Александр Володин (1919–2001) – драматург, киносценарист, прозаик и поэт – из плеяды тех людей, о которых сам сказал в одном из своих стихотворений: «Мы поздно начинали жить…» Володин вошёл в литературу в середине 50-х годов, что совпало по времени с общественной атмосферой «оттепели» после XX съезда партии. Мировосприятие писателя было определено и собственной биографией: сиротское детство и юность; мучительные поиски себя после окончания школы; работа сельским учителем; служба в армии; фронтовые дороги Великой Отечественной; тяжёлое ранение; после войны – сценарный факультет ВГИКа; работа на Ленинградской студии документальных фильмов… Впоследствии он с иронией будет вспоминать, что на сценарном факультете он и его сокурсники учились сочинять истории, в которых «будто бы что-то происходит, но на самом деле не происходит ничего», учились «отключать всякое событие от реальной жизни», «готовились утверждать утверждённое и ограждать ограждённое». На каждом этапе жизненных испытаний выковывались, вырабатывались жизненные принципы, которым Володин следовал всю свою жизнь и которыми наделял своих любимых героев.
А. Володин начал с рассказов, в которых очевидны истоки многих тем, ситуаций, характеров его будущих пьес и киносценариев. С первых шагов в литературе и на протяжении многих лет он не был обласкан официальной критикой, прежде всего потому, что отдавал предпочтение не обобщённо-абстрактным героям-современникам, а конкретным, обыкновенным живым людям, далеко не идеальным, бьющимся в вопросах, загадках, ошибках. Критики видели верхний слой, несоответствие господствующему социальному контексту и не замечали «трагизма», «дерзкого величия и единственности человеческой жизни», которые проступали в произведениях Володина сквозь слой повседневности. Режиссёры-постановщики пьес А. Володина называли драматурга не бытописателем, а «взволнованным лирическим художником» (Б. Львов-Анохин). Первый постановщик «Пяти вечеров» Г. Товстоногов утверждал: «Мы многому научились у него: открывать тайные механизмы человеческой психики, находить юмор в грустные минуты жизни, драматургическую напряжённость немногословия».
Впервые имя Володина громко прозвучало с появлением его пьесы «Фабричная девчонка» и спектакля в Центральном театре Советской Армии. В течение года, когда театры боролись за постановку пьесы в Москве, Ленинграде и почти в сорока периферийных театрах, Володин сделался одним из самых репертуарных драматургов. Чем привлекла пьеса? В чём её притягательность? В ней почти пародийно изображались стандарты, клишированные приёмы организации комсомольской жизни «передовой комсогруппы» девушек-прядильщиц в фабричном общежитии. На фоне бравых, победных радиорепортажей, «радиомаршей всех времён, радиопесен тех лет», показана кипучая деятельность комсорга Бибичева, формалиста, изобретателя фальшивых, показушных мероприятий и сфабрикованных «диспутов» с заранее подготовленным исходом. Однако в пьесе постепенно выходят на первый план, освобождаясь от этой ненавистной «всяческой мертвечины», живые человеческие характеры, жизненные судьбы девушек-подруг Нади, Лёли, Ирины и, конечно же, Женьки Шульженко. Она отличается от других «критическим направлением ума», «одиозностью», у неё «какой-то винт… не в ту сторону вращается». Идя вразрез с прописными истинами и навязанными «правилами поведения», она становится «возмутителем спокойствия» и первой попадает под удар бездушной бюрократической машины: обличительная заметка в газете «Нам стыдно за подругу», проработка на собрании, увольнение с фабрики. Главное в пьесе то, что после ухода Женьки остальные героини ощущают необходимость жить по правде.
Несмотря на популярность, пьеса подверглась резкому осуждению «за очернительство, критиканство и искажение действительности». Известно выступление А. Арбузова в защиту пьесы на Всесоюзной конференции работников театров, драматургов и театральных критиков в 1956 г.: «Глубокий успех имеет «Фабричная девчонка». Правда, узнать это можно не из статьи Софронова «Во сне и наяву». Для этого требуется самолично отправиться в театр ЦТСА и увидеть, в каком отличном настроении выходит из него молодёжь, преисполненная великолепной злости к человечьей фальши, парадной шумихе, бессмысленной суете и казённому равнодушию». Ставя рядом имена Володина и Розова, А. Арбузов называл их в своём выступлении авторами, которые хотят «лечить правдой». Сам Володин позже объяснял дискуссионность своей первой пьесы «спором с привычным взглядом на вещи», тем, что в ней «сосредоточивался несколько иной идеал и иные человеческие ценности, нежели те, которые были тогда приняты и утверждены». Надо отдать должное тем прозорливым авторам откликов на пьесу и спектакль, которые сумели разглядеть, помимо «живогазетного» начала, особенно в массовых сценах (на танцплощадке, на лекции в красном уголке, в конторе цеха), – чеховский психологизм, поэтичность, лиризм – черты, которые определят главную тональность последующих произведений А. Володина: «Пять вечеров», «Старшая сестра», «Фокусник», «С любимыми не расставайтесь» и многих других. В них обрели голоса, право на исповедь ничем не примечательные люди, те самые «винтики», которые десятилетиями не замечались социалистическим искусством. Их живое дыхание, человеческие интонации шли от самого автора.
Володин часто повторял в интервью и автобиографических записках, что писать пьесы и киносценарии «от первого лица» – один из главных его творческих принципов: «Чем больше ты черпаешь из своей души, тем, может быть, больше заденешь другие, чем откровеннее о себе – тем точней о других». В интервью «Петербургскому театральному журналу» в дни празднования своего 80-летия на вопрос о любимом герое драматург заметил: «Мне трудно сказать. Ведь все они идут изнутри меня самого, а я себе не нравлюсь, всю жизнь с собою не в ладу. Потому и сочувствую своим героям, стыжусь за них и в то же время понимаю: ну, что же, значит так тебе суждено жить…». Особое, великое чувство «преклонения и жалости» писатель испытывал к женщине и в жизни, и в творчестве.
По существу, А. Володин определил в современной драматургии целое направление, психологический театр, театр живого человека, имеющего право на свободу выбора, на счастье, на мечту.
«Пять вечеров» (1958) – это, прежде всего, трепетная, драматическая история любви. Володин и вслед за ним Товстоногов, поставивший пьесу в 1959 г. в БДТ, тщательно, в детально выписанных житейских перипетиях воссоздают долгий, непростой путь двух героев, разлучённых войной и послевоенными обстоятельствами, навстречу друг другу. Спектакль и пьеса выстроены так, что, по словам драматурга, «между репликами проходит жизнь». В этой психологической драме нет поступательно развивающегося сюжета от вечера к вечеру, но есть внутренний драматизм преодоления недоверия, насторожённости, стереотипов социально-нравственного характера, порабощающих готовое прорваться человеческое чувство. На этом психологическом противоборстве построен весь первый диалог Тамары и Ильина. В нём главное – не текст, а подтекст.
Ильин. Как жизнь, настроение, трудовые успехи?
Тамара (с достоинством). Я лично неплохо живу, не жалуюсь. Работаю мастером, на том же «Красном треугольнике». Работа интересная, ответственная… Вы-то как живёте?..
Ильин. А!.. (махнул рукой)
Жизнь моя железная дорога,Вечное движение вперёд!Тамара. Значит, добились… Где работаете?
Ильин. Ну, если так интересно – работаю инженером. Если интересует табель о рангах – главным инженером….
Володин даёт понять через авторские ремарки, как за шелухой необязательных слов «торкается» в душе героев человеческое чувство. Вот он «взял её за руки. Но она руки отняла»; не находя себе места, он просит разрешения закурить, а она в свою очередь говорит, что хочет спать и желает, чтобы её оставили в покое. Володин резюмирует: «Он не курил. Она не спала». Каждый боится признаться первым, оберегаясь от нахлынувших воспоминаний. Так, Тамара уговаривает Ильина остаться ночевать в комнате, которую ему когда-то сдавала, и при этом говорит «торопливо, но всё же сохраняя официальный тон», боясь потерять достоинство.
Прошлое неотступно напоминает о себе песней «Миленький ты мой…». Сначала её тихим голосом под гитару напевает Ильин, затем – Тамара (Второй вечер). О том, как уезжал Ильин на фронт и как провожала его Тамара, вспоминают поочерёдно, правда, в разных ситуациях, оба героя (Пятый вечер). Подвыпивший Ильин, не нашедший в привокзальном ресторане никого, кто бы откликнулся на его фронтовые воспоминания, исповедуется юной Кате, Тамара в это же самое время рассказывает всё племяннику Славе. Причём оба заканчивают словами о невозвратимости этих, как выясняется, самых прекрасных и дорогих обоим минут жизни. «Ильин. Вот интересно: когда окончилась война, то, что было до войны, вдруг как-то ушло в прошлое. И Тамара Васильевна в том числе. Впереди новая жизнь, новые радости… А теперь пора привыкать к мысли, что лучшее уже позади». «Всё кончено», – с грустью говорит и Тамара.
Спектакль Г. Товстоногова имел огромный успех именно благодаря созвучию с пьесой Володина, бережному её прочтению. Театровед А. Смелянский, вспоминая спектакль, пишет, что «простой володинской истории режиссёр поставил историческое дыхание»: «Любовь не врывалась сюда пожаром. Нет, она разгоралась где-то глубоко внутри, боясь открыто выразиться. Болтали ерунду, ничего важного не произносили вслух, боясь спугнуть возможный миг счастья. Володин написал историю о том, как к окаменевшим людям возвращается чувство. Как сдирается шелуха готовой формы, заученных интонаций, привычных социальных ролей. Как советский человек становится просто человеком, возвращается к самому себе».
У пьесы счастливый конец. Ильин возвращается. Все заветные слова, долго сдерживаемые, герои наконец-то произносят, перебивая друг друга. В одном из вариантов финала Тамара заканчивает свой монолог фразой «Ой, только бы войны не было!» Тема эта звучит во многих произведениях писателя: в рассказе «Графоман», киносценариях «Фокусник» и «Звонят, откройте дверь», в одном из самых заветных стихотворений:
Просто видеть!
Просто смотреть, что происходит,
Когда совсем, совсем кончилась война.
Нет, если бы мне разрешили одно только это —
Я бы и тогда сказал: стыдно быть несчастливым.
И каждый раз, когда я несчастлив,
Я твержу себе это:
Стыдно быть несчастливым!
Шофёр и техник Ильин из «Пяти вечеров», Виктор Васильевич Кукушкин – «исполнитель египетских тайн, загадочный индус Барбухатти» («Фокусник»), инженер по технике безопасности Мокин («Графоман») – все эти люди, «поздно начавшие жизнь», не сумевшие состояться «по большому счёту» в послевоенное время по разным причинам, близки автору и читателям сохранённым чувством человеческого достоинства, независимостью и тем, что не хотят мириться с мнением о себе как о «неудачниках». Возвратившись, Ильин говорит не только Тамаре, а всем-всем-всем: «Учтите, друзья, ради вашего удовольствия прикидываться лучше, чем я есть на самом деле, я не собираюсь. Человек должен всегда оставаться самим собой… Запомните: я свободный, весёлый и счастливый человек. И ещё буду счастлив разнообразно и по разным поводам». Фокусник Кукушкин, гипертрофированно скромный, стеснительный, закомплексованный («он из тех людей, кому удобней, чтобы проходили через его комнату и мешали ему, чем проходить через чужую и мешать другим»), обойденный в филармонии по работе («не дают нормы» выступлений), не собирается, однако, лебезить и угодничать перед начальником: «Он хочет, чтобы я ему ласково улыбался, и тогда он будет давать мне работу. А я хочу вести себя соответственно своему настроению… Если человек посягает на мою независимость, я от него бегу куда глаза глядят. Я свободный и независимый человек». И он помимо филармонии находит себе аудиторию, которой доставляет радость своим искусством. Инженер Мокин («Графоман») служит на должности, которую на заводе считают «смешной», но он понимает, что «снаряд войны… мог не пролететь мимо», что ему дарована жизнь и поэтому «стыдно быть несчастливым». Он находит опору в поэзии, в «поздней графоманской страсти».
Все произведения Володина – это еще и гимн женщинам, благодаря верности, преданности, доброте которых, и просто их присутствию рядом многие его герои-мужчины распрямляются, обретают веру в жизнь. «По идее можно жить только с такой женщиной, которая высекает из твоей души искры», – говорит Ильин в «Пяти вечерах». Тамара – именно такая женщина, как и жена Мокина Галина, поддерживающая «своего бедного сочинителя», не задевая больного самолюбия «непризнанного гения». Это она придумывает игру – «переписку с провинциальной Незнакомкой», якобы поклонницей его таланта. Елена Ивановна, героиня «Фокусника», помогает Кукушкину «начать новую жизнь», не зацикливаться на своих обидах, чаще всматриваться в лица прохожих, и Кукушкин действительно стал видеть, что «в каждом лице была жизнь, своя забота или радость, своё ожидание или волнение». «Я хочу, – говорит она ему, – чтобы вы были весёлый, лёгкий, добрый, открытый… Дайте слово, что у вас никогда не будет инфаркта!». Прекрасный образ такой женщины создал А. Володин в стихотворной миниатюре «Пианиста слушает жена…»
Одна из заветных тем, сквозная в творчестве писателя, – тема таланта, ответственности человека за талант, дарованный ему от природы, от Бога, тема губительности любого насилия, вмешательства чужой воли, даже из хороших побуждений, в неповторимую человеческую индивидуальность.
В «Похождении зубного врача» Володин гротескно изображает недоброжелательную атмосферу вокруг талантливого врача Чеснокова, обладающего способностью удалять зубы без боли: незаурядность порождает в среде коллег зависть, клевету, наветы, подсиживание, вплоть до абсурдного «коллективного» письма-жалобы: будто из-за Чеснокова, «общий процент зубов у населения за последнее время уже сократился. И не только в нашем городе, но и в ряде других городов и посёлков области… И шумиха… ненужная шумиха».
Чесноков вынужден уйти на преподавательскую работу, чем успокоил своих недоброжелателей и возмутил сторонников («Значит, вы капитулировали? Решили жить послушно? Значит, они вас всё-таки скрутили? Значит, получается, что победа за ними?..»). Талантливый Чесноков – человек далеко не бойцовского характера: «Я ни с кем не воюю. Я воюю только с собой… Забавная ситуация! Одни требуют, чтобы я делал чудеса, на меньшее не согласны, А другие всё на чём-то стараются подловить и ставят капканы… Достаточно того, чтобы у меня пропало хорошее настроение. Мне нужно, чтобы у меня было хорошее настроение, иначе у меня вообще ничего не получится. Что делать, я такой, сам себе надоел».
Талант, по убеждению Володина, всегда нуждается в понимании и поддержке. Фокусник Кукушкин счастлив, выступая бесплатно в студенческом общежитии. Он всякий раз проделывал свои манипуляции «с удовольствием», потому что «у него было хорошее настроение, и зрители ему нравились все до одного» и потому что девушка-студентка аккомпанировала замечательно: «Мне под вашу музыку было весело делать фокусы, им под вашу музыку было весело смотреть, – значит, это искусство. Аристотель говорил: искусство учит правильно радоваться».
Ответственность самого человека за сохранение своего природного дара, отстаивание своей индивидуальности составляют драматический нерв пьесы «Моя старшая сестра» (1961), имеющей несколько вариантов, в которых менялись акценты, уходил излишний мелодраматизм, ужесточался финал. Одно из первых названий пьесы – «Талант» имеет отношение прежде всего к образу Нади Резаевой, старшей из сестёр. Но в пьесе и киноповести «Старшая сестра» все герои (и Лида, и Ухов, и Кирилл, и Володя), каждый по-своему, вовлечены в главный спор: надо ли бороться с судьбой, или лучше идти по накатанной дорожке.
У двух сестёр-сирот, Нади и Лиды Резаевых, общее детдомовское прошлое, с горестями и радостями, сокровенными тайнами и мечтами, и общий дядя Митя Ухов, который три года разыскивал их по всем детским домам и теперь активно опекает, пытаясь руководить их судьбами: «…вы слишком дорого мне достались… Я вложил в вас несколько лет жизни, немножко здоровья и кусок своей души, как в сберкассу. И хочу, чтобы там было сохранено». Многие критики считают этот образ открытием А. Володина, в литературе ранее не замеченный. Появился даже термин «уховщина» как символ волевого вмешательства в человеческую жизнь «из лучших соображений». Руководствуясь трезвым рассудком, Ухов уготовил сестрам жизненный путь, который бы, по разумению его, дал им «всё» (специальность, материальную базу). При этом отметалось как лишнее, не учитывалось то, чего хотят для себя сами сестры. И если Лида, как может, сопротивляется («Всё это ещё не всё»; «дядя нас выходил, дядя дал нам жизнь, пускай теперь даст нам пожить спокойно»), то Надя, чувствуя свою ответственность за судьбу младшей сестры, подчиняется многоопытному в жизни дяде Мите и становится его единомышленницей. Вся пьеса – о печальных последствиях такого непротивления.
В начале пьесы мы застаём Надю хлопочущей о предстоящем экзамене Лиды в театральную студию. Да, когда-то, в детдоме, они обе «болели театром». Но сейчас Лида на этот счёт не обольщается, прекрасно понимая, что Театр – это Надина страсть, просто обстоятельства жизни не дают этой страсти осуществиться. «Представляю, как тебе хочется оборвать поводья и поскакать по холмам, – говорит Лида сестре. – Твоя беда в том, что я всё время вишу у тебя на шее… А тут ещё дядюшка…». Надя несомненно артистически талантлива. Достаточно вспомнить, как она, придавленная бытом, повседневной работой на стройке, преображается, окрыляется, репетируя с Лидой монолог Наташи Ростовой, или как вдохновенно читает перед комиссией фрагмент из статьи Белинского. И её, Надю, а не Лиду принимают в театральную студию. Но что делать, когда «и влюбиться-то нет времени», когда «днём работа, вечером учёба, да ещё дорога туда-обратно»?
В сюжетных линиях, связанных с главными героями (Надя, Лида, Кирилл) заложен острый социально-нравственный конфликт «я и обстоятельства», по-разному разрешаемый, но иногда неразрешимый, тупиковый. Кирилл усилиями Ухова и Нади изгнан из дома «для лидиного блага». Продолжая любить друг друга, они встречаются на улицах, в подъездах, даже после того, как Кирилл женился на милой, скромной учительнице Шуре. Страдают все трое. На упрёки Нади по поводу этих тайных встреч Лида обрушивает на сестру всё, что накопилось в её душе, спасая своё право на личное счастье: «Он не ей изменил. Он мне изменил. А теперь он ко мне вернулся… Я пробовала жить по-вашему, у меня не получилось. Теперь я буду жить по-своему… Это вы прогнали Кирилла. Лучше бы я тебя тогда не послушалась. Что делать, придётся мне не послушаться тебя теперь. Я понимаю. Ты руководствовалась здравым смыслом. Правда, не своим, а дядиным. Но, как видишь, это мне не принесло счастья…» Дальнейшие её слова – удар по самому больному в жизни Нади: «Может быть, тебе принесло? Не знаю. Когда тебя брали учиться, ты не пошла, решила, что это неблагоразумно. А теперь? Если бы тебе было двадцать лет, смазливая мордочка, можно было бы как-нибудь проехать. А если этого нет? Доброе слово и кошке приятно? Это твой идеал?..». Самое печальное в том, что всё сказанное Лидой, – горькая истина: упущено время, ушла былая страстность и непосредственность, «ушла индивидуальность».
Правда, в печатном тексте пьесы («Моя старшая сестра». М.: Искусство, 1961) Володин предлагает сказочно-оптимистическое решение Надиной судьбы. Она, не довольствуясь произнесением на сцене отельных реплик, вроде «доброе слово и кошке приятно», продолжает мечтать о большой роли, не теряя надежды, по многу раз показываясь комиссии и режиссёру, наконец, добивается своего. Пьеса заканчивается сценой в гримуборной театра, где Лида и Володя слушают по трансляции голос Нади – Лауры. Лида восторгается сестрой, на долю которой выпало столько испытаний, но которая, начав с нуля, осуществила свою мечту. Риторические вопросы Лиды: «Неужели я смогла бы так? Собраться с силами, подняться на ноги и зашагать себе дальше? Всё сначала, кончить институт, работать, знакомиться с новыми людьми, радоваться жизни… Ведь мы сестры. Должны же мы быть похожи!..» – снимают все сомнения и утверждают надежду. Конечно же, и присутствие в этой сцене Володи, когда-то отвергнутого Надей в организованной дядей Митей сцене сватовства, тоже не случайно. Одним словом, «хэппи энд». Голос Нади – Лауры, праздничный, призывный, завершает пьесу:
Слушай, Карлос,Я требую, чтоб улыбнулся ты!..Ну то-то ж!Однако Володина не устраивал столь благостный финал с Надей – «Золушкой на балу удачи». Уже после кинематографического варианта 1966 г. (реж. Г. Натансон) Володин, помещая свой киносценарий среди пьес (в книге «Для театра и кино». М, 1967), обрывает судьбу Нади на первых шагах её в театре, когда ничто не сулит ей успеха, когда приговором звучат слова знакомого режиссёра о том, что она «потеряла индивидуальность». После осуждающего монолога Лиды, собравшейся навсегда уйти из дома, Надя чувствует себя поверженной, виноватой и в Лидиных, и в собственных бедах: «Со мной нельзя разговаривать, на меня нельзя обижаться, меня нет!» Нет гармонии, нет триумфа. Добровольное подчинение чужой воле разрушительно, трагично. И даже последние кадры-наплывы в сценарии представляются бунтом запоздалым и потому бессмысленным: «Она быстро шла по ночной улице, мимо чёрных окон, и по каждому с размаху била локтем или кулаком, и стёкла, звеня, сыпались на тротуар.
С коротким стоном, словно у неё подкосились ноги, Надя рухнула на кровать. Сжав веки, она качает головой и повторяет всё одно: – Что делать? Ну что делать? Ой, ну что же делать?..»
Последняя разрешённая к постановке в 50—60-е годы (и то только в «Современнике») пьеса «Назначение» (1961–1963). В этой, по замыслу драматурга, комедии речь идёт об абсурдной несовместимости главного героя Алексея Лямина, назначенного на руководство отделом вместо повышенного по службе Куропеева, с устоявшейся бюрократической системой руководства людьми, с «институтом начальников». Куропеев – распространённый тип чиновника, которому «природа дала тщеславие, а способности придержала». Передавая Лямину дела, он излагает «кодекс человека у власти», где главное – формальное, равнодушное отношение к подчинённым: «не всё слушай, что тебе говорят… Правда, спорить с подчинёнными тоже не надо… Элементарное правило безопасности…» и т. д.
Володин даёт нам почувствовать в Лямине незаурядную личность. Он мог бы стать художником, поэтом, начальство его «ценит за башку» и эксплуатирует его ум, а новые подчинённые, недавно просто товарищи по работе, по-разному используют его неумение отказать. Он пытается руководить по-новому, всё решать «по-хорошему», однако у него ничего не получается. «Хотите быть оловянными солдатиками – пожалуйста, – в сердцах кричит он, тщетно отбиваясь от проблем. – Вам надо только приказывать? Хорошо, буду приказывать. Вам нужен Куропеев? Хорошо, я буду Куропеевым». Но он совсем иной человек. Куропеевы не способны «слышать музыку жизни», оценить неповторимость каждого дня, каждой минуты её и ощущать печаль оттого, что многое «сам пропускаешь мимо». «Раньше я думал, что эти слова: «Мементо мори» – звучат мрачно. Наоборот! Это весело! Это значит – умей радоваться жизни, умей забывать плохое и помнить хорошее».
Всё это несовместимо со службой при Куропеевых. Питать их головы смелыми, опережающими время, прогрессивными идеями бессмысленно, потому что они категорически боятся что-либо менять, и смешно надеяться, что подобные люди способны на риск. Лямин очень быстро понимает, что в этой системе служебных координат, властных кабинетов и карьерных лестниц ему нет места: «Я не умею руководить и управлять!.. Я трудолюбивый, интеллигентный, любящий свою родину, необщественный человек…». Поэтому понятно его ликование, когда Куропеев подбирает ему замену. Однако пьеса заканчивается неожиданным для реально-бытовых пьес Володина «сдвигом в условность». У нового назначенного начальника не только созвучная со старым фамилия (Муравеев), но и абсолютное внешнее сходство. Муравеев и Куропеев – двойники (их роли должен играть один и тот же актёр), являющие клонированный, тиражированный тип функционера. У них одинаковые слова, одинаковые мысли, одинаковые «далеко идущие планы» для пользы себя-любимых. Этот фантом повергает Лямина в состояние полного стопора. «Он ошеломлён», но, опомнившись, начинает протестовать, в нём просыпается борец уже не за свою личную свободу и достоинство, а за дело. «Нет, вы неподходящий человек. Нет, этого нельзя допустить…» – слова, повисшие в пустоте. Лямина никто не слышит. «Занавес сдвинулся, а Лямин всё кричит, уже за занавесом, уже и слов не разобрать». Понятно, что в тогдашней «охранительной» критике пьеса была осуждена за «вбивание клина между народом и правительством», и Олегу Ефремову с огромным трудом удалось добиться постановки её в театре «Современник». И даже после громкого суда над пьесой, с которого драматург, пожалуй, впервые в жизни ушёл «хлопнув дверью», автору настоятельно предлагали изменить концовку, убрать фигуру Муравеева, требовали «инъекции оптимизма».
Пьесы Александра Володина 50—60-х годов определили целое направление отечественной драматургии, характерное, прежде всего, обращением к внутреннему миру рядового человека, поэтичностью, лиризмом, исповедальностью. Володинский герой конфликтен, неудобен, но борется прежде всего с самим собой.
Последний по времени персонаж этого ряда – Бузыкин в киносценарии «Осенний марафон» (1979). Кинофильм, снятый Г. Данелия, имел шумный успех на отечественных и зарубежных кинофестивалях и опять-таки неоднозначную оценку в среде критиков. Спор шёл, главным образом, вокруг фигуры главного героя, талантливого переводчика Бузыкина, раздражающего своей «мягкотелостью», «конформизмом», «запутанностью в личных делах» и т. д., что спрессовалось в негативном понятии «бузыкинщина».
Центральный образ в тексте киносценария – бегущий Бузыкин. Бег его суетный и нескончаемый: ненавистная ему «оздоровительная пробежка» с гостем из Англии Биллом по утрам, постоянная «унизительная поспешность», «он то трусил перебежками, то припускался стремглав». И всё это сопровождается неизменными опозданиями, невыполненными обещаниями, наскоро придуманной «утешительной» ложью. «Дирижируют» запутанной траекторией его бега, буквально разрывая его на части, постоянные телефонные звонки и «дребезжащий звоночек» будильника наручных часов. А всё оттого, что Бузыкин не умеет сказать «нет», боится кого-то обидеть и постоянно испытывает чувство вины: перед женой Ниной, любовницей Аллочкой, дочерью, бездарной переводчицей Варварой, постоянно его использующей, англичанином Биллом, с которым он, тихо чертыхаясь, бегает по утрам, несмотря на то, что «ему хотелось спать» и что «в его жизни сейчас было столько неприятностей, что обретение спортивной формы ничего не решало». Его безотказность позволяет не только начальству, но и близким людям говорить с ним в повелительном, приказном тоне.
Бузыкин – близкий Володину персонаж. В тексте киносценария немало авторских «отступлений – комментариев», оправдывающих тот или иной поступок героя. Например: «В разговорах с ним все почему-то легко находили точные и убедительные формулировки. Бузыкин понимал их несостоятельность, но быстро найти убедительные возражения не умел». Или: «Волевые люди подавляли Бузыкина. Они не слышат объяснений». Володин защищал своего героя от резких критических нападок. «Мне дорог Бузыкин, его талант, доброта, интеллигентность, нежелание причинять страдание и готовность страдать самому, лишь бы было хорошо другим. А то, что есть путаница в любви, у кого её нет? Нравственные качества Бузыкина во много раз перевешивают его беспомощность. В конце концов он несчастнее всех». Правда, Бузыкин пробует протестовать: не подаёт-таки руки ненавистному коллеге Шершавникову; отказывается поставить зачёт наглому бездельнику – студенту Лифанову; отвергает очередной натиск «халявщицы» Варвары, желающей, как всегда, воспользоваться его готовыми переводами. При этом он и внешне изменился: «шёл совсем иначе», «как участник больших сражений», «смотрел на встречных орлино», «отвечал на приветствия приказным голосом…» Но, судя по всему, это его кратковременное преображение. В финале он остаётся один, так и не разобравшись в путанице личных дел. Осень по-прежнему «перекатывалась по деревьям», Бузыкин и Билл по-прежнему «долго бежали, пока не исчезли».
Позже, в своих исповедальных записках Володин с грустью поделится своими наблюдениями над человеческими взаимоотношениями: «Всё больше вампиров, всё меньше доноров, нехватка крови. Любящие люди сосут нас больше, чем остальные, за это и любят». Володинские герои с готовностью «откликаются на зов», но редко кто отзывается на их собственный «безмолвный» крик о помощи.
После громкой истории с «Назначением» Володин почти двадцать лет писал «в стол». Наверное, тогда вырвалось его горестное восклицание: «Сцена? Тошно, тошно!» Начинаются поиски иных форм высказывания о современности, иных способов говорить правду. В советском искусстве после бурных дискуссий 50—60-х годов о месте художественной условности в социалистическом реализме всё ощутимее обозначалась тенденция к различным формам иносказания, к философской притче, мифу, к жанру «интеллектуальной драмы». Володин говорил о широких возможностях «взаимопроникновения пластов» в искусстве, сочетания драматического и комедийного, реального и фантастического. «…Теперь, – писал он, – фантастика становится эмоциональной, нравственной, духовной, какой угодно, – это один из современных способов сюжетного мышления». К этому времени у него уже были написаны пьесы «Кастручча», «Две стрелы», скоро появятся «Ящерица», «Мать Иисуса». Все они придут к зрителю через восемнадцать – двадцать лет, нисколько однако не устарев.
В «Детективе каменного века» («Выхухоль», «Ящерица», «Две стрелы») Володин переносит действие во времена противоборства первобытных племён: «Зубров» и «Скорпионов», хотя в трилогии явно ощутимы аллюзии на беды, потрясения, катаклизмы, сопровождавшие человечество в XX веке. Одна из любимых героинь Володина – Ящерица – по сюжету одноимённой пьесы заслана во враждебное племя скорпионов, чтобы узнать, почему их стрелы летят дальше, чем копья зубров. Из всех тайн о племени она успевает раскрыть одну, и главную: «Они не хотят убивать! Они не любят убивать!» Об этом говорит и Советчик, глава скорпионов: «Если бы нам удалось жить с ними в мире, это было бы только к лучшему… Мне видится, что придёт время, и мы пошлём своих людей к зубрам, и они пойдут туда без оружия… И зубры посадят наших людей к своему костру, и накормят, и поговорят о погоде. А потом они придут к нам, и мы дадим им поесть и поговорим о погоде». Глава зубров думает о том же, выслушав вернувшуюся Ящерицу: «Она не сказала о скорпионах ничего плохого… Я думаю, это значит, что скорпионы не испытывают к нам вражды. Не собираются на нас нападать, преследовать и уничтожать… Может быть, это значит, что мы можем вернуться в наши дома, на наше озеро, залечить там раны и жить, как прежде? Ловить рыбу, охотиться на кабанов, рожать детей…». Но хотя эти мысли соответствуют желаниям большинства людей того и другого племени, мир невозможен, потому что зло может действовать исподтишка, потому что громче других голосов звучат призывные кличи Человека Боя, вовлекающие всех в исступлённую воинственную пляску, продолжают свистеть смертоносные стрелы, поражая миролюбиво настроенных людей. Гибнет Ящерица, Долгоносик, Длинный, Ушастый, ибо, согласно философии Человека Боя, «несвирепые люди – бесполезны». Не случайно в конце трилогии Глава зубров вынужден уступить ему свои полномочия: «Нет, друзья мои. Не я поведу вас этой дорогой. Вы уже пошли по ней. Я давно уже стою в пыли, поднятой вашими ногами. А кто теперь будет вместо меня – об этом не беспокойтесь. Он скоро объявится…
А я иду. Пора, пора идти…Мне кажется, что ухожу не я,А вы идёте. Нам не по пути.Желаю я тебе, моя семья,Не страшных пропастей, не тяжких бед…Я здесь остался. Я смотрю вам вслед». Последняя пьеса трилогии «Две стрелы» заканчивается на трагической ноте: «Приходят времена беды и боли!»
Иносказательные, притчевые произведения А. Володина – «Кастручча (Дневник королевы Оливии)», «Беженцы», «Детектив каменного века», «Мать Иисуса» – стали востребованы временем перемен. В конце 80-х володинские повести для театра и кино оказались созвучными атмосфере гласности, свободы, в которой постепенно спадала зашоренность старыми догмами, культовыми символами, мешающими людям просто «жить жизнью». В «Кастручче» (1966, опубл. в 1988) автор создаёт условный мир, некое мифическое государство, где культ королевы-девственницы Оливии порождает страшную инфекцию, «каструччу», болезненное состояние общества вследствие запрета на человеческое живое чувство. «Кастручча» трагически прерывает жизнь прекрасной рыжей Роситы, а через двадцать лет – её дочери Дагни. Пьеса-антиутопия предупреждает о губительности любых средств насильственного подавления личности: разрушение старых и возведение новых идолов ничего не изменяет в жизни простых людей.
Трагикомически эта же идея раскрывается в киноповести «Дульсинея Тобосская» (1980). Автор некоторым образом «продолжает» сюжет великого романа Сервантеса. Вернувшийся после смерти своего хозяина в селение Тобосо Санчо Панса глубоко скорбит о нём и поглощён воспоминаниями о его подвигах во имя Прекрасной Дульсинеи настолько, что рассказы его рождают во всей округе культ Рыцаря Печального Образа, а народная молва превратила в Дульсинею простую крестьянку Альдонсу. Не желающий выходить из роли оруженосца Санчо вносит много невероятной путаницы и тем самым комического, гротескного в разворачивающийся пародийный сюжет. Чего стоят хотя бы стенания многочисленных кабальеро, притащившихся в горы на поклон Аьдонсе – Дульсинее. «Мне страшно, Санчо, – жалуется она. – Когда они стенают днём – ничего. А к ночи – словно какие-то зловещие духи взывают из подземелья. Надо договориться, чтобы вечером они прекращали. Им ведь тоже надо спать. Или они сменяются?..». Но весь этот потешный балаган рушится, как только Альдонса и Луис (молодой человек, как две капли воды похожий на книжные изображения Дон Кихота) предстают перед всеми обычными влюблёнными, готовыми отстаивать своё чувство в жизненных испытаниях, нести его сквозь насмешки и оскорбления. Истинная суть донкихотства («Он был рыцарь и ради этого презрел жизненные блага, но не честь»; «Он выпрямлял кривду, карал дерзость и понимал чудищ»; «Он всем делал добро и никому не делал зла» и т. д.) – неведома этой толпе. Стенания и слепое поклонение идолу нужны им для удовлетворения собственного тщеславия. А вдруг они и сами сделаются похожими на знаменитого и славного Дон Кихота?
Нескончаемый «базар больных самолюбий» высмеивается Володиным и в его небольшой пьесе «Беженцы». Уже не один год не прекращают взаимные распри два средневековых герцога, один из которых «попроще», другой «познатнее», что отзывается на жизни простолюдинов: конкурируют торговцы вином, бросая друг в друга кружки, конкурируют сапожники, бросаясь колодками, ругаются проститутки… Война герцогов из-за пустячного повода приносит страдания людям, вытесненным из домов на голый горный склон, обрекая их на голод, холод, кровь. В пьесе тоже есть герой, готовый сразиться с миром несправедливости, талантливый певец – куплетист Петруччо. Поначалу он хочет просто вырваться на свободу из лицемерного окружения своего герцога («Мне видеть невтерпёж достоинство, что просит подаянья… Над простотой глумящаяся ложь, ничтожество в роскошном одеянье…»), но в финале пьесы он вступает в настоящий бой. Дон Кихот умер, но благородное донкихотство живо, вызывая к жизни всё новых и новых рыцарей долга, чести, добра и справедливости.
В конце 80-х вышла на сцену и экран повесть для театра и кино «Мать Иисуса» (написана в 1971 г.). Подойдя к евангелическому сюжету не религиозно-мистически, Володин, по его собственному признанию, «дал себе право предположить, но предположить с очень сильной любовью, преклонением и верой, что после казни Иисуса именно его мать оказалась истинной наследницей его учения». Мария в произведении определяет суть учения своего сына простыми, доступными всем словами: «Сострадание. Милосердие. Братство. Любовь. Не просто любовь жены и мужа, а вообще любовь к ближнему, это значит любовь к любому человеку… Ну ещё – терпение, это понятно. И главное, это не ради кого-то, но ради собственного же блага, для своей же радости и покоя. А у кого в душе есть радость, тот и с другими может поделиться. Я понятно говорю?»
Именно Мария ограждает эти общечеловеческие, вечные истины Иисуса от искажения их учениками, от фанатизма толпы, жаждущей чуда, от цинизма фарисеев, творящих «милостыню напоказ», и злых пророчеств о том, что в будущем заповеди Христа и его имя могут быть использованы во зло людям всякого рода грязными политиканами.
Пьеса Володина очень лирическая, очень личностная. Недаром среди собеседников Марии появляется некий «человек с нервным лицом», страдающий от разлада с самим собой, от многочисленных глупых, дурных поступков по отношению к ближним, от «стыда и похмелья» за сотворенное не по злому умыслу. По сути – это не религиозный фанатик, не верящий в загробную жизнь, а любой человек, наш современник, в том числе и сам автор, ищущий способа «собрать себя ложками», достигнуть порядка и гармонии в собственной душе. Ведь не случайно в текстах Володина так часто употребляются существительные «вина» и «стыд», вопреки грамматике, во множественном числе. Монолог «человека с нервным лицом» воспринимается как лирический монолог автора, как самое сокровенное, доверяемое лишь одной Матери Иисуса: «Я преклоняюсь перед вашим сыном, его учение – это, в сущности, гениальные уроки практической морали. И служат они не только для того, чтобы делать людям добро, но для излечения собственной души, для покоя и гармонии здесь, внутри!.. Ведь можно быть свободным от религиозной веры и всё же оставаться нравственным человеком. Делать добро и не терзаться суетой. Разумеется, для этого надо много сердца и ума».
Пустеет дом Марии, как и предсказывал фарисей. Уходит старший брат, чтобы торговать именем Иисуса. Уходит младший, соблазнённый прелестями Рима, а по сути, как можно догадаться, «станет потешать римлян». Уходит сестра Марии, до конца её поддерживавшая, чтобы вместе с молодыми бескомпромиссно сражаться за чистоту учения Иисуса. Последний её монолог звучит вневременно, обращен и к нам, и в будущее: «Нет, что же получается? Значит, они добились своего? Оказалось, достаточно расправиться только с одним человеком! Только Иисуса нет! И всё рухнуло. Каждый тащит кусок Его учения, кому какой по силам… Тошно, Мария, тошно. Он говорил – надо радоваться жизни. Ему хорошо было, тогда. А сейчас? Чему радоваться… Должна сказать, Мария, что люди молодые, наше поколение, не всё понимают в его учении. Мы, например, не собираемся подставлять другую щёку! Мы не хотим ждать, когда всё само собой образуется». Мария предвидит, что сестра «сгорит огонёчком» в этой беспощадной борьбе, в которой «много крови прольётся». Сама же она не теряет веры. Терпеливо ждёт возвращения всех в родной дом. «Может быть, и Ты вернёшься?.. Неведомы Твои дела. Всё равно знай, я жду Тебя. Я долго могу ждать, сколько нужно. Явишься – а я дома, я здесь…».
В 1990—2000-е годы происходит триумфальное возвращение Володина читателю и зрителю, хотя он давно уже не пишет пьес и не создаёт новых киносценариев. Его излюбленным жанром становятся автобиографические записки, среди них – исповедальные «Записки нетрезвого человека». Он выпускает сборники стихов. В своей прозе и лирике он как бы договаривает то, что было недосказано в пьесах и сценариях. Всё творчество Володина в целом очень современно, в его произведениях, в какое бы время ни происходили события, описанные в них, бьётся живой пульс сегодняшней жизни. «Слышу, времечко стекает с кончика его пера…» – так написал о нём Булат Окуджава. Правда, наступившее новое постперестроечное время он воспринимал не просто. «Видимо, я был запрограммирован на тот возраст, как жить в теперешнем – не знаю», – признавался он в «Одноместном трамвае». О влиянии Володина на свою творческую судьбу говорили многие драматурги нового поколения – А. Вампилов, М. Рощин, А. Соколова, Л. Разумовская. В критике устоялось мнение, что драматургия от Вампилова до Петрушевской и «новой волны» – послеволодинская. Хотя сам писатель, признавая «другую драматургию», говорящую без всяких скидок о трудном, горьком и даже безысходном, соответствующую нашему переходному, переломному времени, себя считал не способным «относиться с такой степенью жестокости к болезням и даже уродствам жизни…». «Так сложилось, – писал он, – что искусство всегда, так или иначе, помогало мне жить…».
Он до конца оставался человеком, любящим жизнь, чувствующим её величие и единственность, её «бушующую полноту» и ненавидящим всё, что противится этому. Любить жизнь, несмотря ни на что – лейтмотив всего его творчества.
Я побеждён самим собой,Устал. И небо угасает.Пора уже, пора…Постой.Вгляделся вдаль – а там светает.Свой крест всё тяжелей нести,А память свод грехов листает.Жизнь прожита, почти…Почти.Вперёд вгляжусь – а там светает.Прошли и высохли дожди,Снег падает и снова тает.Казалось, темень впереди.Но вот вгляжусь – а там светает!
Александр Моисеевич Володин – признанный классик современной драматургии, театра и кино. Он удостоен Государственной премии, премий «Триумф» и «Золотая маска», награждён орденом «За заслуги перед Отечеством» второй степени. А главное – не сходят со сцены его произведения, В Санкт-Петербурге в 2004 г; прошёл Первый всероссийский театральный фестиваль «Пять вечеров» в память замечательного драматурга, где были показаны володинские спектакли, привезённые из разных городов: «Пять вечеров» – из Новосибирска и Москвы, «С любимыми не расставайтесь» и «Дульсинея Тобосская» – из Санкт-Петербурга, «Уйти, чтобы вернуться» («Ящерица») – из Тольятти, «Фабричная девчонка» – из Нижнего Новгорода, «Где тут про воскресение Лазаря?» (сцены из Ф. М. Достоевского и А. М. Володина) – спектакль Ю. Погребничко в московском Театре Около дома Станиславского. «Своим» драматургом считают А. Володина в петербургском театре «Остров», в репертуаре которого в настоящее время три спектакля по его произведениям: «Кастручча», «Осенний марафон» и «Записки нетрезвого человека».
Произведения А. Володина
1. Рассказы. Л., 1954.
2. Для театра и кино. М., 1967.
3. Портрет с дождём: Пьесы. Л., 1980.
4. Осенний марафон: Пьесы. Л., 1985.
5. Одноместный трамвай. М, 1990.
6. Избранное в двух книгах. СПб., 1995, 1996.
7. Пьесы. Сценарии. Рассказы. Записки. Стихи. Екатеринбург, 1999.
8. Неуравновешенный век: Стихи. СПб., 1999.
Литература о творчестве А. Володина
Владимиров С. В. Драма. Режиссёр. Спектакль. Л., 1976.
Ланина Т. Александр Володин. Очерк жизни и творчества. М., 1989.
«Петербургские театры – Александру Володину // Петербургский театральный журнал. Спецвыпуск. 10 февраля 1999 г.
О Володине. Первые воспоминания. СПб., 2004.
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
