Художническое миросозерцание Толстого, чрезвычайно сложное и противоречивое, изменявшееся на протяжении его долгой жизни, требует для своего анализа подробного разговора. Мы сосредоточимся здесь лишь на тех его сторонах, которые непосредственно влияли на складывание толстовского психологизма 1860-х годов.

            Толстой с самого начала творчества отчетливо сознавал всю несостоятельность русской жизни его времени, особенно подчеркивая в ней несправедливость общественного устройства. Толстой-художник рассматривал ее прежде всего с точки зрения моральной, делая акцент не на социальной, а на нравственной стороне вопроса. Корень всех бед он видел в том, что современный ему человек (прежде всего это касалось, конечно, высших классов, дворянства) утратил твердую и ясную нравственную позицию, живет недостойной жизнью, руководствуясь ложными интересами. С огромной художественной силой Толстой запечатлел ту переоценку ценностей, которую считал губительной для человека: вместо того чтобы стремиться к добру, истине и любви, люди стремятся к богатству, власти, наслаждениям праздной жизни. Тем самым подавляется естественная натура человека, он неизбежно опутывает себя массой недостойных мелочей, ложью и неискренностью.

            Но если Толстой видел источник зла в нравственном мире человека, то в той же области он искал и противостоящих начал. Спасение человека и человечества также должно, по мысли Толстого, начинаться изнутри, с души. Писатель верил, что в каждом человеке обязательно живут начала добра, пусть и подавленные неестественным укладом жизни. В каждом человеке есть главное: врожденная нравственная мерка, совесть, которая никогда не молчит, оценивая каждый поступок, каждую мысль по самым строгим нравственным законам. И хотя люди научились более или менее успешно заглушать голос своей совести, он никогда не замолкает совсем: человек всегда знает (другое дело, что часто не хочет знать), поступил он дурно или хорошо. А это значит, что для каждого человека открыта и вполне реальна возможность стать нравственно чище и лучше, исправить себя и переменить свою жизнь, приведя ее в согласие с голосом совести, с естественной моральной природой человека. Для этого необходима сознательная внутренняя работа, честность по отношению к себе, постоянная проверка своих поступков, желаний, побуждений высшей моральной нормой – идеей добра, любви и справедливости. Человек может и должен быть лучше, чем он есть, – это одна из центральных идей Толстого, идея нравственного самосовершенствования. В своих лучших героях Толстой постоянно подчеркивает это ценнейшее, с его точки зрения, качество – «не оставляющее желание быть лучше».

            Нравственному самосовершенствованию Толстой придавал универсальное значение не только в жизни отдельного человека, но и в жизни общества, человечества. Моральный ориентир добра и единения людей, который и ведет их по пути нравственного самосовершенствования, представлялся Толстому универсальным организующим принципом мироздания. Это был философский подход, благодаря чему все творчество Толстого проникнуто философичностью. В процессе идейно-нравственных исканий герои писателя ищут не просто собственную жизненную позицию, а абсолютную истину: конкретный вопрос «Как жить мне?» неразрывно связан с общефилософскими проблемами бытия. «Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» – спрашивает себя Пьер Безухов.

            Идейно-нравственные поиски героев приобретали в этих условиях чрезвычайную интенсивность и остроту, они становились стержнем проблематики всего произведения. Искания лучших героев Толстого – это искания смысла жизни, организующей, управляющей всем идеи мира. Отсюда чрезвычайная интенсивность внутренней жизни героев, отсюда и то огромное место, которое закономерно занимает в толстовских произведениях изображение внутреннего мира героев. Одной из художественных задач Толстого была воспитательная: ему необходимо было заставить читателя поверить в то, что нравственное самосовершенствование не просто возможно и необходимо, а является единственным способом нахождения смысла жизни, достижения добра и справедливости. Толстому важно было, чтобы читатель прошел вместе с героями по сложному, извилистому пути духовных исканий и пришел к определенному нравственному выводу, поверил в этот вывод. Писатель понимал искусство как «заражение» читателя чувствами автора: «Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и художником, и не только между ним и художником, но и между ним и всеми людьми... В этом-то освобождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом-то слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и свойство искусства» («Что такое искусство?»).

            Своих любимых героев, которым в наибольшей степени свойственны идейно-нравственные поиски, Толстой наделяет исключительностью характера, незаурядностью личностных свойств. Это необходимо для того, чтобы идейно-нравственные и философские вопросы могли быть поставлены на самом высоком и авторитетном уровне, чтобы решение философских проблем бытия выглядело художественно убедительным. Отсюда богатство и разносторонность внутреннего мира Андрея Болконского, Пьера Безухова, Наташи Ростовой, стремительность и широта потока их душевной жизни, постоянная сосредоточенность этих героев на столь важных для Толстого коренных проблемах бытия.

            Характеры героев Толстого, ищущих нравственно-философскую истину, – это характеры развивающиеся, меняющиеся под влиянием различных жизненных впечатлений и напряженной внутренней работы. Динамика характера, изменение его нравственно-философских основ осуществляется через ряд психологических состояний – отсюда то небывалое значение, которое придает Толстой изображению психологических процессов. Ведь для того чтобы эволюция характера выглядела художественно убедительно, необходимо подробнейшим образом воспроизвести и объяснить и внутренний механизм этой эволюции, и ее глубинные причины.

            Толстой никогда не изображал внутренний мир своих героев только ради него самого. В любом душевном движении, в любом эмоциональном или мыслительном процессе ему было важно выделить и акцентировать нравственный смысл, показать, где в мыслях и чувствах героя правда, а где ложь, внутренняя фальшь, неестественность. Любое психологическое изображение у Толстого поэтому насыщено авторской субъективностью, авторским пристрастно-оценочным отношением. Для того же, чтобы оценка убеждала читателя, необходимо было чрезвычайно подробное изображение всех нюансов внутреннего мира. Толстой всегда стремился к тому, чтобы психологическая картина не заключала в себе никаких неясностей, давала исчерпывающее представление о внутренней жизни героя и ее нравственном смысле.

            Особенности проблемного подхода Толстого к человеку и его внутренней жизни обусловили принципы психологизма в его романах. Важнейшим из них стал принцип «диалектики души», т.е. постоянного изображения внутреннего мира героев в движении, в развитии. Этот принцип вполне проявился уже в ранних рассказах и повестях Толстого; Чернышевский, рецензируя эти произведения, так писал о главной особенности толстовского психологизма: «Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем».

            В «Войне и мире» диалектика души применяется еще шире и в более многообразных формах, чем в тех рассказах, на которые обратил внимание Чернышевский. Особенно последовательно выдерживается этот принцип в те ключевые моменты в нравственном развитии героев, когда они – каждый на свой лад – спрашивают себя о главном: «Что дурно? Что хорошо? От чего зло и как надо жить, чтобы его не было?». В этих случаях подробное изображение последовательного движения мыслей и чувств делает наглядной ту внутреннюю логику, которая приводит героя к определенному нравственному выводу, итогу и, следовательно, делает художественно убедительным сам этот нравственный вывод, показывает его естественность, неизбежность. Одновременно диалектика души, подчеркивая не только постоянное движение внутреннего мира, но и столь же постоянное его возвращение к какой-то одной мысли, одному представлению, ясно указывает на «корень зла», на то главное, что мучает героя и к чему он, часто даже помимо воли, возвращается в размышлениях и переживаниях. Таким образом, психологизм помогает не только объективно нарисовать картину душевной жизни, но и выразить авторскую нравственную оценку.

            Рассмотрим, как работает диалектика души в одной из важнейших сцен романа – в изображении потока душевной жизни Пьера после дуэли с Долоховым.

            «То ему представлялась она (Элен) в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал в снег.

            "Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого?"»

            Прервем здесь цитату, чтобы сразу же отметить два обстоятельства. Во-первых, Пьер не убил Долохова, но в его сознании дело обстоит именно так: убил, или почти убил, или мог убить – это для Пьера по большому нравственному счету все равно. Во-вторых, примечательно, что Пьер почти сразу же, осознав в полной мере факт дуэли, задает себе ключевой вопрос: «Как я дошел до этого?». Он охвачен нравственным смятением; ощущение неправильности, ложности его жизни, которое смутно бродило в нем еще с момента объяснения в любви, делается определенным и мучительно острым, вызывая настоятельную потребность разобраться в причинах зла. Заметим еще, что Пьер в несколько странной и нелогичной форме ставит этот вопрос, акцентируя внимание именно на себе самом: не «что меня довело до дуэли?», а «как я, Пьер Безухов, дошел до того, что смог убить человека?». Пьер ищет зло в себе – это очень показательно для нравственной ориентации лучших героев Толстого.

            И ответ на этот внутренний вопрос тоже на первый взгляд совершенно нелогичен: «"Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней", – отвечал внутренний голос».

            Не правда ли, внешне это выглядит не очень-то убедительно? Почему женитьба сама по себе непременно должна быть причиной дуэли и теперешнего состояния Пьера? Но оказывается, что этот нелогичный ответ, мгновенно, интуитивно пришедший в голову, совершенно верен нравственно, что и выяснится из дальнейшего внутреннего монолога:

            «"Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился, не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти не выходившие из него слова: "Je vous aime". Все от этого! Я и тогда чувствовал, – думал он, – я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло". Он вспомнил медовый месяц и покраснел при этом воспоминании...

            "А сколько раз я гордился ею... – думал он. – Так вот чем я гордился! Я тогда думал, что не понимаю ее... а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало ясно!.."

            Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений... "Да я никогда не любил ее, – говорил себе Пьер, – я знал, что она развратная женщина, – повторял он сам себе, но не смел признаться в этом. – И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается и умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на мое раскаяние!"...

            "Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе. – Но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей это сказал: "Je vous aime", которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, – говорил он сам себе. – Я виноват...

            Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступен (пришло Пьеру в голову), и они были правы со своей точки зрения, так же, как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив – и живи: завтра умрешь, как я мог умереть час тому назад. И стоит ли мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью?" Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она, и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, – и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руку вещи. "Зачем я сказал ей: «Je vous aime»? – все повторял он сам себе».

            Психологический процесс здесь включает в себя и логическое рассуждение, и интуитивно приходящие мысли, и непроизвольные образы памяти, и эмоциональные порывы, но все это многообразие – вокруг единого центра: осознания Пьером лжи в его отношении к Элен, из чего и произошло все последующее зло. Настойчиво всплывает сквозь всю пестроту мыслей и переживаний одно воспоминание: «Зачем я сказал ей: "Je vous aime" – это была ложь».

            Сознание личной вины – чрезвычайно важный момент в переживаниях Пьера, потому что именно из этого источника – осознания своего несовершенства, своей вины – рождается «желание быть лучше». И даже говоря себе, что во всем виновата Элен, Пьер тут же возражает себе: «Но что ж из этого?.. Зачем я сказал ей...»

            Обратим внимание, насколько внутренне оправданными и глубоко содержательными оказываются нелогичные на первый взгляд ассоциативные ходы мысли: в процессе переживаний и размышлений Пьеру вдруг приходят на ум эпизоды Великой Французской революции, – казалось бы, какое отношение имеют Людовик и Робеспьер к теперешнему состоянию Пьера? Однако благодаря таким параллелям Пьер вдруг осознает, что все люди живут по одним и тем же нравственным законам, будь то исторические личности или обыкновенные люди; нравственный суд, нравственная оценка одна и та же для тех, кто казнил Людовика, и для Пьера Безухова. Так в течении внутренней жизни проясняется главный для Толстого вопрос – об универсальной моральной истине.

            Диалектика души, проведенная как последовательный принцип в подавляющем большинстве психологических эпизодов, позволяла наглядно и художественно убедительно проследить во всех подробностях процесс нравственного самосовершенствования человека, представляла добытую им морально-этическую истину как закономерный итог внутренней работы. Диалектика души, естественно, требовала очень подробного и, главное, многостороннего воспроизведения внутренних процессов. Толстой стремился воссоздать все грани душевной жизни человека, создать максимально полную картину его внутреннего мира – иначе не получится собственно диалектики, развития психологического состояния по собственным законам человеческого сознания и психики. В картине душевной жизни человека писателю одинаково важны и эмоции, и настроения, и ходы мысли, и воспоминания, и образы фантазии, и желания, и подсознательные процессы. В результате внутренний мир героев приобретает многомерность и жизнеподобие.

            Однако пестрота внутренней жизни человека, изображенная Толстым, ее нередкая хаотичность, неупорядоченность требовали определенной художественной обработки, иначе внутренняя жизнь героев могла оказаться просто непонятной. Толстой изображает психологический поток, но в этом потоке никогда не тонет главное: нравственное содержание мыслей, переживаний, настроений героев. Сложность внутреннего мира, достигнутая благодаря многостороннему изображению психических процессов и применению принципа диалектики души, художественно уравновешивается другим важнейшим принципом толстовского психологизма – принципом аналитического объяснения внутренних процессов и состояний. Этот принцип заключается, во-первых, в том, что сложнейшие психологические состояния Толстой подробнейшим образом раскладывает на составляющие:

            «Он понял, что эта женщина может принадлежать ему.

            "Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что-то гадкое есть в этом чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное..." – думал он; и в то же время, как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой... И он опять видел ее не какой-то дочерью князя Василья, а видел все ее тело, только прикрытое серым платьем. "Но нет, отчего же прежде не приходила в голову эта мысль?" И опять он говорил себе, что что-то гадкое, противуестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке... Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем-нибудь в исполнении такого дела, которое очевидно не хорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственною красотою».

            Здесь сложное психологическое состояние душевной смятенности аналитически расчленено на составляющие: прежде всего выделены два направления рассуждений, которые, чередуясь, повторяются то в мыслях, то в образах. Сопровождающие эмоции, воспоминания, желания воссозданы максимально подробно; предельно обнажен нравственный смысл внутреннего состояния – борьба чувственного желания и интуитивного морального убеждения. Обратим внимание на типичный для Толстого прием анализа сложных и противоречивых состояний сознания и психики: то, что переживается одновременно, у Толстого развернуто во времени, изображено в последовательности, анализ психологического мира личности идет как бы поэтапно. В то же время сохраняется и ощущение одновременности, слитности всех компонентов внутренней жизни, на что указывают слова «в то же время...». В результате создается впечатление, что внутренний мир героя представлен с исчерпывающей полнотой, что прибавить к психологическому анализу уже просто нечего; в изображении Толстого нет недосказанностей, психологических загадок, анализ составляющих, душевной жизни делает ее предельно ясной для читателя.

            Толстой стремится и к тому, чтобы каждый элемент внутренней жизни был обозначен словом предельно точно, он чрезвычайно внимателен к нюансам чувств и переживаний. Точное обозначение словом тончайших душевных движений – задача чрезвычайно сложная, и в ее решении в полной мере проявилось мастерство Толстого как художника слова. Из стремления к максимальной словесной точности, в частности, в психологических описаниях Толстого появляется множество синонимов; их значения дополняют и уточняют друг друга, создавая более ясное представление о сущности переживания. Так, в приведенном выше отрывке чувство Пьера к Элен характеризуется словами «гадкое», «запрещенное», снова «гадкое», «противуестественное» и, наконец, «нечестное». Синонимы передают здесь важные оттенки нравственной оценки, уточняют интуитивное чувство Пьера. Обратим внимание и на точность отдельного толстовского слова в передаче психологических состояний: дважды повторенный эпитет «гадкое» из всех возможных синонимов («грязное», «отвратительное», «скверное» и т.п.), по-видимому, наиболее выразителен и эмоционален, он в наибольшей мере передает психологическое ощущение явственной и непреодолимой, хотя и затаенной брезгливости. К тому же из всего синонимического ряда слово «гадкое» наиболее свежо, а следовательно, воспринимается ярче и непосредственней.

            В изображении основного стержня внутренней жизни, ее нравственной доминанты Толстой особенно стремится к точности, понятности и даже наглядности. Для этого писатель иногда прибегает к выразительным сравнениям и метафорам, уподобляющим психологическое состояние зримому явлению или процессу: «С той минуты, как Пьер увидел это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора». Или: «О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его».

            Заметим еще, что Толстому важно не столько индивидуализировать чувство и переживание как таковое (здесь он пользуется обычными обозначениями, типа: «страх», «злоба», «недоумение»), сколько сделать максимально ясным нравственный смысл этого чувства или переживания, поэтому Толстой всегда комментирует психологические состояния, объясняя их причину. При этом то, что неясно герою, получает в авторском освещении однозначное истолкование и объяснение. Проследим, как это делается, на примере душевного состояния Наташи во время и после первой встречи с Анатолем:

            «Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. И ей было это приятно, но почему-то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия».

            Первый этап анализа: максимально ясно обозначена противоречивость состояния, точно определена его эмоционально-нравственная основа при помощи слов «тесно и тяжело». Далее Толстой объясняет это «почему-то», находя причину состояния, непонятного для героини: «Глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ею совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами». Вот причина «тесного и тяжелого» ощущения: интуитивно почувствованная безнравственность положения и собственных желаний. Но Толстой не останавливается на этом – он продолжает максимально подробно растолковывать, выявлять нравственный смысл психологического состояния:

            «Ей постоянно казалось, что что-то неприличное она делает, говоря с ним... Она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел... И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды». Мы встречаемся здесь с любимым приемом Толстого: определяющая мысль, впечатление, отдельное слово, которым выражается нравственный смысл психологического состояния, настойчиво повторяется в изображении подвижного внутреннего мира, составляя его стержень, ядро, основу. Но аналитическая диалектика души продолжается:

            «Приехав домой, Наташа могла ясно обдумать все то, что с ней было, и вдруг, вспомнив князя Андрея, она ужаснулась... Долго она сидела, закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с нею было, ни того, что она чувствовала. Все ей казалось темно, страшно и неясно». Снова эмоционально-нравственный смысл переживания уточняется с помощью синонимов; идет нагнетание однопорядковых эмоций: «неприлично», «страшно», «со страхом», «ужаснулась», «что-то мучило». Предельно ясным становится душевное противостояние, противоборство зла и добра, которое затем уточняется во внутреннем монологе, в котором Наташа ищет нравственного самооправдания и успокоения:

            «Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.

            "Погибла ли я для любви князя Андрея, или нет?" – спрашивала она себя и с успокоительною усмешкой отвечала себе: "Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего... Стало быть, ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою. Но какою такою? Ах, Боже, Боже мой! зачем его тут нет!"».

            Обратим внимание на то, как тонко Толстой показывает, что в ходе логического самоуспокоения Наташа невольно проговаривается сама себе: если ничего не случилось, то откуда же выскочило это словечко такою, выделенное курсивом? И тут же Наташа замечает, что проговорилась, возмущенно реагируя: «Но какою такою?» Это – продолжение рационально-логических самооправданий, но уже поздно, уже слово вырвалось, смешав прежний ход мыслей, героиня уже не верит в самооправдания, интуитивно чувствуя правду; отсюда уже внерациональный, отчаянный внутренний выкрик, как зов на помощь: «Ах, Боже, Боже мой! зачем его тут нет!».

            Картина психологического состояния воссоздана максимально подробно и точно, но, с точки зрения Толстого, все еще недостаточно ясно, поэтому в конце психологического фрагмента следует спрессованный в одну фразу авторский вывод, выделяющий главный нравственный стержень психологического процесса: «Наташа успокоивалась на мгновение, но потом опять какой-то инстинкт говорил ей, что, хотя все это и правда, и хотя ничего не было, – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла».

            На этом примере ясно видно еще одно важнейшее проявление принципа аналитического объяснения психических процессов и состояний: как бы долго и подробно Толстой ни описывал внутренний мир героя, в конце он обязательно сделает своего рода резюме, подведет нравственный итог данной фазе переживаний и размышлений, предельно четко и выразительно обозначив идейно-нравственную доминанту внутренней жизни героя. В этом проявляется постоянное стремление Толстого обнажать самый глубинный слой внутренней жизни – борьбу в душе героя добра и зла, любви и эгоизма, правды и лжи, естественности и фальши – словом, непосредственно раскрыть в психологических сценах и картинах нравственную проблематику своего романа.

            Так, в конце долгого изображения внутреннего развития Пьера – в Торжке во время встречи и разговора с Баздеевым – Толстой точно и коротко формулирует главный итог этого развития, основное ощущение и основную мысль Пьера: «В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели». А вот как подводится итог еще более длительному нравственному развитию Наташи после истории с Курагиным: «Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь».

            В «Войне и мире», как и в других романах Толстого, представлена чрезвычайно богатая система форм и приемов изображения внутреннего мира. Можно сказать, что Толстой свободно использовал все средства психологического изображения, доступные литературе. Такого виртуозного владения изобразительными приемами психологизма мы не встретим, пожалуй, ни у одного писателя. Однако, в соответствии с общими принципами изображения внутреннего мира, некоторые способы в толстовском психологическом повествовании играют ключевую роль.

            Это, в первую очередь, психологический анализ от лица всезнающего автора-повествователя. В «Войне и мире» эта форма организует все другие, является ведущей стихией повествования, непременно сопровождая любой иной прием психологического изображения. Даже внутренний монолог, в художественном построении которого Толстой достиг вершин мастерства, обязательно сопровождается авторским психологическим комментарием: «Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах... Он стал читать... "И зачем она боролась против своего соблазнителя, – думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного ее воле. Моя бывшая жена не боролась, и, может быть, она была права. Ничего не найдено, – опять говорил себе Пьер, – ничего не продумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости".

            Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение».

            Внутренний монолог фиксирует конкретное, частное, а авторский психологический комментарий обобщает картину внутреннего мира, выделяет в ней главное, т.е. осуществляет собственно аналитическую работу. Герой знает про самого себя меньше, чем повествователь, не умеет так четко и точно выразить сцепление мыслей и ощущений, передать подробности, уловить ведущий эмоциональный тон. Поэтому авторский комментарий в системе толстовского психологизма абсолютно необходим, – только с его помощью можно достичь исчерпывающей полноты и ясности в изображении душевной жизни.

            Кроме того, одной из важных задач Толстого-психолога было изобразить и раскрыть ту невольную неискренность, которая свойственна людям, их подсознательное стремление видеть себя лучше, а значит, интуитивно искать самооправданий. Человек не всегда скажет о самом себе правду, даже мысленно, – это Толстой очень хорошо знает и потому не до конца «доверяет» герою. Окончательно прояснить его внутренний мир, смысл и содержание психологических процессов может только сторонний всезнающий наблюдатель-комментатор. Форма повествования от третьего лица в таких ситуациях особенно необходима.

            «"Хорошо бы было поехать к Курагину", – подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина.

            Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать».

            Повествователь четко обозначил здесь доминанту внутреннего состояния: Пьеру очень хочется еще раз испытать это удовольствие, несмотря на данное слово, несмотря на то, что он знает, что поступает дурно. Это желание властвует, и весь остальной психологический мир незаметно, подсознательно подделывается под него – так мы и воспринимаем последующую наивную казуистику Пьера: «И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет, или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного». Иногда персонажи Толстого вообще не способны, в силу тех или иных причин, выразить свой внутренний мир, и он выражается несловесно – например, в мимическом движении. С позиций толстовских принципов психологизма такие ситуации тоже требуют комментария, потому что внешнее выражение может быть по-разному психологически интерпретировано, а Толстому нужна абсолютная ясность. Вот, например, портретный штрих в изображении Наташи после ее неудавшегося побега с Курагиным: «Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты». Это «выражение холодного достоинства», пожалуй, более всего шокирует Пьера и заставляет его думать о Наташе «с презрением и даже отвращением». Но «он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость» (курсив мой. – Л.Е.). Пьер, сторонний наблюдатель, не знал того, что знает всезнающий повествователь, чей комментарий здесь поэтому безусловно необходим.

            В ключевые моменты нравственных переломов, когда герою открывается что-то чрезвычайно важное с точки зрения Толстого, автор вообще отказывается от воспроизведения внутреннего голоса героя, – все психологические процессы изображаются исключительно в рассказе повествователя. Автор как бы опять не доверяет слову героя, его умению сжато, обобщенно, но в то же время максимально ясно изобразить те душевные процессы, состояния и движения, в которых открывается истина или частица истины, – с этой задачей в состоянии справиться только слово автора, повествователя. Вот, например, изображение нравственных сдвигов в сознании Пьера, которые произошли во время плена:

            «Он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою... он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, – и все эти искания и попытки обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными».