уже не просто о притеснениях, а о политических преследованиях за самые невинные поступки. Ф. М. Достоевский, в сущности, был приговорен к смертной казни за публичное чтение письма В. Г. Белинского к Н. В. Гоголю.
25 апреля 1848 года по-прежнему усердно ведущий дневник А. В. Никитенко записывает: «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более усложнили дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей…»
Прошло восемнадцать лет – а в России если что и изменилось, то только к худшему. Безотрадное настоящее заставляет мыслящих людей усомниться даже в прошлом.
Прочитаем еще одну горькую запись в дневнике А. В. Никитенко: «Я начинаю думать, что 12-й год не существовал действительно, что это – мечта или вымысел. Он не оставил никаких следов в нашем народном духе, не заронил в нас ни капли гордости, самосознания, уважения к самим себе, не дал никаких общественных благ, плодов мира и тишины. Страшный гнет, безмолвное раболепство – вот что Россия пожала на этой кровавой ниве, на которой другие народы обрели богатство прав и самосознания. Что же это такое? Действовал ли в самом деле народ в 12-м году? Так ли мы знаем события? Не фальшь ли все, что говорят о народном восстании, патриотизме? Не ложь ли это, столь привычная нашему холопскому духу?» (21 октября 1845 года).
Но парадоксально, что эпоха горьких разочарований в прошлом и настоящем, эпоха скептицизма одновременно была эпохой мысли и великой литературы. В николаевскую эпоху завершилось творчество Пушкина, написали все свои произведения Лермонтов и Гоголь.
Под влиянием Белинского сформировалась натуральная школа , в рамках которой начали литературную деятельность крупнейшие авторы русского реализма второй половины XIX века. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
