В силу особенностей миросозерцания Тургенев в этой предреформенной эпохе, в стремительной динамике общественной жизни, в любом социальном типе ищет прежде всего нравственные проблемы, рассматривает изменения в социальной жизни с точки зрения того духовного содержания, которое проявляется в этих изменениях. Идейно Тургенев крепко связан с мировоззрением либерального дворянства – как художник-реалист постоянно выходит за рамки этого мировоззрения, обнаруживая способность критически оценить дворянский либерализм и отдать должное разночинцам-демократам.

            Роман «Отцы и дети» не случайно считается вершиной творчества И.С. Тургенева: общественная проблематика сконцентрировалась в нем, обнаружив противостояние двух основных социальных типов эпохи. Проблемно-тематическая основа романа – взаимоотношения дворян-либералов и демократов-разночинцев, вернее, идейно-нравственный смысл этих взаимоотношений, их духовное содержание.

            В дворянстве Тургенев уже давно подметил неспособность к решительному действию, шире – бездеятельность, созерцательность как закономерную нравственную основу характера. Не поставленные перед необходимостью трудиться, не воспитавшие в себе этой привычки, дворяне оказываются и нравственно ущербными, проявляя свою несостоятельность в самых разных ситуациях – от социальных до интимно-бытовых. Эту черту дворянства в изображении Тургенева особо отметил Чернышевский в статье «Русский человек на rendez-vous».

            С другой стороны, дворянство для Тургенева всегда было и оставалось носителем чрезвычайно ценных нравственных качеств. Это способность поэтически воспринимать действительность, сильно и глубоко чувствовать, душевная тонкость и чуткость, высокая эстетическая и эмоциональная культура. Благородство нравственных принципов было чрезвычайно симпатично Тургеневу в лучших представителях дворянства.

            В характере разночинца-демократа Тургенев увидел противоположное, но столь же противоречивое соотношение душевных качеств. Способность к практическому действию, привычка к труду и потребность в нем, а отсюда – решительность характера, внутренняя уверенность в себе, психологическая устойчивость личности – те качества, которые Тургеневу представляются чрезвычайно ценными и необходимыми как для общества, так и для отдельной личности. Превосходство разночинцев над дворянами связано в сознании Тургенева именно с тем, что «новые люди» – это не созерцатели, а деятели.

            Но каковы нравственные цели и основания этой деятельности? Деятельность – во имя чего? Этот важнейший для Тургенева вопрос обнаруживает другую сторону в характере разночинца-демократа, как его понимал писатель. В глазах Тургенева этот тип оказывается так же ущербен, как и дворянство, хотя и на свой лад. В характере разночинцев-демократов Тургенев не увидел поэтического отношения к жизни, высоты и культуры чувств. Философия утилитаризма, практической пользы, вульгарно-материалистические взгляды обедняют личность, ставят во главу угла практицизм, не оставляя места романтике, и подвергают сомнению дорогие Тургеневу свойства личности: способность высоко и поэтически любить женщину, чувствовать красоту искусства и природы, сохранять и развивать с таким трудом накопленный багаж культуры в поведении, быту, человеческих отношениях и пр. Тургенев не только с надеждой, но и с тревогой всматривался в молодое поколение, видя в нем как симпатичные ему жизненную силу и энергию, так и глубоко неприемлемый практицизм, доходящий до цинизма.

            Таким образом, нравственная сущность характера и дворянина и разночинца предстает в романе противоречивой, сочетающей в себе и плюсы и минусы. (Важно помнить при этом, что Базаров не просто воспроизведение демократа-разночинца, каким он был в реальной исторической действительности, а образ этого социального типа в представлении и понимании Тургенева.)

            Через весь роман писатель последовательно проводит мысль о недостаточности, несостоятельности как дворян либералов, так и разночинцев-демократов. Первые закономерно пасуют в сложных жизненных ситуациях, оказываясь неспособными встать на тот уровень уверенности и решительности, который свойствен Базарову (очень яркий пример здесь – Одинцова, которая при всей видимой силе характера все же в последний момент сделала выбор в пользу привычной спокойной созерцательности). Базаров же страдает от ущербности своей философии: жизнь оказывается тоньше и сложнее его схем, а романтизм, который Базаров называл «вздором», оказывается необходимой частью жизни; этот романтизм гнездится в нем самом и приводит к душевной драме, которую герой с присущей ему силой воли сумел пережить, но не преодолеть.

            Надо отметить, что и в том и в другом случае перед нами предстают уже вполне сложившиеся идейно-нравственные позиции, которые затем лишь проверяются жизненными ситуациями. Эмоциональная, почти не зависящая от доводов разума реакция на них – основная форма воплощения идейно-нравственной проблематики в тургеневском романе. Отсюда и главная особенность его психологизма: основным объектом изображения становится не последовательность мыслей и рассуждений героев, не рационально-аналитическая рефлексия (как это было в «Герое нашего времени»), а эмоциональные переживания, задушевная, тайная внутренняя жизнь, в которой герои иногда и сами не отдают себе отчета. Тургенев поставил своей художественной задачей не столько объяснить, растолковать существо психологических процессов, сколько воссоздать душевное состояние предельно отчетливо, внятно для читателя.

            Вот как воспроизведено, скажем, психологическое состояние Аркадия перед отъездом из имения Одинцовой: «"Зачем же он меня не спрашивает, почему я еду? и так же внезапно, как и он? – подумал Аркадий. – В самом деле, зачем я еду, и зачем он едет?" – продолжал он свои размышления. Он не мог отвечать удовлетворительно на собственный вопрос, а сердце его наполнялось чем-то едким. Он чувствовал, что тяжело ему будет расстаться с этой жизнью, к которой он так привык; но и оставаться одному было как-то странно. "Что-то у них произошло, – рассуждал он сам с собою, – зачем же я буду торчать перед нею после отъезда? я ей окончательно надоем; я и последнее потеряю". Он начал представлять себе Анну Сергеевну, потом другие черты понемногу проступили через красивый облик молодой вдовы.

            "Жаль и Кати!" – шепнул Аркадий в подушку, на которую уже капнула слеза...»

            Психологический мир героя здесь воспроизведен достаточно полно, но не исчерпывающе: нет установки на то, чтобы выстроить логическую линию внутреннего состояния, предельно прояснить рисунок внутреннего мира. То, что неясно для героя в данный момент, остается неясным и в передаче Тургенева. («Он не мог отвечать удовлетворительно на собственный вопрос» – в поэтике Лермонтова такая фраза невозможна, по крайней мере пока не исчерпан весь запас самоанализа.) Определение настроения приблизительно: «...сердце наполнялось чем-то едким»; мысли воспроизведены отрывочно.

            И тем не менее психологическое состояние Аркадия вполне ясно читателю: мера конкретизации и подробности у Тургенева всегда такая, что создает достаточно наглядную картину внутреннего мира, но не объясняет ее. Установка не на анализ – всесторонний, полный, докапывающийся до скрытых причин, – а на воспроизведение жизни, яркое и живое. При такой установке внутренний мир предстает перед читателем во всей своей реальной многосторонности. В приведенном отрывке рациональной и эмоциональной сферам уделено равное внимание, они выступают как взаимно связанные грани психологического процесса или состояния. Воспроизведены и ход размышления, и ясное, осознанное чувство, и смутное настроение, и образы, возникающие в памяти и воображении. Все это в целом составляет единую картину душевного состояния.

            Вследствие этого психологическое изображение у Тургенева очень правдоподобно: писателю удалось максимально приблизиться к воспроизведению внутренней жизни человека в ее реальном виде.

            В самом деле, пропущенная через рациональный фильтр анализа душевная жизнь неизбежно утрачивает форму, свойственную ей в реальной действительности. У Тургенева этого не происходит прежде всего потому, что он не отдает приоритета рациональной стороне внутренней жизни, а показывает процессы мышления на определенном эмоциональном фоне, воссоздает целостное переживание как единство чувств, размышлений, желаний, воспоминаний.

            Эмоциональной стороне психологической жизни Тургенев уделяет, пожалуй, даже больше внимания, потому что именно в том, что не зависит или не вполне зависит от рассудочного контроля, человек и проявляет свои глубинные, сущностные черты характера. А ведь задача Тургенева – именно в том, чтобы раскрыть идейно-нравственные основы личности, докопаться до того, каков человек на самом деле, в отличие от того, каким он хочет казаться себе и окружающим, – иными словами, проникнуть в истинную жизнь души и сердца.

            Такое внимание к эмоциональной сфере привело к тому, что Тургеневу удалось, как никому до него, художественно живо и убедительно раскрыть и воспроизвести весьма сложные для изображения, смутные, трудноуловимые душевные движения. Тонкость тургеневского психологизма, его умение художественно осваивать нюансы переживаний единодушно отмечались современниками как бесспорная заслуга писателя. Посмотрим на конкретных примерах, какие психологические состояния доступны тургеневскому изображению. Вот, например, картина душевного мира Николая Петровича после разговора с Аркадием по поводу Фенечки:

            «Сердце его забилось... Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между ним и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости – сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений – и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось».

            Сложность писательской задачи состоит здесь в том, чтобы воспроизвести смутную картину внутреннего состояния, с одной стороны, так, чтобы читателю стало ясным содержание психологического процесса, а с другой стороны – не утратить в передаче ощущение этой смутности, донести его до читателя. Мастерство Тургенева-психолога проявляется в том, как он справляется с этой задачей: содержание душевных движений дается в виде предположения и сопровождается авторским «трудно сказать» – тем самым достигается определенная ясность в картине внутреннего мира, а в то же время понятно и то, что сам герой не дает себе точного отчета в своем состоянии; ощущение смятенности, зыбкости картины внутреннего мира еще усиливается итоговым: «все эти чувства были в нем, но в виде ощущений – и то неясных».

            Интересно, что изображение душевного состояния представляется нам здесь довольно простым и естественным, но это та простота, которая не приходит сама собой, а требует мастерства. Помимо особой логико-синтаксической конструкции Тургенев использует еще и обрамление собственно психологической зарисовки физиологическими приметами взволнованности: в начале отрывка – «сердце его забилось», в конце – «а с лица не сходила краска, и сердце билось». Эти детали создают эмоциональный тон, и уже понятно, что в этот момент душевное состояние героя нельзя аналитически разложить по полочкам, оно все – в нерасчленимом слиянии разнородных мыслей и эмоций.

            Вот еще один пример того, с каким мастерством изображает Тургенев сложные и тонкие душевные движения – психологическое состояние Одинцовой после ее объяснения с Базаровым:

            «Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно. Она спрашивала себя, что заставляло ее "добиваться", по выражению Базарова, его откровенности, и не подозревала ли она чего-нибудь... "Я виновата, – промолвила она вслух, – но я это не могла предвидеть". Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней...

            "Или?" – произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями... Она увидела себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственной улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг, что-то такое, от чего она сама смутилась...

            "Нет, – решила она наконец, – Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете"».

            Смятение героини передано Тургеневым в первом абзаце в основном через подробности внешнего поведения. Это очень тонкий прием, указывающий именно на то, что Одинцова не может полностью осознать свое состояние, что она неспокойна. Мысли героини, о которых мы узнаем из этого отрывка, – это лишь часть ее внутреннего состояния, и не в мыслях тут основной интерес, а в том ощущении душевной смуты, когда человек сам не знает, чего хочет, когда нет внутренней ясности и поток психологических состояний протекает почти бесконтрольно.

            Второй абзац начинается с неожиданного «Или?», которое должно было бы стать началом внутреннего монолога. Но внутреннего монолога нет, потому что все, что стоит за этим «Или?», для самой Одинцовой не осознано, в логической мысли не воплощено. Это эмоциональный порыв, неожиданная для самой героини возможность решения, и внешнее поведение характерно именно для этого состояния: «и остановилась, и тряхнула кудрями...» Это жесты человека, принявшего какое-то внезапное, может быть, отчаянное, решение, но все же решившего не до конца, лишь на эмоциональном уровне. Решение перейдет в действие, если размышление подтвердит верность эмоций. С Одинцовой, как мы увидим дальше, этого не произойдет; пока она живет в том состоянии невысказанного эмоционального полурешения, ей хочется броситься за ту черту, к которой она подошла, и в то же время она этого боится, ее и манит и пугает возможность круто переменить свою жизнь. И все это не до конца осознанно. Двуплановость внутреннего мира Одинцовой в этот момент выражена Тургеневым не с помощью передачи мыслей, а иными средствами: оборванным в самом начале внутренним монологом, последней фразой абзаца: отражение в зеркале говорило «ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась...»

            Вот и проясняется это незаконченное «Или?»: «или ответить на любовь Базарова, рискнуть соединить свою жизнь с этим человеком, который и притягивает ее и пугает?» Только у Тургенева все это выражено не в той форме ясного и логически оформленного вопроса самой себе, которую мы сейчас воссоздали, реконструировали, а иначе. Художественный эффект здесь тот, что сквозь приметы внешнего поведения, неясность мыслей, неосознанность чувств в отрывке передано не только рациональное содержание внутреннего мира, но и ощущение эмоциональной зыбкости, смятенного душевного состояния; воссоздан, воспроизведен внутренний мир в его нерасчленимой целостности, воспроизведено переживание, настроение. Обратим внимание еще и на то, как искусно пользуется Тургенев таким простым приемом, как многоточие: многоточия обрывают мысль героини именно там, где кончается осознанное и начинается то, что и для самой героини – затаенное, то, в чем даже признаться себе страшно.

            Таково эмоциональное состояние героини. А в третьем абзаце это эмоциональное состояние уже прошло рациональный самоконтроль, Одинцова уже пережила необычное для себя состояние, успокоилась и снова способна здраво рассуждать. «Нет, – решила она наконец, – Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете». Решение принято, и в последнем абзаце нам дано уже не эмоциональное состояние, а только мысли: Одинцова полностью овладела собой, поставила смутные и противоречивые порывы и желания под контроль разума; короткий внутренний монолог построен почти по законам логического рассуждения. И здесь уже нет недоговоренностей, внезапных для самой героини ощущений, двуплановости, многоточий. Иное состояние – иные средства его воплощения.

            При воссоздании сложных душевных движений Тургенев обращает особое внимание на противоречивые состояния внутреннего мира человека. Как уже говорилось, для Тургенева важно и интересно, каков человек в его глубинной идейно-нравственной сущности, каким проявляет он себя неосознанно. Противоречия между тем, каков человек на самом деле, и тем, каким он хочет себя видеть, постоянно фиксируются Тургеневым то в несоответствии эмоционального мира рациональному, то в неадекватном, нарочитом поведении, то в подавлении желаний.

            Приведем несколько примеров противоречивости внутреннего состояния и душевных движений:

            «Аркадия покоробило от цинизма Базарова, но – как это часто случается – он упрекнул своего приятеля не за то именно, что ему в нем не понравилось...»; «Он ощущал небольшую неловкость, ту неловкость, которая обыкновенно овладевает молодым человеком, когда он только что перестал быть ребенком и возвратился в место, где привыкли видеть и считать его ребенком. Он без нужды растягивал свою речь, избегал слова "папаша" и даже раз заменил его словом "отец", произнесенным, правда, сквозь зубы; с излишнею развязностью налил себе в стакан гораздо больше вина, чем самому хотелось»; «Между обоими молодыми людьми с некоторых пор установилось какое-то лжеразвязное подтрунивание, что всегда служит признаком тайного неудовольствия или невысказанных подозрений»; «Василий Иванович суетился больше, чем когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына».

            Неоднозначность внутреннего мира героев принципиально важна для Тургенева: она не только указывает на сложность и богатство переживаний, но служит и для прояснения авторской позиции по отношению к персонажу. Тургеневу важно выявить скрытое, и в зависимости от того, насколько это скрытое человечно, насколько отвечает высшим нравственным меркам, находится авторское отношение, авторская оценка.

            Общим принципам тургеневского психологизма подчинена и система конкретных способов, приемов психологического изображения. Ведущее место в этой системе занимает авторское повествование – рассказ о внутреннем состоянии героя ведется от третьего лица. Новаторством Тургенева явилось то, что он решительно отошел в своих романах от форм самопсихологизма, который ставил определенные ограничения изображению душевных состояний и движений. В тургеневских романах психологическое повествование нередко передано «всезнающему» рассказчику, для которого нет тайн в душах героев. Другое дело, что повествователь, как мы видели, не всегда пользуется своим правом всезнания, но потенциально он всегда знает о внутреннем мире героев больше, чем сами герои.

            Выдвижение на первый план именно этой повествовательной формы продиктовано рядом обстоятельств. Во-первых, Тургеневу необходимо изобразить идейно-нравственные основы не одного, а многих характеров, что затрудняет использование неавторских субъектных форм повествования, приковывающих рассказ к какой-то единственной точке зрения. Во-вторых, повествование от третьего лица дает не субъективную, а объективную картину внутреннего мира: воспроизведение душевной жизни героев ведется как бы со стороны. Это важно, поскольку для Тургенева первая задача – не проанализировать, а воссоздать психологический мир во всей его естественной непосредственности и многосторонности. Само воспроизведение противоречий душевной жизни требует «взгляда со стороны», потому что, как мы видели, во многих душевных движениях герои не хотят или не могут отдать себе отчета. В-третьих, изображая внутренний мир человека как единство рационального и эмоционального, Тургенев все же отдает приоритет области чувств и переживаний, а их воспроизвести в естественном виде можно только с помощью повествования от третьего лица: рассказ от первого лица неизбежно рационализирует эмоции, лишает их непосредственности.

            В психологическом повествовании Тургенева, рассчитанном на воспроизведение сложных душевных состояний и противоречивости психологических процессов, анализ заменяется авторским комментарием, который, как правило, раскрывает в душевном состоянии героев то, чего сами они за собой не замечают или в чем не хотят признаться: «Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая, страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей...»; «Чувство снисходительной нежности к доброму и мягкому отцу, смешанное с ощущением какого-то тайного превосходства, наполнило его душу. – Перестань, пожалуйста, – повторил он еще раз, невольно наслаждаясь сознанием собственной развитости и свободы».

            Психологическое повествование от третьего лица позволяет подробно и художественно убедительно воссоздавать весьма сложные и противоречивые состояния человеческой души, раскрывать двуплановость, несовпадение эмоционального и рационального в психологическом мире, а значит – воспроизводить и сложные состояния внутренней борьбы, психологическую конфликтность. Один из выразительнейших примеров этого – изображение внутреннего состояния Базарова, осознавшего в себе любовь к Одинцовой; эпизод, заметим, ключевой для понимания характера героя:

            «Настоящею причиной всей этой "новизны" было чувство, внушенное Базарову Одинцовой, которое его мучило и бесило и от которого он тотчас же отказался бы с презрительным хохотом и цинической бранью, если бы кто-нибудь хотя отдаленно намекнул ему на возможность того, что в нем происходило... Базаров... любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом, называл белибердой, непростительной дурью... Одинцова ему нравилась... но он скоро понял, что с ней "не добьешься толку", а отвернуться от нее он, к изумлению своему, не имел сил. Кровь его загоралась, как только он вспоминал о ней; он легко сладил бы со своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость. В разговорах с Анной Сергеевной он еще больше прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко всему романтическому; а оставшись наедине, он с негодованием сознавал романтика в самом себе. Тогда он отправлялся в лес и ходил по нему большими шагами, ломая попадавшиеся ветки и браня вполголоса и ее и себя; или забирался на сеновал, в сарай и, упорно закрывая глаза, заставлял себя спать, что ему, разумеется, не всегда удавалось. Вдруг ему представится, что эти целомудренные руки когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуи, что эти умные глаза с нежностию – да, с нежностию – остановятся на его глазах, и голова его закружится, и он забудется на миг, пока опять не вспыхнет в нем негодование. Он ловил самого себя на всякого рода "постыдных" мыслях, точно бес его дразнил... Но тут он обыкновенно топал ногою или скрежетал зубами и грозил себе кулаком».

            Здесь психологическому повествованию «со стороны» оказывается доступной вся картина внутреннего состояния: мысли, эмоциональный тон, воспоминания, воображаемые сцены, волевые импульсы. Наряду с прямым психологическим изображением используются детали внешнего поведения, дополняющие картину в тех местах, где надо воссоздать эмоциональный настрой («отправлялся в лес и ходил там большими шагами, ломая попадавшиеся ветки», «топал ногою или скрежетал зубами»). Интересно, как в системе повествозания от третьего лица отчасти воспроизводится манера мышления Базарова: это достигается прежде всего введением в повествовательную речь характерных для героя словечек и оборотов – «романтическое», «не добьешься толку», «постыдные» мысли. Обратим внимание еще и на то, как тонко подчеркивает Тургенев необычность того, что происходит с героем, вводя такие психологические характеристики, как «к изумлению своему», «с негодованием сознавал романтика в самом себе» и, наконец, изящный психологический намек: «Вдруг ему представится, что... эти умные глаза с нежностию – да, с нежностию – остановятся на его глазах...» Дважды повторенное «с нежностию», да еще с усилительным междометием, – способ подчеркнуть, насколько непривычно, даже невероятно для всегда сурового и практичного Базарова мечтать о нежности – может быть, самом тонком и поэтичном, самом «романтическом» чувстве в любви. Это душевное движение настолько необычно, что с первого раза даже не верится, необходимо подтверждение: «с нежностью?! – да, именно с нежностью».

            Тургенев одним из первых в нашей литературе стал применять для воссоздания эмоционального тона особенные синтаксические конструкции, правда, трудно сказать, был ли этот прием сознательным или интуитивным. В приведенном отрывке хорошо видно, что чем поэтичнее содержание душевной жизни героя, тем более возрастает ритмичность речи при ее передаче. Период «Вдруг ему представится...» обладает максимальной ритмической упорядоченностью, какую только допускает проза: повторы, анафорические конструкции, синтаксический параллелизм, соразмерность простых предложений внутри периода, наконец, просто фрагмент четкого четырехстопного ямба: «и голова его закружится, и он забудется на миг». Все это поэтизирует прозу, подчеркивая тем самым возвышенный эмоциональный тон представлений и переживаний, помогает читателю лучше ощутить душевное состояние героя. Заметим, что подобный прием психологического изображения наиболее органичен в повествовании от третьего лица: Базарову, например, такая речевая манера совершенно несвойственна.

            В целом можно сказать, что психологическое повествование от третьего лица, используя различные приемы изображения, дает картину внутреннего мира, с одной стороны, объективно-точную, взятую как бы со стороны, а с другой – достаточно подробную и многостороннюю, воссоздающую тонкие, скрытые душевные движения. Психологическое состояние героя под пером Тургенева делается ясным и близким читателю, вызывает ощущение полной психологической достоверности.

            Повествование от третьего лица позволило Тургеневу художественно освоить и динамику внутреннего мира человека. Правда, специальной задачи воспроизвести поток внутренней жизни писатель себе не ставил – для него важнее было воссоздать нюансы относительно статичного состояния. В изображении динамики внутреннего мира решающий шаг сделал не Тургенев, а Толстой. Но в ряде случаев и в романах Тургенева переживание развертывается как процесс, противоречивый и неоднозначный, в котором тесно связаны между собой мысли и эмоции, осознанные и неосознанные желания и стремления, картины воображения, воспоминания, ассоциации. Может быть, наиболее яркий пример такого изображения – душевное состояние Николая Петровича, описанное в XI главе:

            «На него нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше. Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге просиживал над новейшими сочинениями... "Брат говорит, что мы правы, – думал он, – и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами... Молодость? Нет; не одна только молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"

            Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.

            "Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?.."

            И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе».

            Далее идет довольно большая пейзажная зарисовка, как всегда у Тургенева, тонкая и поэтичная. С ее помощью косвенно воссоздается движение душевной жизни Николая Петровича – пейзаж становится его впечатлением, которому затем подводится эмоциональный итог:

            «"Как хорошо, Боже мой!" – подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, «Stoff und Kraft», – и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум... Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какой он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидел ее в первый раз... Куда все это умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле... "Но, – думал он, – те сладостные, первые мгновения, отчего бы не жить им вечною, не умирающею жизнью?"

            Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, чем память...»

            Здесь поток переживания ненадолго прерывается приходом Фенечки, который возбуждает ряд новых эмоций; затем продолжается прежний ряд:

            «Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду... Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его...

            Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с этой темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этой грустию, с этой тревогой...»

            Как видим, динамика душевной жизни передана здесь достаточно подробно и в основном в соответствии с теми закономерностями, по которым движется психический процесс в реальной жизни. Сосредоточенные целенаправленные размышления о взаимоотношениях поколений через короткое время сменяются возникшими по ассоциации переживаниями, воспоминаниями; движение внутреннего мира не подчинено рациональной логике, а прихотливо, непредсказуемо и все же по-своему закономерно: через весь эпизод проходит единое настроение «неясной, ищущей тревоги», а мысль постоянно возвращается к исходной точке – отношениям с сыном. Это цементирует отдельные чувства и размышления, придает переживанию цельность. В результате получается психологически достоверная картина эмоционально-мыслительного процесса.

            В тургеневском повествовании по-особому организовано художественное время. Повествование от третьего лица позволило устранить временную дистанцию между самим переживанием и рассказом о нем – переживание не опосредовано воспоминанием и рациональной обработкой, а дано непосредственно. Тургенев как бы подслушивает душевные движения своих героев в тот самый момент, когда они происходят, и добивается ощущения сиюминутности, непосредственной причастности читателя к тому психологическому процессу, который развертывается «здесь и сейчас», на глазах. Все это усиливает убедительность и достоверность художественного психологизма Тургенева.

            В системе форм психологического изображения у Тургенева можно встретить и внутренний монолог, однако эта форма применялась писателем нечасто. Дело в том, что внутренний монолог – это прежде всего форма передачи мыслительных процессов, продолжительной и относительно целенаправленной работы сознания. Между тем для Тургенева, как уже было сказано, важнейшей в характеристике человека являлась не рациональная, а эмоциональная сфера – та область, откуда поднимаются не зависящие от человека душевные движения, стремления, порывы. Внутренний монолог в системе такого психологизма мог применяться лишь эпизодически и всегда сопровождался авторским комментарием. Вот, например, внутренний монолог Базарова, после того как он принял вызов Павла Петровича: «Фу, ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда... (Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его, как котенка».

            Поставленный в скобки авторский комментарий здесь едва ли не важнее самого внутреннего монолога: из размышлений Базарова мы понимаем прежде всего то, что он недоволен собой и сложившейся ситуацией; авторский комментарий проясняет нам нечто большее – глубинную сущность характера, которая и в этом психологическом состоянии является доминирующей и определяет собой переживания и поступки героя.

            Одна из примечательнейших особенностей психологизма Тургенева состоит в его ненавязчивости, иногда даже незаметности. Подчеркнутое, акцентированное внимание к внутреннему миру героев было для Тургенева неприемлемым. «Поэт должен быть психологом, но тайным», – считал он (письмо к К. Леонтьеву от 21 октября 1860 г.).

            Практически это означало, что Тургенев говорит о внутреннем мире своих героев меньше, чем мог бы сказать, недоговаривает, последовательно отказывается от анализа, художественно «прячет» свой психологизм, чтобы не создавать впечатления специального пристального интереса к процессам душевной жизни. Этому служит, во-первых, композиция психологических и непсихологических эпизодов в романе. Непрерывное психологическое изображение, занимающее страницу-другую, – чрезвычайно редкое явление в тургеневских романах (в повестях тургеневский психологизм носит несколько иной характер, в соответствии с проблематикой и своеобразием художественных задач). Обыкновенно психологическое изображение у Тургенева занимает абзац-другой, а затем сменяется фрагментами, рассказывающими о сюжетном действии, содержащими описания и т.п. И хотя психологические картины постоянно сопровождают развитие действия, а в ключевых эпизодах явно выступают на первый план, такой композиционный прием «разбивки» создает впечатление соразмерности, уравновешенности психологических и непсихологических эпизодов. Внимание автора к внутренней жизни не выглядит избыточным, специальным, потому психологизм Тургенева и производит впечатление чрезвычайной естественности.

            Принцип «тайного психологизма» проявляется и в широком применении Тургеневым средств и приемов косвенного изображения внутреннего мира. Это такие приемы, как изображение внутреннего состояния через подробности внешнего поведения, через детали пейзажа, портрета и интерьера, умолчание. Эти формы в системе тургеневского психологизма тем более важны, что писатель имел дело в основном с тончайшей душевной субстанцией эмоциональных переживаний, а в этой области далеко не все поддается прямому и непосредственному словесному изображению.

            Тонкие и смутные душевные движения Тургенев часто передает, воспроизводя внутренний мир через подробности внешнего поведения.

            «Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась. Он перестал гулять в одиночку и стал искать общества; пил чай в гостиной, бродил по огороду с Василием Ивановичем и курил с ним "в молчанку"». Это Базаров, возвратившийся в родительский дом после предпоследней встречи с Одинцовой. За внешним поведением легко угадывается внутреннее состояние: Базаров и хочет, и не может возвратить душевный покой, нарушенный неразделенной любовью. Конкретных примет внутреннего мира, отдельных чувств и переживаний в этом изображении нам не дано, но это и не входит в задачу Тургенева: само состояние Базарова слишком смутно, невыразимо точными словами – у нас остается лишь ощущение определенного эмоционального тона.

            А вот картина внутреннего состояния Базарова и Одинцовой накануне их решительного объяснения: «Он прошелся по комнате, потом вдруг приблизился к ней, торопливо сказал "прощайте", стиснул ей руку так, что она чуть не вскрикнула, и вышел вон. Она поднесла свои склеившиеся пальцы к губам, подула на них и внезапно, порывисто поднявшись с кресла, направилась быстрыми шагами к двери, как бы желая вернуть Базарова...» Здесь поведение героев однозначно указывает на их встревоженность, взволнованность; психологически оба – на пороге, в нерешимости. Но опять-таки конкретного содержания переживаний в сцене не дано: слишком сложное и неясное психологическое состояние здесь воспроизводится.

            Обратим внимание на то, что к изображению внешнего поведения как признака внутреннего состояния Тургенев прибегает только тогда, когда по логике отношений, по характеру создавшейся ситуации нам легко догадаться о том, что происходит в душе героев. Психологической загадочности, как это было у Лермонтова, этот прием у Тургенева не создает.

            Аналогичным образом применяется Тургеневым и способ изображения внутреннего мира через детали портрета, мимические движения, передачу физиологических примет психологического состояния. В применении этих форм Тургенев не был новатором – он использовал уже найденные в литературе приемы, но находил им особое место в системе своего «тайного психологизма». Психологический портрет применялся Тургеневым как одна из вспомогательных форм психологического изображения, помогающая разнообразить воспроизведение внутреннего мира и делать психологизм скрытым, неявным. В использовании же пейзажа для целей психологического изображения Тургенев, по общему признанию, достиг высочайшего мастерства. Самые тонкие и поэтичные внутренние состояния передаются Тургеневым именно через описание картин црироды. В этих описаниях создается определенное настроение, которое воспринимается читателем как настроение персонажа, – таков главный принцип использования этой формы в романах Тургенева.

            «Так размышлял Аркадий... а пока он размышлял, весна брала свое. Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все – деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми, звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах. Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчезали его размышления... Он сбросил с себя шинель и так весело, таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял».

            О внутреннем мире Аркадия можно здесь сказать очень кратко, потому что эмоциональный тон, настроение героя уже заданы и определены предшествующим описанием радостной майской природы. Изображение эмоционального состояния героев через аналогию с «настроением природы» – один из наиболее тонких и действенных приемов тургеневского «тайного психологизма».

            Тургенев, очевидно, одним из первых начал сознательно и более или менее регулярно применять такую форму изображения внутреннего мира, как умолчание. Для целей «тайного психологизма» этот прием был буквально неоценим: умолчание предполагает, что читатель сам, без авторской помощи поймет психологическое состояние героя. Вот, например, после одной из бесед с Одинцовой «Базаров, часа два спустя, вернулся к себе в спальню с мокрыми от росы сапогами, взъерошенный и угрюмый». «С мокрыми от росы сапогами» – значит, два часа ходил где попало, пытаясь успокоиться, привести внутренний мир в равновесие. «Взъерошенный и угрюмый» – ясным становится бесплодность и безрезультатность психологической борьбы с самим собой. Психологическое состояние воссоздано без прямого называния внутренних процессов. Надо, однако, заметить, что Тургенев и этот прием применял лишь в тех случаях, когда за умолчанием однозначно, безошибочно прочитывается определенное эмоциональное состояние.