Дом был с секретом. В нем были коридоры, подвалы, тупики, переходы и тайники, назначения которых никто, кроме хозяина, не знал. Впрочем, знал еще Матвей Федорович Казаков, строивший дом по заказу хозяина. Домовладелец был персоной важной и таинственной.

Со старинного портрета глядит его круглая, простецкая физиономия. У него хитрые, разной величины глаза. Один — смотрящий обыкновенно, другой — прищуренный и нечто таящий.

Род Мусиных-Пушкиных был древним, но захудалым. Со времен Петра I дело, однако, пошло: Мусины-Пушкины вознеслись, расцвели, пробились в графы.

Дальняя родня — Пушкины (не Мусины-Пушкины) — попадала в опалу при Петре I, продвигалась при Петре III, снова изгонялась при Екатерине II. А Мусины-Пушкины — что ни переворот, что ни власть — оставались в выигрыше.

И вот при Екатерине II Алексей Иванович Мусин-Пушкин— обладатель дома на Разгуляе и еще многих домов да имений в полдюжине губерний — уже именуется обер-прокурором святейшего синода, президентом императорской Академии художеств, тайным советником…

Его страстью были древности. Из Вологды и Ярославля, Новгорода и Заволжья, Пскова и Киева везли к нему старые грамоты и пергаменные книги, сказочной длины свитки и потемневшие монеты. Находки были необыкновенны: «Слово о полку Игореве», «Русская Правда», тьмутараканский камень.

Зверь столь старательно бежал на ловца, что появились слухи. Кто-то шепнул, что найденный тьмутараканский камень — памятник отнюдь не столь древний, как изображает граф.

А кто-то утверждал, будто и со «Словом о полку Игореве» «что-то не так» и неспроста граф избегает распространяться об этой замечательной находке…

Впрочем, показать товар лицом Алексей Иванович умел и любил.

Бывало это так…

Мусин-Пушкин внезапно появляется в ученом собрании. От волнения узкий правый глаз щурится, а левый глаз против обычного делается круглее.

— Господа! Есть нечто, достойное вашего внимания.

— Каждый из присутствующих уж наслышан, что вы, Алексей Иванович, из Санкт-Петербурга прибыли развлечься, да и нас позабавить, — отвечает Николай Николаевич Бантыш-Каменский, первейший знаток древних рукописей.

Мусин-Пушкин разражается смехом зычным и, по мнению московских стариков, отдающим петербургским невежеством.

— Господа! Коли так, всех прошу ко мне обедать.

С половиной присутствовавших Мусин-Пушкин не знаком, но этого даже не замечает.

— Вас особливо прошу, — склоняется граф перед Бантыш-Каменским и Иваном Никитовичем Болтиным, известным историком, знатоком рукописей и генерал-майором.

Болтин незаметно подмигивает Бантыш-Каменскому. Тот кивает:

— Трудно графу-то без нас. Признаться, люблю к нему ездить. Небось немало сыскал.

— Сыскал, — ухмыляется Болтин, — или как бы это выразиться деликатнее… — И генерал делает быстрый и редкий для мужа в таком чине жест, довольно точно изображающий, как «скорый человек» выдергивает корзину у зазевавшегося мужика…

Вскоре кареты, брызгая, покачиваясь и оседая на московских мостовых, уже летели к графскому дому на Разгуляе.

Амуры, кариатиды, бело-голубые ангелы — все было по моде. Впрочем, граф за этим следил мало. Зато любил свечи. Частенько вспоминал: «Светлейший Потемкин, Григорий Александрович, — основательная была персона. Когда в Таврическом задавал бал императрице, так сто тысяч свечей сжег!»

Сто тысяч свечей — это было Алексею Ивановичу по нраву. На Разгуляе зажечь сто тысяч свечей было негде. Но почти весь вечер слуги бегали по лестницам, зажигая и зажигая, так чтобы к ночи горела не одна тысяча.

Вина и закуски подали прямо в библиотеку. Окинув взглядом ряды книжных полок, Болтин медленно и негромко произнес:

— Достойно уважения от знающих в таких вещах цену.

— И от знающих, какова таким вещам цена, — пошутил Бантыш-Каменский.

Библиотека была громадна и необыкновенна. Едва войдя, Мусин-Пушкин стал снимать с полок и щедро раскладывать на столах и диванах старые летописи, хронографы, грамоты, евангелия.

Гости разворачивали аккуратно свернутые пачки, ахали и завидовали.

Мусин-Пушкин куда-то исчез и через миг появился с пожелтевшей тетрадкой.

— А вот, господа, подделка. Да какая чистая! Летописи, хронографы. И моего комиссионера, и меня провели. Вот канальи! Знают мою слабость и провели…

— Не всем, однако, предложили, — как бы про себя, но довольно громко прогудел Болтин.

Мусин-Пушкин захохотал опять:

— Так вы же, господа, столпы учености, вы же повара науки. Вас не проведешь. Я же — скромный собиратель припасов. Меня ль не одурачить?

Хозяин поднял бокал.

— Выпьем же за здравие мошенников, ибо они недурно наши познания измеряют.

Разговор оживлялся.

— Алексей Иванович, а где же хранится первое, подлинное «Слово о полку Игореве»?

— Да вон в том красном ларце.

— Чай, гордитесь, ваше сиятельство? Находка историческая — это польза, а находка поэтическая — это слава!

— В «Слове»-то едва две тысячи слов.

— Но зато каких!

— И как же все Алексею Ивановичу удается? Никто не сумел, а он раздобыл…

Это был намек.

Мусин-Пушкин немного нахмурился и сверкнул глазом большим. Уже дошли слухи до императрицы, что, собирая свою коллекцию, он, как обер-прокурор синода, то есть для всех монастырей лицо важное и начальственное, частенько забирает книги не только из собраний частных, но даже из библиотек монастырских.

— «Слово о полку Игореве», — объяснял хозяин, — получено от ярославского архимандрита Иоиля, который находился в недостатке, а потому продал моему комиссионеру все имевшиеся у него русские книги, в числе коих под нумером 323 и «Слово о полку Игореве».

Однако упорно поговаривали, что граф просто изъял поэму из какой-то монастырской библиотеки.

— Сколько вы заплатили, граф, за это евангелие? По моему разумению, XV век? — спросил Болтин.

— Ах, вот это! Мой человек приобрел его у староверов близ Вологды. Сто рублей ассигнациями отдал за эту книгу и несколько рукописных сборников.

— Сто рублей!

— Эх, господа, а разве вещь не стоит денег! Кругом, конечно, убытки, да уж душа такая. С месяц тому назад наградила меня матушка императрица, пожаловала за службу тысячу дуга. Так я упросил, чтобы эти души переписать на моих секретарей: секретари ведь люди недостаточные!

Собравшиеся одобрительно зашумели.

— Благородно, граф, благородно. Это столь редко в наш меркантильный век!

— Говорят, — сказал Болтин, — что ваше сиятельство в Москве уж успели обогатить книготорговцев.

Мусин-Пушкин понял, что пора перейти к делу:

— Ну, коли от вас не скроешься, расскажу. Представьте, дней десять назад вернулся от государыни, узнаю, что меня ждет посыльный из Москвы. Оказалось, в книжную лавку Сопикова привезены бумаги Петра Никифоровича Крекшина. Помните, господа, тот самый Крекшин, кто собирал бумаги гисторические и все журналы Петра Великого. Я сразу догадываюсь — здесь быть поживе. Бросаю дела, скачу в Москву. Являюсь к Сопикову, он меня уводит в комнату, а там целая груда рукописей свалена.

— Что? Какие?

Гости снова заволновались.

— Да так, всякая всячина. Не допуская до разбору ни книг, ни бумаг, без остатку все купил. И не вышел из лавки, доколе при себе, положа на телеги, не отправил все в свой дом. Триста рублей отдал. Цена, полагаю, обыкновенная.

— Оброк с полусотни душ, — заметил кто-то.

— Охота пуще неволи, — парировал граф.

— Да не томите, граф, что же все-таки в этой груде?

— Все больше бумаги покойного Петра Великого. Рад бы, господа, показать, да еще сам не разобрался. В другой раз уж вас попотчую.

Бантыш-Каменский легонько толкнул ногою Болтина.

— А мне британский посланник говорил не так давно… — начал Болтин.

— Британский? — живо перебил Мусин-Пушкин. — Знаю, знаю, он тоже охотник до старья. Вы мне лучше потом расскажете про британца. А сейчас, так и быть, я вам прочту из приобретенных мною бумаг Петра Великого нечто, к рукописным древностям относящееся.

Мусин-Пушкин снова исчез и вернулся с большой бумажной тетрадью.

— Любопытно вспомнить, господа, с чего начались поиски старых книг… Вот указ его величества: «Во всех епархиях и монастырях… прежние жалованные грамоты и другие куриозные письма оригинальны пересмотреть и переписать. Куриозные, то есть древних лет рукописанные летописи, что где таковых обретается — взять…»

Выпили в память Петра Великого.

— Только немного он сыскал, — произнес один из профессоров. — Тому, кто срезал бороды да снимал колокола, монастыри неохотно отдавали.

Сказал и сам испугался: невольно намекнул на графа, очищавшего монастырские библиотеки. Однако Мусин-Пушкин почти никогда не гневался:

— Вот вы, господа, все шутите, что я-де и так и не так собираю. А ведь как собирать, коли все по медвежьим углам растаскано, запрятано, забыто, сгнило, сгорело. Ну ладно, царь Петр немного добыл, у него дел было поболе, чем помощников. Да ведь сам Василий Никитич Татищев чего не делал для книжного собирания!

— Татищев, — встрепенулся Болтин. — Вот был великий человек и великий искатель! В младости имел я счастье видеть его.

— Языков, говорят, знал несчетно, — вспомнил один из гостей, — шведский, польский, татарский, гишпанский.

— А кем только не был, — подхватил Болтин, — жизнь какова! В восемнадцать лет бьется под Нарвой, в тридцать — управляет уральскими заводами, после возводит на престол Анну Иоанновну; непременно б от Бирона лишился головы, кабы не воцарилась Елизавета Петровна…

— Хе-хе! А Бирону-то подписывал письма «Ваш подданническо-послушный слуга», — заметил Мусин-Пушкин.

— Бирон все равно его величал «главным злодеем немцев», — отвечал Болтин.

— А взятки-то делил на «грешные» и «безгрешные», — сказал граф, — и с астраханского губернаторства был сослан в собственное имение. Впрочем, сам грешу: злословие нейдет к делу, ибо память о Василии Никитиче и для меня священна…

— Вот вы б, Алексей Иванович, — вмешался Бантыш-Каменский, — вы бы и поискали бумаги Татищева. Собрание, говорят, громадное было! На Урале до тысячи редких книг держал. Потом все утратил и во второй раз собрал. Василий Никитич, мне рассказывали, собирал книги и рукописи у раскольников, татар, бухарцев, литовцев, шведов. И все пропало, вот горе-то!..

— Будто я не пытался найти, — нехотя отвечал Мусин-Пушкин. О ненайденном рассуждать не любил, боясь соперников.

— Лет пятьдесят назад указы Петра Великого о книгах и грамотах не больно соблюдались, и книжное собрание вроде моего почли бы за баловство. Представьте, святейший синод, как мне донесли, в 1734 году запретил печатание летописей, ибо «в оных книгах писаны лжи явственные, отчего и в народе может произойти не без соблазна…»

— Недаром, — вздохнул Болтин, — бумаги Татищева по миру пошли. А бесценной гистории своей не дождался увидеть и умер за восемнадцать лет до напечатания ее.

Мусин-Пушкин достал с полки книгу и чуть нараспев прочитал заглавие: «История российская с самых древнейших времен, неусыпными трудами через тридцать лет собранная и описанная покойным советником и астраханским губернатором Василием Никитичем Татищевым».