Мотив ритуального самоубийства в былинах
ясно говорит об их глубокой древности. Былинные самоубийства можно
отнести к двум категориям: мужские и женские. Женские (Катерина
Микулична в былине «Чурило и Катерина», Василиса Микулична в былине
«Данило Ловчанин», Софья Волховична в балладе «Фёдор Колыщатой»)
одинаковы и по причине самоубийства — ею всегда является гибель любимого
мужчины, мужа или возлюбленного, — и по способу, которым героини
кончают счёты с жизнью. Всегда речь идёт о том, что героиня
закалывается, причём почти всегда — двумя ножами, на которые она
бросается «белой грудью». Это последнее обстоятельство как раз указывает
на ритуальный характер поступка былинных героинь. Чтобы просто
покончить с собой в состоянии горя и потрясения, достаточно и одного
ножа. Да, собственно, есть немало способов обойтись вообще без холодного
оружия, коими, увы, «с успехом», если так позволительно будет
выразиться, пользуются самоубийцы доныне. И однотипность способа свести
счёты с этим миром, и его сложность говорят о ритуале, а не о взрыве
эмоций.
Несколько разнообразней причины и
способы расстаться с жизнью у героев-мужчин. Так, Сухман, тяжело
раненный в бою с кочевниками, а затем обвинённый Владимиром во лжи и
брошенный в темницу-«погреб», попросту срывает повязки с ран. И смерть
героя, и его имя (Сухман, Сухмантий) напоминают героя скандинавского
эпоса Сигмунда, или Зигмунда, отца Сигурда-Зигфрида. После битвы с
врагами, в которой его покровитель, бог Один, внезапно встаёт на сторону
противников героя, Сигмунд запрещает себя лечить, срывает с ран
повязки. Схожи и последние слова витязей. Сухман: «Уж вы ой еси, мои
раны кровавые… всё за славный бился за Киев-град, за ласкового князя, за
Владимира. Он забыл… милость великую, Красно Солнышко пекчи не стало
мне, князь Владимир-от меня не возлюбил, вот не для чего стало мне на
свете жить». Последние слова Сигмунда зеркальны по композиции,
расположению фраз — и полностью подобны по содержанию: «Многие живы от
малой надежды, меня же бросили Боги; так что не позволю я себя лечить,
не хочет Один, чтоб мы обнажали меч, раз сам он его разбил; бился я в
битвах, пока ему было угодно». Просто удивительно, что на это
соответствие не обратили внимание ни норманнисты, давно и бесплодно
ищущие хоть что-то похожее на скандинавское влияние в древнерусской
культуре, ни сторонники школы заимствований.
Впрочем, Сухман-Сигмунд — исключение в
русском эпосе. Обычно герои, как и героини, закалываются, бросаются на
копьё, на меч. В. В. Чердынцев подробно рассмотрел эту тему в своём
исследовании, упомянув даже редкие записи, где нехарактерный для сюжета
финал с самоубийством присоединён к нему позднее. Так, Бермята в одной
из записей закалывается кинжалом после расправы над изменницей-женой,
Катериной Микуличной и её соблазнителем Чурилой. Бросается на нож Алёша
Попович, ставший причиной гибели любимой — Алёны Збродовны. На копьё
кидается Добрыня Никитич, униженный «бабой Латыгоркой».
Как уже сказано, самоубийство не
характерно для этих героев и этих сюжетов. Бермята чаще всего остаётся
жить, иногда женится на разоблачившей изменницу-жену рабыне (иногда он
милует даже Чурилу, казня только свою супругу). Алёша в большинстве
вариантов спасает любимую от расправы, что собираются учинить над ней
суровые братья, и женится на ней. Нехарактерна кончина от собственного
оружия и для Добрыни. Единственно, что можно извлечь из приведённых
Чердынцевым примеров, так это органичность подобного исхода для
былинного эпоса. Однако исследователь отчего-то лишь бегло упомянул
былину, которая в любом варианте заканчивается самоубийством заглавного
героя («Дунай»), и вообще не упомянул ту, что заканчивается двойным
самоубийством («Данило Ловчанин»). Между тем обе эти былины и по
известности, и по драматическому напряжению — ярчайшие, пожалуй, в
былинном эпосе.
Дунай в поединке лучников убивает свою
жену, беременную чудесным младенцем. Потрясённый содеянным, богатырь
кидается на меч, и от его крови протекает река Дунай. Былина о Дунае
вдохновила величайшего русского художника XX века Константина Васильева
на одну из лучших его картин, а длинный ряд эскизов к ней показывает,
насколько высокий, истинно вагнеровский трагизм былинного сюжета
завладел сердцем живописца.
Наконец, Данило Ловчанин оказывается
перед необходимостью скрестить оружие с братьями — названным, Добрыней
Никитичем, и родным, Никитой Денесьевичем, — отправленными против него
Владимиром, задумавшим жениться на жене Данилы, Василисе Микуличне.
Данило оказывается перед страшным выбором — либо стать братоубийцей
самому, либо обречь на эту участь своих братьев. Со словами «Где ж это
видано — брат на брата с боем идёт!» богатырь бросается на своё копьё.
Его жена, Василиса, просит дозволения проститься с телом мужа и, когда
её привозят к мёртвому Ловчанину, закалывается над его телом. Очень
важны слова, которые жена Ловчанина произносит перед смертью:
А больша-де у нас заповедь клажона;
А который-де помрёт, дак тут другой лягет.
Эти слова ясно показывают, что и в этой былине мы имеем дело с ритуалом, а не действием под влиянием аффекта.
Вопреки Проппу, нет необходимости
рассматривать эти слова, как заимствование из былины про Михайло Потыка.
Оба сюжета отражают древний обычай соумирания, и более того, в былине о
Потыке ключевым является не соумирание, а, как мы увидим ниже,
погребение заживо с умершим супругом. Наконец, Пропп здесь явно исходил
из своего убеждения о позднем, московском происхождении былины про
Ловчанина и его верную жену.
Трудно не согласиться с первым
публикатором этой былины П. А. Бессоновым: «Едва ли найдётся
произведение какой бы то ни было народной словесности, если взять
отдельную песню, а не ряд их, как ряд, например, песен, сцепленных в
Одиссею, которое превзойдёт своей драматической силой эту русскую песню,
где жена падает на труп мужа добровольной жертвою супружеской любви и
верности».
Таковы два самых ярких эпических
сюжета, связанных с темой ритуального самоубийства. Следует заметить,
что от крови Сухмана также проистекает Сухман-река, или Сохмат-река.
Древность былины о Дунае мало кем
оспаривалась. Слишком велико в ней количество архаических черт: жена
Дуная, богатырка-поляница, их чудесный младенец, рождение реки из их
крови. Показательно в этом отношении мнение советского фольклориста
В. Калугина: «Возможно, что это вообще один из самых древних сюжетов
русского эпоса». Зато очень многие относили к поздним, московским даже
временам былину о гибели Данилы Ловчанина и его верной жены.
С. И. Дмитриева вынуждена была доказывать распространение этой былины на
Средней Мезени — в регионе, который она вообще считала наиболее древним
местом создания и бытования былин. Из этого исследовательница делала
вывод и о древности былины про Ловчанина. Здесь я с ней соглашусь, но
добавлю, что лучшим показателем древности этой былины является само её
содержание — так же как и всех русских былин, где положительные герои
кончают жизнь самоубийством (а отрицательные в былинах так не
поступают).
В. Я. Пропп, рассматривая один из
случаев самоубийства в былинах, с характерной для него советской
чопорностью заметил: «Народ не одобряет самоубийц». «Не одобряет» (!)
эта фраза достойна места в ряду самых сильных преуменьшений за историю
человечества. Вот как на самом деле выглядело «неодобрение» самоубийц
православным крестьянством — а никакого другого «народа» во времена
записи былин в России просто не было: «Души самоубийц отходят к дьяволу.
Самоубийц признавали детьми дьявола, их дома разрушали. Дерево, на
котором повесился самоубийца, срубали… место, где произошло
самоубийство, считается нечистым.
Их хоронили в стороне от кладбищ, у
дорог, на границах полей… Могилы самоубийц, особенно во время неурожаев и
стихийных бедствий, разрывались и осквернялись, а трупы пробивали
осиновым колом.
При погребении самоубийцу… пробивали колом, калечили труп, протыкали иглой или вбивали в рот железный гвоздь…»
Попытайтесь сопоставить осквернённые
могилы и трогательные образы Данилы Ловчанина с его верной супругой.
Место самоубийства, считающееся нечистым, и реку, протекающую из крови
самоубийцы Дуная. Причём не какую-нибудь реку, а «мифологизированный
образ главной реки… Нередок мотив святости (выделено мною) Дуная, в частности в русских заговорах». Святая река — из крови самоубийцы!
Отношение былины к героям-самоубийцам,
мягко говоря, необычно для христианского сознания, не только церковного,
но и народного. Оно полностью исключает возможность складывания этих
сюжетов не только в Московскую, но и в христианскую эпоху вообще.
Православное сознание, православная система ценностей просто не знают
обстоятельств, при которых самоубийство было бы оправдано. Сама оценка
былиной самоубийц и самоубийства — ярчайший датирующий признак. Былина
отражает более древнюю систему ценностей, при определённых
обстоятельствах не только оправдывающую, но и прямо предписывающую
самоубийство.
Вот что пишет о русах-язычниках
византиец Лев Диакон: «Когда нет уже надежды на спасение, они пронзают
себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают». Лев Диакон
объясняет это убеждением русов, что пленные (в тексте — «убитые в
сражении с неприятелем», явная ошибка переписчика или самого Диакона),
по мнению северных язычников, остаются и после смерти рабами
победителей.
Трудно сказать, насколько достоверна
ссылка придворного хрониста христианской Византии на столь сокровенные
поверья язычников. Во всяком случае, посмертное рабство, как страшная
кара клятвопреступникам, упоминается в договоре Руси с Византией X века.
Некоторые исследователи сомневаются в самом сообщении Диакона, однако
оно подтверждается (и уточняется) другими источниками. Так, Ибн
Мискавейх пишет о юноше-русе, последнем оставшемся в живых из группы
русов, подвергшихся атаке фанатиков-мусульман в садах Бердаа: «Когда он
заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое росло близко
от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до
тех пор, пока не упал мёртвым». Здесь окончательно проясняется, что
самоубийством спасались не от смерти в бою от рук противника, а от
плена.
Существует и более позднее упоминание
об этом обычае — в «Сокровенном сказании» монголов, когда ханы обсуждают
будущий поход Бату-Батыя на запад, упоминаются среди народов, с
которыми придётся воевать, и «урусуты», которые, предпочитая смерть
плену, «бросаются на свои собственные мечи». Трудно, однако же,
предположить, что до XIII века мог сохраниться такой обычай. Остаётся
предположить, что сведения монгольских разведчиков или относились к
какому-нибудь островку язычества на востоке крещёной Руси, вроде
упоминавшегося уже Мурома или так называемой Пургасовой Руси, или же,
что гораздо вероятнее, монголы или их информаторы слышали русские былины
о языческих временах.
Такова историческая подоплёка мужских
самоубийств в былинах. Подобный обычай был широко распространён среди
воинов языческой Евразии — кельтов, фракийцев, германцев — и так далее,
вплоть до знаменитых самурайских сепукку Страны восходящего солнца. У
славян он, правда, встречается нечасто — только в польской «Великой
хронике», в рассказе о языческих временах, да в приведённых сообщениях о
русах.
Несколько дольше просуществовали
ритуальные самоубийства женщин. Ещё древнерусские поучения («Слово св.
Дионисия о желеющих») свидетельствуют об обычае «по мёртвым резаться» до
XIV века. Соответственно, и самозаклание женщин — всё с тем же мотивом
использования двух ножей — семантика данного ритуала неясна —
сохраняется и в балладах московской эпохи.
Любопытно, однако, что в описаниях
иноземцами ритуалов соумирания женщин-славянок на похоронах мужа,
Маврикий, VI век, Бонифаций, VIII век, арабские авторы X века
практически единодушно говорят об удушении. У Маврикия Стратега:
«Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу, так что
большинство их считает смерть своего мужа своей смертью и добровольно
удушают себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь». Четыре
столетия спустя то же самое сообщает Ибн Русте. Позднее, в том же «Слове
о желеющих» наряду с обычаем «по мёртвым резаться», упоминается и
обычай по тому же поводу «давитися». О заклании девушек на погребении
мужчины сообщают только в отношении русов. В былинах ничего не говорится
об удавлении, только о самозаклании женщин.
Может возникнуть вопрос, насколько
правомерно сопоставлять эпические самоубийства с обычаем убийства женщин
на погребении их мужей или хозяев? Здесь следует отметить, что
решительно все авторы, сообщающие о соумирании женщин у славян и русов
говорят о добровольности этого акта. Маврикий Стратег, как мы видели,
прямо называет уход славянских женщин вслед за умершим мужем
добровольным. Аль Масуди пишет, что женщины славян и русов — он не
противопоставляет эти народы — «желают своего сожжения». Ибн Фадлан
утверждает, что «девушка», умирающая со знатным русом, вызывается сама.
Это невозможно объяснить униженным положением вдовы и давлением
общественного мнения, которое поддерживало в Индии и иногда поддерживает
до сих пор обычай сати. Вдова в славянском обществе лицо нисколько не
униженное, но скорее вполне почтенное. Достаточно обратиться к русскому
эпосу — «честной вдовой» (о многом говорит сам этот окаменевший эпитет)
являются матери Добрыни, Хотена Блудовича, Василия Буслаева и других
былинных героев. И это отнюдь не влияние христианства. В житии Оттона
Бамбергского упоминается жившая на языческом Поморье «вдова… очень уважаемая (выделено мною)
и окружённая многочисленной семьёй, деятельно правившая своим
хозяйством». Так что есть все основания согласиться со средневековыми
авторами в их оценке соумирания женщин славян и русов как добровольного.
А отсюда уже шаг до самоубийства. Собственно, у того же Маврикия
действия славянских женщин так и рассматриваются: «удушают себя». После
крещения («Слово о желеющих») древний обряд и восприниматься стал как
самоубийство, но необязательно видеть в этом лишь позднейшую, возникшую
под влиянием не столько христианства, сколько падения язычества, форму. В
скандинавском языческом эпосе смерть женщины на погребении любимого
также изображена, как самоубийство: «Брюнхильд себя убила на Сигурде».
Вполне вероятно, что и в погребальном обряде русов любящая жена — или
наложница — могла сама выполнять обязанности жрицы, именуемой у Ибн
Фадлана «ангелом смерти» (с другой стороны, и самурайское сепукку, и
самоубийство у галлов допускало помощь одного из друзей самоубийцы,
оставаясь притом самоубийством).
В отличие от мужских, воинских
самоубийств, женские самоубийства, описанные в былинах, не могут служить
столь определённым доказательством дохристианского происхождения
былинного эпоса, возникновения его в нехристианской, языческой среде. Но
существует былинный сюжет, с дотошной точностью историка или археолога
описывающий погребальный обряд русов-язычников IX–X веков. |