В одном из романов Дюма есть такое высказывание: «Если одеяние еще не делает монаха, то жилище, напротив, формирует живущего в нем человека» («Сальватор»). Добавим, что процесс этот обоюдный: ведь и человек создает жилище по своему вкусу и подобию. Он стремится обосноваться в таком доме и посреди такой обстановки, которые позволят ему чувствовать себя как можно более раскованно, свободно. Потому-то жилище всегда характеризует хозяина.

В жизни Дюма бывали периоды как вполне безбедного, так и абсолютно безденежного существования. Соответственно наличию или отсутствию благородного металла изменялся и вид занимаемого им жилища. Первым его обиталищем в Париже, куда он приехал с пятьюдесятью франками в кармане, стала маленькая комнатка на пятом этаже в доме на площади дез-Итальен (ныне Буальдьё). Потом сменилось множество квартир, в которых он жил то с матерью, то с очередной любовницей, то с женой, то один (снимая для матери и любовниц другие квартиры, достаточно близко расположенные, чтобы иметь возможность навещать их, но и относительно отдаленные, чтобы не оказаться под их контролем). Желание иметь свое романтичное, ни на что не похожее жилье воплотилось в жизнь в 1848 году, когда писатель въехал в построенный по собственному проекту «замок Монте-Кристо», до сих пор стоящий между Буживалем и Сен-Жерменом. Вот как описывает это оригинальное сооружение А. Моруа:

«Парк, разбитый на английский манер, большой и живописный, по сей день поражает своими романтическими ивами и зелеными лужайками. Два флигеля соединены решеткой, достойной украшать замок феодального сеньора. По другую сторону дороги (…) стоят очаровательные службы (в стиле Вальтера Скотта), которые по современным представлениям могли бы считаться самостоятельными загородными домиками. Сам «замок», по сути дела, представляет собой обыкновенную виллу, причем настолько эклектичную по стилю, что она производит впечатление дикое и вместе с тем трогательное. (…)

Окна, скопированные с окон замка д’Анэ, вызывают в памяти Жана Гужона и Жермена Пилона. Саламандры на лепных украшениях заимствованы из герба, пожалованного Франциском I городу Виллер-Котре — родине Александра Дюма. Скульптурные изображения великих людей от Гомера до Софокла, от Шекспира до Гёте, от Байрона до Виктора Гюго, от Казимира Делавиня до Дюма-отца образуют фриз вокруг дома. Над парадным входом девиз владельца замка: «Люблю тех, кто любит меня». Над фасадом в стиле Генриха II вздымается восточный минарет. Архитектура эпохи трубадуров соседствует с Востоком «Тысячи и одной ночи». Крыша утыкана флюгерами. Апартаменты небольшие, зато на редкость разностильные, состоят из пятнадцати комнат, по пять на каждом этаже, — и все это венчают обшитые панелями мансарды. Главный зал — белый с золотом — выдержан в стиле Людовика XV. Арабская комната украшена гипсовыми арабесками тонкой работы, на которых еще можно прочесть изречения из Корана, хотя позолота и яркие краски вязи везде уже облупились.

В двухстах метрах от «замка» возвышается удивительное строение в готическом стиле — нечто среднее между миниатюрной сторожевой башней и кукольной крепостью. Маленький мостик перекинут через ров, заполненный водой. На каждом камне высечено название одного из произведений Дюма. Весь первый этаж занимает одна комната, лазурный потолок ее усыпан звездами. Стены обтянуты голубым сукном, над резным камином — рыцарские доспехи. Сундуки в стиле Средних веков, стол, вывезенный из трапезной какого-то разоренного аббатства. Здесь Дюма почти не мешали работать. Спиральная лестница вела в келью, где он иногда проводил ночь. Дозорная площадка позволяла ему наблюдать за гуляющими гостями. Все вместе производило впечатление лилипутского величия».

Столь доскональное и критическое описание сразу же вызывает в памяти знакомые нам по последним годам современные загородные усадьбы, в которых фантазия хозяина зачастую превосходит возможности соединения архитектурных стилей всех эпох и народов. Да только что в этом плохого? В самой эклектике, наверное, ничего, и суть лишь в том, насколько серьезно относится к своему творению хозяин. Дюма не походил на неучей, которые, узнав, что перед ними усадьба первой половины восемнадцатого века, спрашивают: «А где же вторая половина?» Дюма смешивал стили не по невежеству, а скорее позволяя себе свободную игру, считая себя вправе попробовать соединить то, что до него соединять не смели. К тому же разнообразие внутри дома позволяло всегда найти место, соответствующее сегодняшнему настроению. И потому не только сам хозяин был в восторге от нового жилища. «Замок Монте-Кристо» очень понравился Бальзаку, а писатель Леон Гозлан усмотрел в нем «нечто возрожденческое» и назвал «жемчужиной архитектуры».

Постройка стоила Дюма не менее 400 тысяч франков, причем участок, на котором она была возведена, формально не принадлежал писателю. Он купил его у некоего крестьянина, даже не позаботившись официально оформить сделку. Крестьянин дал ему слово — для Дюма этого было достаточно: он не обманывал других и потому сам не ждал обмана. Слово было для него дороже официальной бумаги.

Увы, Дюма не долго радовался своему замку. Вскоре опять начались денежные неурядицы. Революция 1848 года резко сократила доходы писателя: театры опустели, издания сократились. Вдобавок ко всему Ида Дюма подала в суд с требованием раздела имущества и добилась решения о том, что писатель должен возвратить жене приданое, от которого к этому времени не осталось ни одного су, а также платить ей алименты, обеспеченные недвижимым имуществом. Недвижимое имущество, то есть вилла «Монте-Кристо», должно было пойти с молотка. Дюма удалось извернуться, и дом купило подставное лицо, однако вся мебель, картины, библиотека были вывезены судебными исполнителями. Какое-то время Дюма еще жил в своем опустевшем замке, но в конце концов ему пришлось сдаться и уехать.

Сейчас «замок Монте-Кристо» находится под охраной Французского общества друзей Александра Дюма. К сожалению, у Общества, как и у того, чьих друзей оно объединяет, долгое время не было денег, и реставрация, в которой здание серьезно нуждалось, проходила медленно, урывками, в зависимости от того, удавалось ли найти доброхота-спонсора. Несколько лет назад на деньги, подаренные королем Марокко, была отреставрирована знаменитая арабская комната, потом реставрация опять застопорилась. Однако в 2002 году, к двухсотлетнему юбилею Дюма, замок был наконец отреставрирован полностью, и теперь приезжающие в Париж почитатели имеют возможность посетить его.

Хорошо, что Французскому обществу друзей Дюма вообще удалось спасти «замок Монте-Кристо» от уничтожения. В течение многих лет оно противостоит планам парижского муниципалитета по застройке территории новыми жилыми домами, что означало бы немедленный снос знаменитого здания.

Итак, Дюма лишился любимого «замка», но, подобно графу Монте-Кристо, умел с комфортом, а то и с роскошью обустроиться там, где ему приходилось жить. Убежав от кредиторов в Бельгию, где находились французские политические эмигранты Пого, Этцель, Дешанель, Араго и другие, он сразу же обосновался в двух смежных домах на улице Ватерлоо в Брюсселе, приказав перестроить их и превратить в единый особняк с аркой и балконами. Обстановка особняка была великолепна. Только, в отличие от графа Монте-Кристо, Дюма нанимал, перестраивал и обустраивал свое жилище в кредит! Он никогда не переставал надеяться на то, что еще наступят лучшие времена.

И лучшие времена наступали, но опять ненадолго, а деньги вновь утекали сквозь пальцы. Отчего? Оттого ли, что Дюма слишком стремился к недопустимой роскоши? Скорее оттого, что он был неутомимо щедр и многочисленные друзья, женщины, просто знакомые, а то и незнакомые люди помогали ему тратить деньги.

Где бы и как бы ни жил Дюма, двери его были всегда открыты. За столом собирались не только члены семьи, но и все, кто в это время (случайно или неслучайно) оказывался в доме. Рассказывают, что Дюма иногда был вынужден удивленно расспрашивать соседей по столу о том или ином сотрапезнике, чье лицо было ему совершенно незнакомо. Дюма любил угощать: обедами, праздниками, рассказами.

Однажды, желая противопоставить костюмированному балу у Луи-Филиппа независимое собрание интеллигентной публики, друзья подбили Дюма на то, чтобы организовать карнавал. Писатель жил в четырехкомнатной квартире, пространство которой было маловато для бала. Увлеченный идеей Дюма снял у хозяина дома пустующую квартиру на своей лестничной площадке, объединил оба помещения, пригласил своих друзей-художников оформить комнаты картинами на сюжеты произведений тех писателей, которые должны были принять участие в празднике. Для обеспечения обеда Дюма отправился с друзьями на охоту и привез девять косуль и трех зайцев, часть которых пошла на стол, а часть была обменена на недостающие продукты у ресторатора Шеве. Квартиры украсили цветами, заставили бутылками шампанского, бургундского и бордо, пригласили оркестр… Каждый гость пришел в маскарадном костюме. А гостями были Лафайет, Делакруа, Альфред де Мюссе, Селестен Нантейль, Эжен Сю, барон Тейлор, актеры Бокаж, Фирмен, Жоанни, Мишло, м-ль Марс, Одилон Барро.

Веселились с полуночи до девяти часов утра, после чего гости вслед за музыкантами вышли на улицу и танцевали, вовлекая прохожих, от парижских бульваров до Орлеанской площади. Так, волей-неволей в праздник был втянут весь город, и на следующий день газета «Артист» написала:

«Будь вы принцем, королем, банкиром, имей вы цивильный лист в двенадцать миллионов или даже миллиардное состояние, — все равно вам не удастся устроить такой блестящий, такой веселый, такой неповторимый праздник. У вас будут более просторные апартаменты, лучше сервирован ужин, а может, и лакеи у дверей… Но ни за какие деньги вам не купить этих импровизированных фресок кисти лучших мастеров и не собрать такой молодой и озорной компании художников, артистов и других знаменитостей. И главное, у вас не будет искренней и заразительной сердечности нашего первого драматурга Александра Дюма».

Искренняя и заразительная сердечность украшала любое жилище, в каком бы ни жил Дюма. У него хватало выдумки, чтобы необычно обставить свои квартиры и дома, хватало щедрости и добродушия, чтобы приютить, накормить и поддержать званых и незваных гостей, причем так, чтобы не смутить их в самой щепетильной ситуации. У Дюма просили денег, книг, чего-нибудь еще. Иногда не поднимая головы от очередной рукописи, он само собой разумеющимся тоном говорил: «Да, конечно, возьмите вон там». Существует предание о том, что в одной из квартир Дюма стояла старая мраморная церковная кропильница на бронзовой подставке. В эту кропильницу писатель складывал… свои гонорары. Брали же из нее «святую воду» очень многие, практически все, кто обращался к Дюма с просьбой о деньгах. Что ни говори, Дюма не был Гобсеком.

Любовно и изысканно обустраивая свои зачастую экстравагантные жилища, Дюма с вниманием относился и к жилищам своих персонажей. Их дома, дворцы, хижины, лачуги, замки он описывает с такой тщательностью, что при чтении возникает эффект присутствия: кажется, что эти дома ты уже видел однажды, проходя мимо, а теперь узнаешь и отмечаешь незамеченные раньше детали, характеризующие тех, кто здесь живет. Подобно тому, как Дюма-путешественник подробно рисует маршрут и все встречающиеся на нем достопримечательности, Дюма-бытописатель ярко и интересно описывает дома и квартиры своих героев. Причем даже будучи пространными, его описания не вызывают скуки. Кажется, что ты смотришь фильм и четко видишь развертывающееся действие не само по себе, а в конкретном интерьере или на фоне живого пейзажа. Ведь Дюма недаром утверждал, что «и у домов, как у людей, есть своя душа и свое лицо, на котором отражается их внутренняя сущность» («Граф Монте-Кристо»).

Мы уже знаем, как выглядел «замок Монте-Кристо», принадлежавший Дюма. Вспомним теперь, как выглядел принадлежавший самому графу Монте-Кристо дом в Отейле. Этот дом, некогда бывший собственностью барона де Сен-Меран и ставший свидетелем рождения внебрачного сына де Вильфора, был нужен графу как звено в разветвленной цепи его мстительных замыслов. В доме давно никто не жил, и он стал постепенно разрушаться. Но вот его покупает таинственный Монте-Кристо, и происходит волшебное превращение.

«Убранством комнат и той быстротой, с которой все было сделано, Бертуччо превзошел самого себя. Как некогда герцог Антенский приказал вырубить в одну ночь целую аллею, которая мешала взору Людовика XIV, так Бертуччо в три дня засадил совершенно голый двор, и прекрасные тополя и клены, привезенные вместе с огромными глыбами корней, затеняли главный фасад дома, перед которым, на месте булыжника, заросшего травой, раскинулась лужайка, устланная дерном; пласты его, положенные не далее как утром, образовывали широкий ковер; на нем еще блестели после поливки капли воды. (…)

И вот дом, уже двадцать лет никем не обитаемый, еще накануне такой мрачный и печальный, пропитанный тем затхлым запахом, который можно назвать запахом времени, в один день принял живой облик, наполнился теми ароматами, которые любил хозяин, и даже тем количеством света, которое он предпочитал; едва вступив в него, граф находил у себя под рукой свои книги и оружие, перед глазами — любимые картины, в прихожих — преданных ему собак и любимых певчих птиц (…).

Библиотека помещалась в двух шкафах, вдоль двух стен, и содержала около двух тысяч томов (…). По другую сторону дома, против библиотеки, была устроена оранжерея, полная редких растений в огромных японских вазах; посередине оранжереи, чарующей глаз и обоняние, стоял бильярд, словно час тому назад покинутый игроками, оставившими шары дремать на зеленом сукне» (Ч. IV, V).

Впрочем, как бы роскошно он ни был обставлен, дом не доставляет ни радости, ни удовольствия. И виной тому — маленькая комната, которую Монте-Кристо велел оставить в первозданном виде. Эта комната — свидетель позора, хуже: свидетель того, как отец пытался похоронить живьем своего незаконнорожденного сына. Обитая красным штофом комната впитала в себя мрачное прошлое и стала выглядеть зловеще. «Взгляните только, — говорит своим гостям Монте-Кристо, — как странно стоит эта кровать, какие мрачные, кровавые обои! А эти два портрета пастелью, потускневшие от сырости! Разве вам не кажется, что их бескровные губы и испуганные глаза говорят: «Мы видели!»?»

Чем не романтическое описание! Да только читатель, разумеющий ситуацию, прекрасно понимает, что ужасная комната — это фикция, и на мнимый зловещий вид ее обстановки реагируют лишь те, кто был здесь в ту роковую ночь: прокурор де Вильфор и баронесса Данглар. Остальные гости отшучиваются, и, если бы не обморок баронессы, мрачная обстановка комнаты не подействовала бы на их воображение. И все же описание жутковато…

Впрочем, дом в Отейле был лишь временным жилищем графа Монте-Кристо, выбранным им не по душевной склонности, а из трезвого расчета. Собственное жилище великого путешественника, считавшего себя рукой Провидения, находилось, как вы помните, в пещерах на его острове и вполне соответствовало восточным вкусам хозяина. Сказочный дворец в духе «Тысячи и одной ночи» состоял из двух комнат, но каких! Вот первая:

«Вся комната была обтянута алым турецким шелком, затканным золотыми цветами. В углублении стоял широкий диван, над которым было развешено арабское оружие в золотых ножнах с рукоятями, усыпанными драгоценными камнями; с потолка спускалась изящная лампа венецианского стекла, а ноги утопали по щиколотку в турецком ковре; дверь (…) закрывали занавеси, так же, как и вторую дверь, которая вела в соседнюю комнату, по-видимому, ярко освещенную».

Вторая комната оказалась столовой.

«Столовая была не менее великолепна, чем гостиная (…); она была вся из мрамора, с ценнейшими античными барельефами; в обоих концах продолговатой залы стояли прекрасные статуи с корзинами на головах. В корзинах пирамидами лежали самые редкостные плоды: сицилийские ананасы, малагские гранаты, балеарские апельсины, французские персики и тунисские финики» (Ч. II, X).

Вся эта роскошная эклектика напоминает любимый «замок» Дюма: античные статуи, арабская комната, ковры; нет только готических башенок и саламандр с герба Виллер-Котре.

Пещера — нечастое в XIX веке место обитания, но в романах Дюма встречаются и более экзотические жилища, причем не где-то на таинственном острове, а в самом Париже. Вспомним, где спрятал Бенвенуто Челлини в романе «Асканио» невесту своего ученика, вынужденную покинуть отцовский дом, чтобы избежать брака с ненавистным графом д’Орбеком: в голове исполинской статуи Марса!

«Асканио» написан на основе знаменитых мемуаров Челлини. Однако то, что у Челлини занимает одну-две строки, превращается у Дюма в несколько ярких незабываемых страниц. Челлини описывает свою жизнь, почти не запечатлевая ее фона. У Дюма фон искрится деталями. Детально описано и фантастическое убежище Коломбы. Ничто не забыто: ни каким образом можно было в него проникнуть, ни каково было там находиться, ни какие опасности грозили неосторожным влюбленным, забывшим о том, что находящиеся вокруг люди могут заметить что-то необычное.

Итак, Бенвенуто приставляет к статуе лестницу, берет юную Коломбу на руки и начинает подниматься.

«Добравшись до шеи Марса, Бенвенуто открыл в ней маленькую дверцу, вошел в голову бога войны и опустил Коломбу на пол круглой комнатки, футов восемь в диаметре и десять в высоту. Воздух и свет проникали сюда через рот, глаза и ноздри гигантской статуи, достигавшей шестидесяти футов в вышину. Челлини устроил эту комнатку, когда работал над головой Марса, чтобы держать в ней свои рабочие инструменты и не ходить за ними по нескольку раз в день; часто он приносил с собой обед и съедал его, сидя за столиком, стоявшим посередине этой своеобразной столовой. (…) Это устройство так понравилось Бенвенуто, что он поставил тут же узкую кровать и в последнее время не только обедал, но и отдыхал в голове Марса».

Разумеется, в своем первозданном виде это подсобное помещение вряд ли могло стать удобным приютом для прекрасной девушки. Но не волнуйтесь, дорогие читательницы, ничто не упущено из виду:

«Как мы уже знаем, в комнатке стояли кровать и стол; Асканио добавил к ним низенькое, обитое бархатом кресло, венецианское зеркало, книги религиозного содержания, выбранные самой Коломбой, дивной чеканки распятие и серебряную вазочку работы Челлини, в которой каждую ночь появлялись свежие цветы.

Вот и все, что могла вместить эта белая келья, таившая в себе столько душевной красоты и невинности» (IX).

Далее мы узнаем, что, по совету Челлини, днем Коломба обычно спала, чтобы случайным движением не выдать своего присутствия. Ночью же к ней приходил Асканио, она ужинала, спускалась в сад, а если зажигала свет в своей келье, то опускала на глаза Марса темные шторы. Она даже кормила птиц, высыпая им крошки на нижнюю губу бога войны.

Все бы и обошлось, если бы, потеряв бдительность, влюбленные не забыли задернуть занавески и окружающие не увидели, как глаза Марса вспыхнули в темноте. Подвела и болтливость приятеля Асканио Жака Обри, выследившего своего неосторожного друга. Впрочем, Бенвенуто конечно же спас своих подопечных.

Но согласитесь, все эти жилища слишком сказочны, романтичны, несмотря на доскональный реализм деталей. А как живут в романах Дюма другие герои, в каких домах проходит повседневная жизнь?

Начнем с жилищ, современных автору. Вот, например, богатый дом «нового аристократа» графа де Морсер, очерченный, однако, в угловом ракурсе, со стороны флигеля, принадлежащего его сыну Альберу. Через этот флигель Монте-Кристо впервые попадает в ненавистный ему дом Морсера. Альбер ни в чем не повинен перед Провидением. Он избалованный роскошью, но порядочный юноша. Вошедший в дом через его комнаты может позволить своей душе смягчиться. Детали же интерьера характеризуют и Альбера, и все его семейство не хуже, чем их реальные слова или поступки.

«Альбер жил в отдельном флигеле в углу большого двора, напротив здания, где помещались службы. Только два окна флигеля выходили на улицу; три других были обращены во двор, а остальные два в сад.

Между двором и садом возвышалось просторное и пышное обиталище графа и графини де Морсер, выстроенное в дурном вкусе наполеоновских времен. (…)

В выборе флигеля, отведенного Альберу, угадывалась нежная предусмотрительность матери, не желающей разлучаться с сыном, но понимающей, однако, что молодой человек его возраста нуждается в полной свободе. С другой стороны, здесь сказывался и трезвый эгоизм виконта, любившего ту вольную праздную жизнь, которую ведут сыновья богатых родителей и которую ему золотили, как птице клетку.

Из окон, выходивших на улицу, Альбер мог наблюдать за внешним миром; ведь молодым людям необходимо, чтобы на их горизонте всегда мелькали хорошенькие женщины, хотя бы этот горизонт был всего только улицей. Затем, если предмет требовал более глубокого исследования, Альбер де Морсер мог выйти через дверь, которая соответствовала калитке рядом с помещением привратника и заслуживает особого упоминания.

Казалось, эту дверь забыли с того дня, как был выстроен дом, забросили навсегда: так она была незаметна и запылена; но ее замок и петли, заботливо смазанные, указывали на то, что ею часто и таинственно пользовались. Эта скрытая дверь соперничала с двумя остальными входами и посмеивалась над привратником, ускользая от его бдительного ока. (…)

В конце просторного и тихого коридора, куда вела эта дверь (…), находились — справа столовая Альбера окнами во двор, а слева его маленькая гостиная, окнами в сад. (…)

Во втором этаже были точно такие же две комнаты и еще третья, расположенная над коридором. Тут помещались гостиная, спальня и будуар.

Гостиная в нижнем этаже представляла собой нечто вроде алжирской диванной и предназначалась для курильщиков.

Будуар второго этажа сообщался со спальней, и потайная дверь вела из него прямо на лестницу. Словом, все меры предосторожности были приняты.

Весь третий этаж занимала обширная студия — капище не то художника, не то денди. Там сваливались в кучу и нагромождались одна на другую разнообразнейшие причуды Альбера: охотничьи рога, контрабасы, флейты, целый оркестр, ибо Альбер одно время чувствовал если не пристрастие, то охоту к музыке; мольберты, палитры, сухие краски, ибо любитель музыки вскоре возомнил себя художником; наконец рапиры, перчатки для бокса, эспадроны и всевозможные палицы, ибо, следуя традициям светской молодежи той эпохи, о которой мы повествуем, Альбер де Морсер с несравненно большим упорством, нежели музыкой и живописью, занимался тремя искусствами, завершающими воспитание светского льва, а именно — фехтованием, боксом и владением палицей (…).

Остальную часть обстановки этой комнаты составляли старинные шкафы времен Франциска I, уставленные китайским фарфором, японскими вазами, фаянсами Лукка делла Роббиа и тарелками Бернара де Палисси; кресла, в которых, быть может, сиживал Генрих IV или Сюлли, Людовик XIII или Ришелье, ибо два из этих кресел, украшенных резным гербом, где на лазоревом поле сияли три французские лилии, увенчанные королевской короной, несомненно вышли из кладовых Лувра или, во всяком случае, из какого-нибудь другого королевского дворца. На этих строгих и темных креслах были беспорядочно разбросаны богатые ткани ярких цветов, напоенные солнцем Персии или расцветшие под руками калькуттских или чандернагорских женщин. (…)

На самом видном месте стоял рояль розового дерева, работы Роллера и Бланше, подходящий по размерам нашим лилипутовым гостиным, но все же вмещающий в своих тесных и звучных недрах целый оркестр (…).

И везде, по стенам, над дверьми, на потолке, — шпаги, кинжалы, ножи, палицы, топоры, целые доспехи, золоченые, вороненые, с насечкой; гербарии, глыбы минералов, чучела птиц, распластавшие в недвижном полете свои огнецветные крылья и раз навсегда разинувшие клювы.

Нечего и говорить, что это была любимая комната Альбера» (Ч. Ill, I).

Итак, роскошь и безвкусица, характерные для новых дворян посленаполеоновской эпохи, которые гонялись за титулами и почестями. Таков граф де Морсер. Но интерьер флигеля отражает и характер виконта, вызывающий скорее симпатию, чем насмешку. Его любимая комната, несмотря на иронию автора, вполне могла бы стать любимой комнатой самого Дюма.

А вот дом еще более «нового» дворянина — барона Данглара. В кабинете висят «копии с полотен Альбани и Фатторе, проданные банкиру за оригиналы, но и будучи только копиями, они никак не подходили к аляповатым золотым завитушкам, украшавшим потолок». Далее мы видим «длинный ряд комнат, отличавшихся тяжелой роскошью и пышной безвкусицей», и только будуар г-жи Данглар, бывшей баронессы де Наргон, хоть немного радует глаз. Это была: «небольшая восьмиугольная комната, стены которой были обтянуты розовым атласом и задрапированы индийской кисеей. Здесь стояли старинные золоченые кресла, обитые старинной парчой; над дверьми были нарисованы пастушеские сцены в манере Буше; две прелестные пастели в форме медальонов гармонировали с остальной обстановкой и придавали этой маленькой комнате, единственной во всем доме, некоторое своеобразие; правда, ей посчастливилось не попасть в общий план, выработанный Дангларом и его архитектором, одной из самых больших знаменитостей Империи, — ее убранством занимались сама баронесса и Люсьен Дебрэ. Поэтому Данглар, большой поклонник старины, как ее понимали во времена Директории, относился весьма пренебрежительно к этому кокетливому уголку, где его, впрочем, принимали только с тем условием, чтобы он оправдал свое присутствие, приведя кого-нибудь» (Ч. III, IX).

В этой комнате баронесса любила сидеть «за роялем маркетри, маленьким чудом искусства, между тем как Люсьен Дебрэ у рабочего столика перелистывал альбом».

Думается, что даже те из читателей, кто уже не помнит подробностей сюжета романа, прекрасно догадались о том, что за отношения связывали баронессу и Люсьена Дебрэ. А вот с мебелью маркетри в нашу эпоху ПВХ и ДСП, наверное, приходилось сталкиваться немногим, и поэтому поясним, что это такое. Маркетри — инкрустация по дереву из мелких кусочков металла, дерева, слоновой кости, черепашьего панциря. Кусочки дерева подбирались разных цветов, и получалось подобие деревянной мозаики. Во Франции мебель маркетри изготовлялась, в частности, в основанных в 1700 году мастерских Ш. Буля и стоила невероятно дорого. Так что баронесса Данглар не уступала своему мужу в стремлении к пышности (ведь качество рояля как инструмента не зависит от внешней инкрустации), только ее вкусы отличались несколько большим изяществом.

Впрочем, довольно с нас пышности. А как живут у Дюма люди среднего достатка?

Вот как жили, например, сестра Максимилиана Морреля Жюли и ее супруг Эмманюэль Эрбо после того, как они прекратили дело старого арматора, выплатив все его долги.

«Дом был белый, веселый, и двор перед ним украшали небольшие цветочные клумбы. (…)

Для того чтобы подъехать к крыльцу, экипаж должен был обогнуть небольшой фонтан, бивший из бассейна, обложенного раковинами и камнями, — роскошь, которая возбудила среди соседей немалую зависть и послужила тому, что этот дом прозвали «Маленьким Версалем». (…)

В самом доме, не считая нижнего этажа, занятого кухнями и погребами, были еще два этажа и чердачное помещение. Молодые люди приобрели его вместе с огромной мастерской и садом с двумя павильонами. Эмманюэль сразу же понял, что из этого расположения построек можно будет извлечь небольшую выгоду. Он оставил себе дом и половину сада и отделил все это, то есть построил стену между своим владением и мастерской, которую и сдал в аренду вместе с павильонами и прилегающей частью сада; так что он устроился очень недорого и так же обособленно, как самый придирчивый обитатель Сен-Жерменского предместья.

Столовая была вся дубовая; гостиная — красного дерева и обита синим бархатом; спальня — лимонного дерева и обита зеленой камкой; кроме того, имелся рабочий кабинет Эмманюэля, не занимавшегося никакой работой, и музыкальная комната для Жюли, не игравшей ни на одном инструменте.

Весь третий этаж был в распоряжении Максимилиана; это было точное повторение квартиры его сестры, только столовая была обращена в бильярдную, куда он приводил своих приятелей» («Граф Монте-Кристо». Ч. Ill, XII).

Симпатичные рантье живут безбедно и содержат слуг, взяв к себе на работу состарившихся служащих покойного старика Морреля. Вопреки завистливому мнению соседей, о роскоши здесь говорить не приходится, но вот само описание поистине роскошно. Жюли и Эмманюэль уже сыграли свою роль в романе в сценах спасения их отца от разорения. Они появятся на страницах романа еще раза два: это типичные второстепенные персонажи. Описание их дома не несет смысловой нагрузки. Тем не менее Дюма не скупится на радующие глаз подробности и добродушно-насмешливые слова. Исходя из строгих законов жанра, такое описание избыточно и могло бы стать основанием для упрека автору в многословии. Но согласитесь: для нас это не просто декорации, позволяющие представить пусть и второстепенных героев, не в абстрактном, а во вполне жизненном пространстве, характеризующем быт и привычки среднего парижского рантье конца тридцатых годов XIX века.

Зайдем теперь в еще более скромный дом, дом старика Марена из романа «Скитания и приключения одного актера».

«Дом состоял из большой комнаты и кабинета.

Комната обогревалась огромным камином. На нем посередине красовались большие каминные часы. По обеим сторонам, уставившись на них, сидели, распространяя вокруг себя приятный запах смолы, еловые львы с завитыми гривами и кисточками на хвостах. Рядом с часами стояли два медных подсвечника, сверкающие, как зеркало, а в них — две свечи, которые на памяти мальчика зажигали лишь однажды (…). Завершали композицию маленькая бутылочка и китайская вазочка.

Все другие каминные принадлежности были из железа и сияли, как ствол карабина и пистолеты Отца. Решетка представляла собой четверть круга, некогда бывшего колесным ободом. (…)

Огромная дубовая кровать, видная прямо с порога, выделялась своими занавесями из зеленой саржи на фоне стены, которую никогда не покрывали обоями, а лишь штукатурили известью с песком. Время от времени маленькая ракушка, обломок угасшего мира, некогда населявшего этот песок, привлекала взор детей, и тогда они забавлялись тем, что кончиком ножа очищали и выколупывали ее из стены.

В другом углу, параллельно большой кровати, стояла кровать поуже и покороче, на которой спали дети.

Посреди комнаты возвышался большой стол массивного красного дерева; его окружали соломенные стулья, деревянные части которых были выкрашены в серо-голубой цвет. Дюжина стульев неизменно была расставлена следующим образом: три вокруг стола, семь вдоль стены, один перед секретером — за ним Отец писал свои рапорты, — один возле камина, напротив маленькой деревянной скамьи с ласковым названием «банкетка».

Если эти стулья передвигали, то только по какой-нибудь причине — чтобы принять гостя, пообедать или поужинать. Когда же этой причины более не существовало, стулья неизменно оказывались на своем обычном месте, и можно было подумать, что, как в сказке, они сами возвращались на свои места.

Гравюры, изображавшие «Времена года» и заключенные в рамы из черного дерева, составляли художественное украшение четырех стен. Оформление комнаты дополняли военные трофеи, карабин, два пистолета и сабля Отца.

Завершал меблировку большой дубовый шкаф» (II).

Вы, должно быть, уже угадали профессию Отца, то есть старика Марена. Да, верно, он был солдатом, но ко времени повествования уже вышел в отставку и служил таможенником.

«В то время таможенники, как и солдаты, носили зеленый мундир, треуголку, саблю на боку, карабин на плече, пистолеты на поясе. В любую минуту они должны были быть готовы (…) вступить в перестрелку с английскими корсарами и контрабандистами(..).

Служба Отца была тяжела, ибо удерживала его иногда на неделю, на две, а то и на месяц вдали от дома; но обязанности свои таможенник исполнял со всей тщательностью, при этом постоянно тихонько напевал, — он, человек, никогда даже не улыбнувшийся. Правда, песня, которую Отец напевал себе под нос, насмерть поразила услыхавших ее при Вальми и Жеммап. Этой песней была «Марсельеза»» (I).

Как известно, битвы при Вальми и при Жеммап были первыми военными победами революционной Франции в 1792 году, и, стало быть, старый республиканец, давно уже ушедший с полей сражений, навсегда остался верен своим идеалам. Как и отец самого Дюма, о котором многие исследователи биографии писателя тоже часто пишут, пользуясь заглавной буквой — Отец. Ведь Отец играл в его жизни весьма важную роль: роль благородного мифа, созданного трудами матери Дюма и всю жизнь поддерживаемого писателем. Дюма унаследовал от отца республиканство и, хотя какое-то время пытался перейти на позиции сторонника народной монархии, в конце концов остался верен отцовскому идеалу.

Но вернемся в дом старика Марена. Портрет дома и портрет человека дополняют друг друга, и вместе складывается яркая, живая, но лишенная романтизма картина. Здесь нет ни романтической бедности и бледности старого солдата, ни умиления перед трудностями жизни. Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать. Все в описании выглядит добротно и прочно и отражает трезвый добродушный реализм наблюдательного человека, способного неназойливо подчеркнуть типические черты своего героя и его окружения.

А вот еще более неустроенное жилище из трущобы.

«… В этой комнатенке с низким потолком, тяжелыми плитами на полу, тесной, холодной, сырой, не было ни душистых цветов, ни певчих птиц, ни обивки, ни обоев.

Единственные украшения на стенах — старый офорт, репродукция «Меланхолии» Дюрера, и висевшее напротив небольшое квадратное зеркало в раме желтого дерева, а над ним — две ветки букса в форме креста. Комнату разделяла зеленая саржевая занавеска, прибитая гвоздями к балке на потолке; она ниспадала до самых плит, покрывавших пол; несомненно, заботливая рука набросила это покрывало, пряча от посетителей удручающее зрелище нищенского ложа. (…)

Стол из старого дуба; черная деревянная доска, на которой можно было писать мелом; пюпитр с объемистой тетрадью, несомненно содержавшей произведения Генделя или псалмы Мачелло; довольно длинная скамья, на которой могло усесться восемь — десять человек; высокий табурет; плетеный стул — вот и вся скудная обстановка комнаты, такой же голой, как и ее стены» («Парижские могикане». Ч. I, XIII).

Нетрудно догадаться, что комната принадлежала бедному школьному учителю, за пять франков в месяц обучавшему детишек ремесленников своего квартала. В свободное от уроков время он предавался музицированию на виолончели.

Итак, жилища несут на себе не только отпечаток профессии и образа жизни своего хозяина, но и являют нам восхитительные подробности, вроде точного и вечного расположения стульев, которые опять же свидетельствуют о ясном видении окружающего мира и наблюдательности автора. Как и в описании дома Жюли из «Монте-Кристо», эти детали несущественны для развития действия, но для читателя они важны: именно они заставляют видеть все «как было». У Дюма вполне может на стене висеть ружье, которое так никогда и не выстрелит, но отсутствие ружья создало бы пробел в реальности, свело бы описание к схеме, а жизнерадостный и жизнелюбивый автор «Трех мушкетеров» недолюбливал схемы и прибегал к ним очень редко, только в тех случаях, когда именно это соответствовало его литературному замыслу.

Кстати о мушкетерах. А как жили они? Здесь мы вступаем, говоря по-научному, в область описания исторических интерьеров. И что мы видим?

«Атос жил на улице Феру, в двух шагах от Люксембурга. Он занимал две небольшие комнаты, опрятно убранные, которые ему сдавала хозяйка дома, еще не старая и очень красивая, напрасно обращавшая на него нежные взоры. Остатки былой роскоши кое-где виднелись на стенах этого скромного обиталища, например: шпага, богато отделанная и, несомненно, принадлежавшая еще эпохе Франциска I, один эфес которой, украшенный драгоценными камнями, должен был стоить не менее двухсот пистолей. (…)

Кроме шпаги, внимание привлекал еще портрет знатного вельможи времен Генриха III, (…) Портрет имел с Атосом известное сходство, (…)

И в довершение всего этого — ларец изумительной ювелирной работы, украшенный тем же гербом, что шпага и портрет, красовался на выступе камина, своим утонченным изяществом резко отличаясь от всего окружающего. Ключ от этого ларца Атос всегда носил при себе» («Три мушкетера», VII).

Не больно-то роскошно жил граф де ла Фер! Что до д’Артаньяна, то его квартира состояла лишь из спальни и передней, и в ней была единственная кровать, в результате чего слуга Планше был вынужден спать в передней на одеяле.

Такая бедность королевских мушкетеров не должна нас удивлять. Историк Ж.-К. Птифис в своей книге «Истинный д’Артаньян» рассказывает, что постройка казармы для мушкетеров была впервые санкционирована патентными письмами Людовика XIV только в 1671 году. Действие же романа «Три мушкетера» происходит в 1625 году. В то время мушкетерам действительно приходилось снимать квартиры в городе за свои деньги. А поскольку основной их заботой был достойный внешний вид, то есть обмундирование, на квартиру денег уже не хватало, и приходилось выбирать жилище поскромнее.

Дюма учел эти исторические данные, и его д’Артаньян живет в своей жалкой, почти лишенной мебели квартирке, единственным преимуществом которой оказывается то, что она расположена непосредственно над жилищем хозяина дома Бонасье, и, разобрав паркет в своей комнате, наш мушкетер успевает вникнуть в интригу против г-жи Бонасье и вовремя вмешаться.

Впрочем, разобрать паркет можно и для того, чтобы завязать интригу.

Когда принцесса Генриетта Английская, в свите которой находилась Луиза де Лавальер, попыталась воспрепятствовать страсти короля, удерживая Лавальер в ее комнатах и постоянно следя за ней, находчивый Маликорн нашел способ удовлетворить прихоть Его Величества. Дело в том, что по желанию принцессы Лавальер перевели в комнатку на мансарде, помещавшуюся над комнатами придворных. Только один этаж, то есть пол, отделял фрейлин от придворных офицеров.

«В комнаты фрейлин вела особая лестница, находившаяся под надзором г-жи де Навайль. Г-жа де Навайль слышала о прежних покушениях Его Величества, поэтому для большей надежности велела вставить решетки в окна и в отверстия каминов. Таким образом честь мадемуазель де Лавальер была ограждена как нельзя лучше и ее комната стала очень похожей на клетку» («Виконт де Бражелон». Ч. IV, XI).

По счастью для короля, под комнатой его сердечной зазнобы находились пустовавшие комнаты г-на де Гиша — раненый де Гиш лежал в Фонтенбло. Хитрый Маликорн надоумил королевского наперсника Сент-Эньяна занять комнаты де Гиша и приказать плотнику, пробив отверстие в потолке, соединить ее лестницей с комнатой фаворитки.

И, как всегда у Дюма, ни одна деталь не забыта. Маликорн инструктирует Сент-Эньяна:

«— В комнате с пробитым потолком… вы внимательно слушаете?

— Да.

— Вы поставите лестницу, по которой либо мадемуазель де Лавальер будет спускаться к вам, либо король будет подниматься к мадемуазель де Лавальер.

— Но ведь эту лестницу увидят.

— Нет. Вы закроете ее перегородкой, которую оклеите такими же обоями, как и другие стены комнаты; у мадемуазель де Лавальер она будет замаскирована люком, составляющим часть паркета и открывающимся под кроватью».

Однако отверстие под кроватью подходит для тайного хода, прорытого аббатом Фариа в замке Иф, а не для спальни юной фрейлины.

«Согласно вновь составленному Маликорном плану отверстие было сделано в углу. И вот почему. Так как в комнате Лавальер не было туалетной, то Луиза в это самое утро попросила большие ширмы, которые заменяли бы перегородку, и ее желание было исполнено. Ширмы отлично закрывали отверстие в полу, которое к тому же было искусно замаскировано плотником. Когда дыра была проделана, плотник забрался в комнату Лавальер и смастерил из кусочков паркета люк, которого не мог бы заметить даже самый опытный взгляд. К люку были приделаны ручка и два шарнира. Заботливый Маликорн купил также за две тысячи ливров небольшую винтовую лестницу.

Лестница оказалась длиннее, чем было нужно, но плотник отпилил в ней несколько ступенек, и она пришлась как раз впору. Несмотря на то, что этой лестнице предстояло держать царственный груз, она была прикреплена к стене только двумя болтами. Точно так же она была прикреплена к полу.

Молотки били по подушечкам; зубья пилы были обильно смазаны, а рукоятка завернута в куски шерстяной материи. Кроме того, самая шумная часть работы была произведена ночью и рано утром, то есть во время отсутствия Лавальер и принцессы.

Когда около двух часов дня двор вернулся в Пале-Рояль и Лавальер поднялась в свою комнату, все было на месте: ни одна щепочка, ни одна соринка не уличали заговорщиков» (XLI).

На этой лестнице Сент-Эньян надеялся найти орденскую ленту, а Маликорн — грамоту о пожаловании дворянского звания. В целом, интрига вполне соответствует духу галантных похождений описываемой эпохи.

Тайные ходы, скрытые лестницы, незаметные рычаги в стене, нажатие которых сдвигает плиты пола, — все это постоянные спутники интерьеров романтических исторических романов, будь то книги Ш. Нодье, В. Гюго или Э. Сю. Дюма не отставал от собратьев по перу, но добавлял к описаниям штрихи, достойные реалиста: он досконально представлял себе всю сцену и не отбрасывал «лишние» детали. Чего стоят ступеньки длинной лестницы, которые пришлось отпилить! В результате само устроение лестницы превращается в приключение Читатель с волнением следит, не заметит ли кто-нибудь посторонний следов тайной работы, и мы, право же, много потеряли бы, если бы писатель ограничился лишь упоминанием о том, что такая лестница была сооружена, и перешел бы сразу к последующим событиям.

Архитектурные хитрости и тайные устройства не всегда служат усладам короля и вельмож. Они могут превращаться в коварные ловушки. Вот Екатерина Медичи застает юного Ортона за тем, что он пытается спрятать в потайном месте записку де Муи к королю Наваррскому. Юноша перепуган при виде гневной королевы, но отдать записку не соглашается. Королева внешне сменяет гнев на милость и отпускает его, сделав при этом несколько шагов вперед и приложив руку к стене…

«Едва он сделал три шага, как пол исчез под его ногами. Ортон оступился, распростер руки, дико вскрикнул и провалился в камеру смертников, открытую рычагом, который нажала королева-мать.

— А теперь, — сказала Екатерина, — из-за его упорства мне придется идти сто пятьдесят ступенек вниз.

Екатерина поднялась к себе, зажгла потайной фонарь, вернулась в галерею, поставила рычаг на место, отворила дверь на витую лестницу, казалось, уходившую в недра земли, и… спустилась до железной двери, которая вела прямо на дно провала. (…)

За стеной слышалось журчание Сены, воды которой, просачиваясь под землей, подходили к самому основанию лестницы» («Королева Марго». Ч. V, V).

Такой вот мрачный интерьер. Его довершает еще один рычаг, при помощи которого Екатерина, стоя внизу, в камере смертников, сталкивает тело Ортона в Сену.

Итак, мы в Лувре. Описаний Лувра у Дюма очень много. Французская история происходит в конкретной обстановке, и короли живут не в абстрактных дворцах. Вот, например, Генрих III в сопровождении герцога д’Эпернона отправляется в спальню своих будущих гасконских телохранителей, чтобы убедиться в том, что отныне у него надежная охрана. Каким путем он пойдет? Он пойдет к старым помещениям Лувра по направлению к улице Астрюс, к заброшенной стройке мебельного склада. Пройти туда галереями можно за пять минут («Сорок пять». Ч. I, XII). Дойдя до выходящих на улицу Астрюс помещений, «герцог достал ключ, спустился на несколько ступенек вниз, перешел через дворик и отпер дверь под аркой. (…) Шагов десять пришлось пройти по темной дорожке до внутреннего двора, в одном углу которого возвышалась каменная лестница. Лестница эта выводила в просторную комнату или, вернее, в огромный коридор» (XIII). В коридоре и были поставлены сорок пять кроватей будущих гвардейцев.

Самое любопытное — Дюма пишет не о современном ему Лувре, куда можно было сходить и, так сказать, свериться на месте с деталями. Лувр, по которому бредет унылый Генрих Валуа, ко времени написания романа был уже основательно перестроен, сначала Генрихом IV, потом другими монархами. То, что с такой легкостью и естественностью описано в романе, является реконструкцией, плодом внимательного чтения трудов по истории архитектуры, по истории самого Лувра.

Однако не Лувром единым удовольствуешься в историческом романе, даже если король в нем — одно из действующих лиц. Как жили в том же XVI веке герои попроще? Скажем, обеспеченные парижские буржуа?

Вот королевский шут Шико, скрывавшийся под именем мэтра Брике, купил себе небольшой домик у ворот Бюсси. Домик был двухэтажный, с балконом во втором этаже. Его крыша была окаймлена каменными зубцами «на фламандский манер», а водосточные трубы были сделаны в виде фантастических чудовищ. В углублении камня, служившего основанием для одной из подпиравших балкон колонн, Шико прятал ключи от своего дома. «В те времена любой ключ от сундука или шкафа по весу и величине мог поспорить с самыми толстыми ключами от ворот наших современных домов; соответственно и ключи от домов, согласно естественной пропорции, подобны были ключам от современных городов» («Сорок пять». Ч. III, XIX). Последняя подробность приведена автором для того, чтобы объяснить, почему Шико прятал ключ, а не брал его с собой в путешествие. Через весь дом из конца в конец проходила деревянная балка, которая «содействовала и украшению жилища, ибо была пестро раскрашена, и его прочности, ибо имела не менее восемнадцати дюймов в диаметре» (Ч. I, XVIII). Выдолбив в балке большое углубление, Шико устроил в нем тайник для денег и важных бумаг. В доме было несколько комнат и удобный выход на крышу, которая, благодаря зубцам, могла служить надежным наблюдательным пунктом. Как мы видим, даже очень скромненький домик можно использовать для разного рода тайных целей.

Однако у Дюма есть персонажи позагадочнее Брике-Шико. Дома у них, соответственно, тоже загадочны. Дом парфюмера Рене стоял на мосту Св. Михаила, и прохожие предпочитали обходить его стороной. Это был «дом, обшитый досками, с широкой крышей, нависавшей над ним, как будто веко над огромным глазом. Единственное окошко второго этажа над крепко запертым окном и дверью в нижнем этаже светилось красноватым светом, привлекавшим взоры прохожих к низкому, широкому фасаду с пышной золоченой лепкой, выкрашенному в синий цвет. Верхний этаж был отделен от нижнего своеобразным фризом с изображением целой вереницы чертей в самых забавных положениях, а между фризом и окном в нижнем этаже протянулась вывеска в виде широкой тоже синей ленты с такою надписью: «Рене, флорентиец, парфюмер ее Величества королевы-матери» («Королева Марго». Ч. Ill, I).