Всем известно, что отец Дюма был мулатом. Даже те, кто никогда не интересовался биографией писателя, наверняка слышали знаменитый, кочующий из книги в книгу анекдот о том, как он достойно отбрил некоего господинчика, с издевкой расспрашивавшего его о цвете кожи его предков. Согласно легенде, Дюма ответил: «Мой отец был мулатом, дед — негром, а прадед обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где заканчивается ваш». Что ж, писателю не откажешь в необходимом для светского человека умении сказать противнику язвительную колкость. Впрочем, дед остроумца негром не был: негритянкой была бабушка, а дед — маркиз Александр Антуан Дави де ла Пайетри — происходил из нормандского дворянского рода, чьи истоки генеалогия возводит к самому началу XV века.

Александр Антуан Дави уехал вслед за младшим братом на остров Сан-Доминго (ныне Гаити), бывший в то время французской колонией. Он был военным человеком и, судя по биографии, изрядным авантюристом. Быть, подобно брату, добропорядочным землевладельцем и плантатором он не мог или не захотел и на 27 лет исчез из поля зрения семьи, посчитавшей его погибшим. Все эти годы он жил на Сан-Доминго и был близок с негритянкой Марией Сесеттой (или Цезеттой). Сесетта родила ему двух сыновей и двух дочерей и стала в глазах окружающих достойной управительницей его дома. Так ее и звали: «Мария Сесетта из дома», на местном диалекте «из дома» звучало «du Mas». Отсюда и фамилия детей чернокожей рабыни — Дюма. О старших детях известно только, что их звали Адольф, Жаннетта и Мари-Роза. Всех их, вместе с младшим сыном Тома Александром и самой Сесеттой, достойный Дави де ла Пайетри продал, чтобы добыть денег для возвращения во Францию. Впрочем, он сохранил за собой право выкупа младшего сына в течение пяти лет после продажи. Выкуп состоялся в 1776 году, когда мальчику было 14 лет. К этому времени удачливый батюшка навел порядок в своих владениях в Нормандии, разогнал наследников своих младших братьев и стал, по праву старшинства, хозяином всех родовых земель, часть которых, за нехваткой денег, правда, пришлось продать. Явление старшего представителя рода после 27 лет отсутствия как гром среди ясного неба стало трагедией для всех других членов семьи, что, видимо, немало позабавило старшего Дави, который, чтобы не допустить каких бы то ни было претензий на наследство, в 72 года женился на служившей у него в доме тридцатитрехлетней дочери винодела Мари Рету. Эта последняя авантюра окончательно расстроила здоровье старца, и он скончался менее чем через полгода после свадьбы.

То ли из отцовской любви, то ли в пику родственникам зловредный маркиз поддерживал своего сына-мулата. Он официально признал свое отцовство, дал отпрыску необходимое образование, снабжал деньгами и поощрял его юношеские похождения в Париже. И хотя смуглый красавец, силач и галантный кавалер, имел успех, все же он был вынужден защищать свое достоинство от нападок и презрения тех, кто не желал видеть в мулатах ровню, даже если они происходят из родовитой дворянской семьи.

Незадолго до смерти отца Тома Александр решил поступить на военную службу, но от протекции отцовских друзей отказался и даже не стал прикрываться дворянским именем: записался в полк под фамилией матери — Дюма.

Вскоре разразилась революция, и стремление завоевать доброе имя сослужило Дюма службу. Невероятно сильный и столь же бесстрашный Дюма стал генералом. Прямолинейность и независимость мнения, преданность республиканским идеалам, в которых он, видимо, видел единственную гарантию свободы и равенства граждан и народов, вскоре испортили отношения генерала Дюма с поначалу весьма ценившим его Наполеоном. С этого момента карьера Наполеона пошла вверх, к трону, а солнце генерала покатилось к горизонту. Он подал в отставку и хотел вернуться к супруге в Виллер-Котре, но, по несчастью, угодил в неаполитанский плен, откуда спустя два года вышел совсем больным и потерявшим веру в жизнь.

Великий сын генерала родился в 1802 году, а в 1806-м генерал умер, запечатлевшись идеалом в памяти своего наследника.

Генерал Дюма боролся за равенство всех людей и народов. Тем не менее, как мы уже знаем, в его доме были слуги, а среди слуг был негр. Этот последний звался Ипполитом и, по определению сына генерала, оставившего его описание в «Моих мемуарах», был «черный дурень, глупости которого становились пословицами». Судите сами: он умудрился выпустить ручную птичку хозяйки дома, потому что вознамерился проветрить клетку! Впрочем, Ипполит был добрый малый, однажды спас тонувших в реке подростков, а ругать его все равно казалось бесполезным: сделав одну глупость, он вскоре совершал другую. Просто способность к размышлению и сопоставлению фактов не была в числе его достоинств.

У самого Дюма тоже был чернокожий слуга Алексис. Попал он к писателю экзотическим образом: его принесли в подарок от актрисы Мари Дорваль в огромной плетеной корзине под грудой цветов. Отношения чернокожего слуги с хозяином складывались так же, как отношения Дюма с другими его слугами. И тот и другой жили в свое, удовольствие, не особенно стесняя друг друга.

Алексис прожил у Дюма пять или шесть лет, но на следующий же день после провозглашения Республики явился к хозяину и, уведомив его о том, что «теперь больше нет слуг», попросил отпустить на службу во флот. Дюма не возражал. Он дал Алексису все нужные документы и даже написал записку Аллье, своему знакомому, служившему в морском министерстве, с просьбой помочь бывшему слуге завербоваться во флот. Аллье благосклонно принял Алексиса, но, вместо того чтобы отправить во флот, сделал его своим лакеем. После июньских событий Алексису удалось сбежать от Аллье, однако во флот ему больше не хотелось. Он мечтал теперь вступить в национальную гвардию, потому как там «дают награды». Дюма порекомендовал его полковнику Клари. Алексис стал «негром национальной гвардии», потом был переведен в сухопутную армию и спустя три месяца прислал бывшему хозяину отчаянное письмо с мольбами вызволить его оттуда. Дюма использовал свои связи, и бывший слуга вернулся к нему с просьбой взять его на службу «за стол, кров и одежду». Дюма дал согласие, посмеиваясь про себя, однако вскоре ему стало не до смеха. Старая ливрея Алексиса за время его отсутствия пришла в полную негодность, и писатель позволил юноше поискать в собственном гардеробе что-нибудь для него подходящее.

«Через три или четыре дня ко мне вошел щеголь в панталонах капустно-зеленого цвета в серую клетку, черном сюртуке, белом пикейном жилете; был на нем и батистовый галстук.

Все это было увенчано головой Алексиса.

Я не без труда узнал его.

— Что это такое? — спросил я.

— Это я, сударь.

— Ты что, на содержании у русской княгини?

— Нет, сударь.

— Где ты все это взял?

— Так вы сказали мне: «Поищи в моем гардеробе что-нибудь подходящее для тебя». (…)

— И ты нашел?

— Да, сударь. (…)

— Но, Господи прости, это же мои новые штаны, Алексис!

— Да, сударь.

— Но, черт меня побери, это же мой новый сюртук, Алексис!

— Да, сударь.

— Ах так? Значит, ты совсем совесть потерял?

— Почему, сударь?

— Как, ты берешь у меня все лучшее? Ну, хорошо, а… как же я?

— Ну, я подумал, что, поскольку вы работаете с утра до вечера…

— Да.

— … и поскольку вы никогда не выходите…

— Нет.

— … вам не обязательно быть хорошо одетым.

— Вот как!

— В то время как я бегаю по городу…

— Так!

— … исполняю все ваши поручения…

— Дальше?

— … хожу к женщинам…

— Негодяй!

— … вам хотелось бы, чтобы я был хорошо одет. (…)

— Наденьте на него поскорее ваши ордена, сударь, — предложил вошедший Мишель, — тогда его примут за сына его величества Фаустина Первого, и объяснения будут излишни.

— А пока что у меня нет ни брюк, ни сюртука.

— Это не так, сударь, — возразил Алексис, — у вас есть старые» («История моих животных», XXII).

Алексис остался в доме, но, как и другие слуги, не перетруждал себя работой. Переехав вместе с ним в Брюссель, Дюма нанял другого слугу, и, хотя он и не собирался гнать старого, Алексис сам решил уйти и все-таки вернуться в армию. На этот раз армейская служба пошла успешнее, начальство было им вполне довольно, и служба у Дюма действительно закончилась.

При свойственном Дюма отношении к слугам слуге-негру не на что было жаловаться. Никакой сегрегации у Дюма и в мыслях не было. Ему вообще претило подавление человека человеком, а предрассудки, будь они расовые, сословные или касающиеся половой принадлежности, оставались для него предрассудками, то есть тем, от чего Провидение рано или поздно избавит мир. Сам же Дюма активным борцом за права негров, конечно, не стал: не в его характере была активная, в ущерб остальным занятиям, политизация своей жизни. Ведь даже свое горделиво упоминаемое республиканство писатель никогда не доводил до абсурда.

Впрочем, далекий Гаити всегда привлекал его внимание. В 1838 году писатель предлагал поставить там памятник генералу Дюма, который, кстати, с возмущением отказался от предложенного ему как «безработному» генералу издевательского поручения: возглавить войска для подавления восстания негров на этом острове. Сын генерала с не меньшим возмущением отказался от публикации своих стихов в газете рабовладельческой ориентации «Ревю колониаль». Он утверждал, что достаточно послать далеким неграм прядь его волос, чтобы они признали в нем «своего».

У Дюма не так уж много книг, в которых поднимается вопрос о расизме. Тем более любопытен один из ранних его романов «Жорж», действие которого происходит во французской (а позднее — английской) колонии Иль-де-Франс (Маврикий). Главный герой, чьим именем названа книга, — молодой мулат, получивший европейское образование и вернувшийся на родной остров, чтобы «опередить своих соотечественников, мулатов и белых, и одному уничтожить расовый гнет, на борьбу с которым до сих пор не решился ни один цветной» («Жорж», VI). В этой авторской реплике слышится ирония, и она обоснована: решительный и готовый бросить вызов кому угодно, Жорж беспомощен, несмотря на физическую силу и блестящее образование. Дюма реалистически смотрит на ситуацию и сразу же предупреждает, что будет говорить о герое не только хорошее, но и плохое. То, что самонадеянному Жоржу кажется почти свершившимся делом: восстание 80 тысяч цветных обитателей острова против угнетающих их 8 тысяч белых, — еще не вызрело в недрах Истории. Сам герой принадлежит к тому типу людей, которые умеют мученически погибать за идею, но не знают, как реально добиться осуществления своей мечты. Не знают этого и негры острова. Они умеют возмущаться и убегать от хозяев, но бороться не привыкли. В день восстания предупрежденному о их выступлении губернатору оказывается достаточно выставить на улицах открытые бочки с вином, — и восстание превращается в праздничную попойку.

Пройдя массу испытаний, Жорж бежит вместе со своей возлюбленной, белой девушкой Сарой, ради любви к нему готовой на любые испытания. Но великая идея не осуществляется…

Да и могла ли она осуществиться? Не принимая политическую позу борца и пропагандиста, Дюма увидел то, чего активные защитники негров, движимые благородным энтузиазмом, не позволяли себе видеть: время еще не пришло. Об этом можно судить по семейству Жоржа. Жорж, будучи мулатом, стремится освободить цветных. Его отец, тоже мулат, несмотря на мужество, проявленное в боях против англичан, не смеет даже помыслить о сопротивлении белым и готов тоскливо терпеть унижения. Старший же брат Жоржа, любящий море и приключения, становится пиратом-работорговцем, правда, беззлобным и вполне благожелательно относящимся к живому товару. Именно старший брат, кстати, и спасает Жоржа от смерти, а до этого он же подсказывает губернатору, что бочки с вином — верное средство погасить возмущение.

Сюжет далек от пафоса аболиционистов, но при этом не содержит в себе и снобизма цивилизованного мулата. Образ нефа Лайзы, собирающего своих собратьев на борьбу и пытающегося, как равный и верный друг, спасти раненого Жоржа от преследователей, исключает даже тень насмешки автора над «примитивностью» чернокожих. Дюма за свободу, за равенство всех, но жизнь есть жизнь.

Несмотря на то, что роман «Жорж» является одним из ранних произведений писателя в приключенческом жанре, интрига в нем закручена очень лихо, описания красочны, и остается лишь пожалеть, что покуда никому не пришло в голову снять по книге телесериал — он захватил бы зрителей не меньше, а может быть, даже посильнее, чем «Рабыня Изаура». Особенно любопытны сцены так называемого «берлока», то есть «вечера встречи на досуге», когда негры, закончив свои дневные работы, собираются вместе, поют, слушают чьи-то рассказы и выясняют отношения. Эти зарисовки тем примечательнее, что Дюма неплохо передает особенности речи негров и ярко описывает их облик (VII).

Негры встречаются и в других произведениях Дюма, не связанных с борьбой за их освобождение. Зачастую «негритянские» страницы забавны, а персонажи-негры хитроваты и умеют устраиваться на манер Алексиса. Вот хотя бы сцена-шутка из романа «Странствия и приключения одного актера». Актер Гюстав вместе с труппой выступает на Мартинике и Тринидаде. В составе труппы — папаша Вертей, «красивый, славный, остроумный старик с ясным лицом, красивыми седыми волосами, игравший в театре с парализованной ногой и сочинявший премилые песенки в свободное время» (XVI). У папаши Вертея была страсть коллекционировать чучела редких рептилий, которые он мечтал подарить Марсельскому музею. В коллекции старика не хватало коралловой змеи, и вот именно на Тринидаде ему удалось наконец заполучить требуемое сокровище. Зайдя к папаше Вертею, Гюстав «нашел его в восхищении перед великолепной коралловой змеей, свернувшейся на дне банки, которую на островах называют «побаном»». Несмотря на вызывавшую подозрения свежесть оттенков кожи, змея казалась мертвой. Иллюзия рассеялась при первой же попытке заспиртовать добычу. Кто поможет в такой ситуации, не столько трагической, сколько юмористической? Конечно, кто-нибудь из местных негров!

«Как только струя спирта коснулась змеи, она резко зашипела и, поднявшись на хвосте, как змей на гербе Висконти, выскочила из банки и упала на стол.

К счастью, таким же быстрым движением Гюстав выпустил бутыль из правой руки, выхватил тросточку… и прижал ею змею к столу.

Момент был ужасен: папаша Вертей сделал шаг назад, но, ступив парализованной ногой, рухнул в кресло и застыл в нем в восемнадцати дюймах от шипящей морды змеи. (…) Гюстав, прижимая змею тростью, во всю глотку звал какого-нибудь негра, сопровождая призывы самыми крепкими ругательствами, какие только употреблялись в лексиконе высшей и малой лиги.

— Оле, негр! — кричал Постав по-креольски. — Ходи сюда! Ходи, дорогой! Моя здесь!

— Ща, ща, господина! — сказал прибежавший негр.

— Гля, змея коралл!

Негр взглянул и понял всю серьезность ситуации.

— Мир! Твоя стоять, как баран или осел, она не кусать!

Затем он взял хлыст и обратился к змее:

— Твоя зачем лез на стол господина? Полиция комиссар делать свое дело… Твоя сажать тюрьма!

И негр, удерживая змею ручкой хлыста, взял ее за хвост кончиками пальцев и, несмотря на все ее сопротивление, засунул в побан, предоставив ей извиваться там в мрачном бешеном танце, более не представлявшем опасности, так как побан закрыли пробкой, крепко прикрутив ее веревкой.

Только после этого папаша Вертей смог вздохнуть.

— Спасибо, дорогой, ты меня спасать.

— Здоровье, господина, — ответил неф, — твоя мне дать капля водка, моя жарко, моя вспотел.

— Да вовсе ты не вспотел, мошенник! — сказал Постав.

— Ах, господина! — воскликнул негр. — Моя потеть внутри.

Негру дали флягу, и он удалился вприпрыжку» (XVI).

Из этой ситуации следует, что Дюма не допускал, чтобы добрая шутка могла кого-нибудь оскорбить, не считал «негритянскую проблему» чем-то достойным исключительно серьезных разговоров. Интересно, а как относились к негритянским корням известного писателя, скажем, окружавшие его деятели культуры, в том числе прогрессивные? Увы, не так прогрессивно, как нам бы этого хотелось…

Оставим в стороне сверстников-мальчишек из Виллер-Котре, в детстве придиравшихся к цвету кожи Александра. Что с них взять!

А вот фраза Бальзака в ответ на упоминание его имени рядом с именем Дюма: «Не путайте меня с этим негром!» Восклицание известной актрисы мадемуазель Марс, поначалу не ладившей с молодым напористым драматургом: «Откройте окно! Здесь негром воняет!»

Мадемуазель Марс отнюдь не была расисткой. Полноте, кто вообще из образованных парижан середины XIX века стал бы выступать против людей с темным цветом кожи! Все сочувствовали освободительной борьбе цветного населения колоний. Но подсознание…

Печально известный г-н де Мирекур явно рассчитывал на сочувствие публики, высказываясь в своем направленном против Дюма памфлете следующим образом:

И реакция Бальзака на эти слова: «Отвратительно глупо… но это печальная правда».

Ах, утонченный парижский свет! Ему все-таки не всегда хватало внутренней свободы для того, чтобы всерьез приравнять к себе кого-то, кто, будучи мулатом или квартероном, не занимался лишь «проблемой цветных», а позволял себе судить о том, о чем судят все, и делать то, что делают все, да еще порой лучше других. Может быть, это тоже одна из причин упорного нежелания признать Дюма писателем, равным по силе его великим современникам? Может быть, привычно повторяя утверждение, что Дюма — «писатель второго ряда», мы, сами того не зная, подпеваем Мирекуру: «Это Негр!»?

Характерно, что негритюд писателя сразу же вспомнили немецкие нацисты, вступившие в 1942 году на территорию Франции. В принципе, немецкие оккупационные власти не особо настаивали на переоценке французской классической литературы, но уж в данном случае они не могли стерпеть почтительного отношения к писателю нечистого расового происхождения. Бронзовый памятник Дюма, изваянный скульптором Каррьер-Белезом и стоявший в родном городе писателя Виллер-Котре, был сразу же снят с пьедестала и отправлен в переплавку. Сейчас в Виллер-Котре стоит совсем другой памятник.

Остается еще один важный вопрос: как сам Дюма относился к своему негритянскому происхождению? С одной стороны, несомненно, подобно Жоржу, он с юности стремился обгонять других в интеллектуальных и физических упражнениях, чтобы личные достоинства никому не позволяли безнаказанно бросить ему в лицо упрек о его происхождении. Однако такая черта присуща любому провинциалу, пытающемуся занять достойное место среди жителей столицы. С другой стороны, он всегда при случае подчеркивал свою любовь и свое уважение к бабушке-негритянке и неизвестным дяде и теткам, оставшимся на Гаити. В этом можно, конечно, усмотреть психологический жест самозащиты, но почему бы не счесть его высказывания искренними?

Свобода высказываний и поведения, присущая писателю и в жизни, и в книгах, свидетельствует об отсутствии каких бы то ни было комплексов неполноценности или затаенных обид на окружающих. Гонкуры и Жорж Санд называли Дюма «большим ребенком». Он был доверчив и всегда искренне удивлялся, встретив враждебное отношение к себе. Сила позволяла ему сопротивляться не озлобляясь. Поэтому не очень-то верится в предполагаемые некоторыми авторами излишние переживания автора «Трех мушкетеров» по поводу собственного негритянского происхождения. Возможно, его соперники куда сильнее переживали по этому поводу… Дюма же любил жизнь и не позволял портить ее из-за страха перед чужими предрассудками.