— Интересно, Алеша, кем бы ты стал, если б жил лет восемьсот назад, во времена твоих летописцев?

В кабинете Шахматова собрались старые гимназические товарищи, солидные отцы семейств, педагоги, чиновники, коммерсанты. В комнате дым, на столе недопитые бокалы, старый журнал «Братство» — коллективное творение восьмиклассников 4-й московской гимназии. Восьмиклассниками они были в 1880 году. Тому уже более четверти века. Шахматов листает странички журнала: портрет Дарвина, биография Рылеева, статья «Что такое язык» гимназиста Алексея Шахматова…

— Кем, говорите, был бы я веков восемь назад?.. Нет, летописцем навряд ли. Ученым монахом? Может быть. Скорее, просто странником…

— Эх, господа гимназисты, — восклицает статский советник, в прошлом знаменитый пятерочник и зубрила, — Шахматов и сейчас проживает не в нашем прозаическом XX столетии, а в романтическом XII. Счастливец! Какое ему дело до наших повседневных забот, до политики?

Шахматов улыбается и не спорит.

— А я слышал совсем иное, — вмешивается журналист, в прошлом — ответственный редактор этого самого журнала «Братство». — Я слышал, что в рукописном отделении академической библиотеки…

Шахматов хмурится. Журналист замечает это и замолкает, а рядом сидящие спешат пустить беседу по другому руслу.

Они объявляют, что, если б заменить у Алексея Александровича Шахматова — господина директора рукописного отдела библиотеки Российской Академии наук — академический фрак на гимназическую куртку да еще сбрить усы, то предстал бы перед ними прежний Алеша Шахматов.

— Злые языки поговаривают, что ты, Алеша, сквозь страницы читаешь и старину расколдовываешь…

— Да нет, братие, все больше путешествую.

— Как это — путешествуешь?

— Да уж который раз: из XI, скажем, века в XII… Или наоборот. Еду, высматриваю, кто да что сказал, кто да что написал.

— Ну, а сейчас?

— И сейчас путешествую. Болезнь такая. Сейчас с вами говорю и все равно путешествую. Видите ли, недавно прелюбопытнейший год обнаружил — 1117-й, вот и путешествую.

Братия шумит, просит подробностей, но Шахматов ловко отшучивается.

Вскоре все расходятся. Академик садится в кресло и задумывается. Задумывается о том, что молодость прошла и что, как это ни странно, его это обстоятельство не огорчает.

Он вспомнил утверждение статского советника, что Шахматов проживает в романтическом XII столетии и политикой не занимается… Друзья ловко переменили тему, значит, до них уже дошли слухи. Дело в том, что на днях полиция явилась с обыском к Всеволоду Измайловичу Срезневскому, его ближайшему помощнику по рукописному отделу, а потом явились и в отдел, копались, искали. Жандармский полковник кричал Срезневскому: «Запретные сочинения собираете. Крамольникам охранные листы даете!»

Шахматов понимал, что он также может удостоиться «визита».

Хорошо еще, что полковник не догадался снять с дальних полок рукописи и старопечатные книги. Нелегко было бы ему объяснить, как там очутился большой архив латвийской социал-демократической организации, сотни листовок, преимущественно большевистских, громадные комплекты запрещенной литературы…

Конечно, в чем-то зубрила, статский советник, прав: Шахматов занимается не политикой, а языками и древностью. Из того, что он прочитал в листовках и нелегальных газетах, непрерывно прибывающих на адрес библиотеки Академии наук, многое ему чуждо и непонятно. Но он нисколько не сомневается в правильности своих действий. Когда надо было передать специальную коробку для сбора рукописей с охранной грамотой и печатью рукописного отдела Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, Шахматов уже знал, что этот молодой ученый, отличный знаток фольклора и религиозных течений, является профессиональным революционером, большевиком. Директор отдела рукописей догадывался также, что в этой коробке будут храниться документы совсем особого свойства. Он понимал, что сильно рискует, но коробку и охранную грамоту дал без всяких колебаний.

А через несколько месяцев, когда полиция производила обыск у Бонч-Бруевича и пыталась заглянуть в его бумаги, тот спокойно предъявил приставу печать и документ от Академии наук.

Растерянные охранники переслали нераспечатанную коробку в библиотеку академии — Шахматову и Срезневскому, а те, в который уж раз, взяли на хранение очередную порцию нелегальщины.

Недавно Шахматова негласно известили, что находящийся в эмиграции вождь большевиков Ленин сообщил в большевистские комитеты об обязательной отправке в рукописное отделение библиотеки всех нелегальных печатных произведений. Шахматов вспомнил, как недавно он говорил Срезневскому, что, пожалуй, в рукописном отделе академической библиотеки накапливается замечательный, не имеющий равных фонд нелегальной революционной литературы.

— Ох и пропишут нам власти за это! — вздыхал Срезневский.

— Чего не сделаешь для науки! — замечал Шахматов. — Для потомства это будет летописью, «Повестью временных лет» о наших днях.

Шахматов пытается представить, как будущие историки станут изучать далекое прошлое: годы 1905, 1906, 1908. Сам же он любит медленно перебирать в памяти особенно знакомые стародавние годы: с огнем и громом — 1113, тихие — 1108, 1109, в топоте далеких походов — 1096.. «Старые, старые знакомые с детских, саратовских и олонецких времен.

Сегодня путешественник выходит из 1118 года и движется в обратном направлении, что-то разыскивая, Пока он видит только два следа новой тайны: запись 1117 года и «Поучение Мономаха». Два явных следа… Но уж давно он угадывает следы скрытые, неясные. Например, отрывки о Севере из той же «Повести временных лет».