Самое эфемерное в повседневной жизни каждой эпохи — это порождаемые общим контекстом канонизированные шутки, привычные присказки, тонкости этикета, туманные намеки и многое другое. Эти вплетаемые в ткань атмосферы особенности меняются очень быстро. Порой достаточно одной смены поколений — и шутки уже другие, песни забыты, старые анекдоты можно понять только при наличии исторического комментария. Хорошо еще, если что-то сохраняется в дневниках и записях современников…

Тем более любопытно обнаружить, например, такую шуточку времен Генриха III, сочиненную Бюсси д’Амбуазом:

Это нечто вроде наших анекдотов, соленая шутка, которую не всегда можно было произнести вслух. Однако повторяя и распространяя ее исподтишка, горожане получали удовлетворение, схожее с тем, что получали в 1930-е годы рассказчики анекдотов про Сталина. Механизм тот же: намек на то, о чем нельзя говорить. Кто такие упоминаемые в шутке три короля? Про глаз догадаться нетрудно: речь идет о Генрихе II, которого на турнире настигло копье Монтгомери. Франциск И, брат Генриха III, умер от болезни уха. Антуан де Бурбон, король Наварры, отец Генриха Наваррского, умер, получив стрелу в плечо. Но важной в стишке является не сама констатация фактов, а длинный ряд ассоциаций, с ними связанных. Был ли удар копьем в щель шлема Генриха II случайностью? Не был ли «смертельный недуг влит в ухо Франциска II»? Не была ли стрела, поразившая Антуана Бурбонского, отравлена? За коротким стишком стоят тайны парижского двора и догадки современников, воплощенные в намек.

Дюма строит на четверостишии Бюсси разговор герцога де Гиза с герцогом Анжуйским. Де Гиз решает припугнуть брата короля, но при этом недвусмысленно намекает на то, что его возвышение возможно, только если какая-нибудь часть тела столь же неожиданно «подведет» царствующего Генриха III. Де Гиз приводит еще два примера. Жанна д’Альбре, королева Наварры, умерла-де из-за носа: она надышалась запахом надушенных отравой перчаток Такой слух действительно ходил в Наварре и в самой Франции, но доказать его было невозможно, ведь в злодеянии подозревали королеву-мать. Столь же недоказанным, хотя и устрашающим, звучит в устах де Гиза намек на отравление через рот Карла IX…

Иносказания между героями романа продолжаются. Шико дает королю совет в стиле той же далеко не невинной песенки:

«— Все короли, ваши предшественники, ничего не знали о своей роковой случайности: Генрих II не опасался своего глаза, Франциск II — уха, Антуан Бурбон — плеча, Жанна д’Альбре — носа, Карл IX — рта.

У вас перед ними одно огромное преимущество, мэтр Генрих, ибо — клянусь святым чревом! — вы знаете своего братца, не правда ли, государь?» (Ч. I, XXXIX).

Подоплеку интриги, затеянной против трона, можно было, конечно, описать и по-другому. Можно было опереться только на действия героев, заставляя их объяснять свои поступки в стиле романов XIX века. Но избрав вариации на тему анекдотоподобной песенки XVI века, Дюма вводит читателя в атмосферу того времени, и вся картина становится более объемной.

Такую же объемность создают упоминаемые между делом особенности дворцового этикета. Генрих III яростно напоминает слугам, что обе створки двери следует распахивать только перед королем. Зарвавшийся герцог де Гиз, хотя он и владетельный принц, пусть довольствуется одной створкой (Ч. I, XXXVI).

Угрозой герцогу Анжуйскому звучит напоминание о его праве как брата короля говорить с монархом наедине. В этом разговоре Генрих III объявляет брату, что тот арестован (Ч. И, V).

Из разряда тех же шуток, впитанных атмосферой Парижа времен Генриха III, — фривольные намеки Шико на рубашки (ризы) Шартрской богоматери. Весьма набожный Генрих III неприязненно относился к женщинам. Его супруге Луизе Лотарингской приходилось скучать в одиночестве. Однако стране нужен был наследник трона. Благочестивый король вознамерился получить потомство сверхъестественным путем. Для этого он вместе с несчастной королевой совершил паломничество в Шартр, где они оба возложили на себя чудотворные ризы, о чем упоминает в своих «Журналах» л'Этуаль. Поговаривали даже, что сама королева-мать уговаривала Луизу изменить супругу, лишь бы родить ребенка. Возможно, женоненавистничество короля было преувеличено его врагами и злословившими недоброжелателями, однако оно стало частью парижской атмосферы того времени. И вот, пожалуйста, диалог из «Графини де Монсоро»:

«— Ну, ну, — примирительно сказал Генрих, почувствовав, что в воздухе запахло ссорой, — поговорим о чем-нибудь другом, господа.

— Да, — сказал Шико, — поговорим о чудесах, творимых Шартрской богоматерью.

— Шико, не богохульствуй, — строго предупредил король.

— Мне богохульствовать? Мне? — удивился Шико. — Полно, ты принимаешь меня за человека церкви, а я человек шпаги. Напротив, это я должен кое о чем тебя предупредить, сын мой.

— О чем именно?

— О том, что ты ведешь себя по отношению к Шартрской богоматери как нельзя более невежливо.

— С чего это ты взял?

— В этом нет сомнения: у Святой Девы две рубашки, они привыкли лежать вместе, и ты их разъединил. На твоем месте, Генрих, я бы соединил рубашки, и тогда у тебя будет, по крайней мере, одно основание надеяться на чудо.

Этот довольно грубый намек на отдаление короля от королевы вызвал смех у придворных» (Ч. I, XXXIV).

Шуточки о рубашках Шартрской богоматери продолжаются на протяжении всего романа «Графиня де Монсоро» и переходят в роман «Сорок пять». Еще пример.

«— Господин граф, — сказал Генрих, — куда вы девали госпожу де Монсоро? Я не вижу ее среди дам.

Граф подскочил так, словно его змея ужалила в ногу. Шико почесал кончик носа и подмигнул королю.

— Государь, — ответил главный ловчий. — Графиня почувствовала себя нездоровой, воздух Парижа ей вреден. Этой ночью, испросив и получив разрешение королевы, она уехала вместе со своим отцом, бароном де Меридор. (…)

— Дело в том, — заметил важно Шико, — что воздух Парижа неблагоприятен для беременных женщин. Gravidis uxoribus Lutetia inclemens. Я советую тебе, Генрих, последовать примеру графа и тоже отослать куда-нибудь королеву, когда она понесет.

Монсоро побледнел и в ярости уставился на Шико (…)

— Кто это вам сказал, господин наглец, что графиня тяжела? (…)

— А разве нет? — сказал Шико. — Я предполагаю, что предположить обратное было бы еще большей наглостью с моей стороны.

— Она не тяжела, сударь.

— Вот те раз, — сказал Шико, — ты слышал, Генрих? Твой главный ловчий, кажется, совершил ту же ошибку, что и ты: он забыл соединить рубашки Шартрской богоматери» («Графиня де Монсоро». Ч. II, VIII).

Заметим между прочим, что подобные шутки вполне соответствовали духу XVI века и упоминание об их грубости — скорее уступка вкусам читателей века XIX.

История письма, направленного Генрихом III Генриху Наваррскому, переведенного Шико на латинский язык и продекламированного им же в Нераке, — еще один пример «атмосферного» обыгрывания реального исторического события, впрочем, реального ровно настолько, насколько можно верить суждениям современников. Дело в том, что в письме Генрих III провокационно сообщает Беарнцу о романе королевы Маргариты с виконтом Тюренном. Тюренн был гугенотом, задача короля рассорить двух гугенотов между собой. Однако случилось обратное. Влюбленная Маргарита не стала поддерживать своего брата-католика, пытавшегося вести переговоры с Генрихом Наваррским. По мнению д’Обинье, она была настолько раздражена на Генриха III за вмешательство в ее личную жизнь, что стала чуть ли не инициатором Седьмой религиозной войны. Современные историки смотрят на этот узел противоречий более трезво, понимая, что война возникла отнюдь не по капризу Маргариты. Однако в романе нашло отражение главное: желание французского короля отнять некоторые города у протестантов и желание последних отвоевать спорное приданое королевы Маргариты, роман с Тюренном, вмешательство Генриха III, желающего поссорить сестру с мужем. Все это, обрамленное рассказом о поездке Шико в Нерак с точным указанием маршрута и с включением остроумной сцены перевода письма на латинский язык, опять же доносит до нас частичку атмосферы того времени. Кстати, в сокращенном издании романа на русском языке сцена с письмом значительно урезана, большая часть латинского текста не приведена. Все равно, мол, латинского языка сейчас многие не знают. Но частичку атмосферы XVI века у вас, дорогие читатели, таким образом, украли…

Возьмем другой роман, «Царица сладострастья», и обратим внимание на одну психологическую «мелочь», также обрисовывающую атмосферу, в которой живут герои. Юную Жанну выдали замуж за графа де Верю исходя из политических и родословных соображений, когда ей едва исполнилось тринадцать лет. Несчастная девочка, толком не понимающая, что означает замужество, тяжело переживает предстоящую разлуку с родными. Родители и сестры тоже плачут. Чтобы иметь рядом с собой хоть какое-то родное существо, она увозит… большую куклу, которую называет Жаклиной Баварской. Кукла была большая, ростом с Жанну, и та развлекалась, надевая на нее свои платья. Предоставим слово самой графине, от чьего лица написан роман.

«Когда я уже сидела в карете, подоспела самая младшая [сестра], без малого годов семи, с трудом удерживая Жаклину Баварскую. Кукла была в бальном платье, надетом на нее еще в день венчания моего, локоны ее растрепались. Крошка-сестрица моя попыталась вскочить на ступеньку, чтобы добраться до нас, однако в том не преуспела и закричала:

— Вот вам Жаклина, госпожа графиня! Заботьтесь о ней, умоляю вас!

Тут вмешался граф де Верю, спросив меня, что это означает.

— Ах, сударь, ведь это Жаклина!

Пожалуй, и Филиппу Красивому объявляли о принцессе подлинной с меньшей скорбью.

— Позвольте, да на что нам в дороге Жаклина? — осведомился граф совершенно серьезно. — Попрощайтесь с ней, сударыня, достойно, да и дело с концом.

— Но, сударь, сестрицы поручили Жаклину мне! И я увожу Жаклину с собой! Не отнимайте у меня Жаклину!

Бабетта, заслышав позади, из кареты, крики мои, тотчас прибежала и поняла, в чем дело. Я, плача, прижимала Жаклину к груди.

— Госпожа графиня, — обратилась ко мне Бабетта, — господину графу ваши ребяческие выходки ни к чему. Подумайте-ка лучше о том, кто вы отныне есть и куда едете!

Я заплакала еще пуще. Однако граф де Верю не рассердился, отнюдь, он был, напротив, горем моим растроган.

— Я готов принять Жаклину, сударыня, — сказал он, — коли вы столь сильно этого желаете. Однако, я полагаю, не подобает везти ее в одной карете с нами. С вашего позволения, Жаклину поместят в сундук.

— В сундук! — вскричала я. — Ох, сударь, в сундуке она задохнется!

Граф де Верю, не сдержавшись, рассмеялся и пошел на уступки: предложил посадить Жаклину в карету к слугам. (…)

Жаклину, стало быть, тепло укутанную, вверила я Бабетте, и та взяла на себя заботы о кукле в течение всего путешествия» (Ч. I, III).

Суровая свекровь оказалась куда менее терпима к детской выходке юной жены своего сына.

«Графинин взгляд упал на Жаклину. Граф с тревогой проследил ее взгляд и задрожал. Старуха тотчас подошла к кушетке, где невинное создание покоилось, с отвращением куклу приподняла и осведомилась у меня, не ожидаю ли я дочку.

— Тогда предусмотрительность ваша похвальна, — пояснила она. — Вы, стало быть, весьма разумны. Не успели выйти замуж, игрушками еще в Париже запаслись. Ну-ну! Вы, пожалуй, хорошей матерью будете. Что ж, тем лучше для моих внуков. А покамест, — добавила она, обратившись к лакею, — унесите-ка это отсюда куда-нибудь подальше и спрячьте до поры.

Тон г-жи де Верю возражений не допускал. Принцессу Баварскую унесли, спрятали, и больше я уж ее не видела. Бог весть, что с бедняжкой моей Жаклиной сталось» (Ч. I, V).

Во всем этом эпизоде самой ценной психологической «мелочью» является то, что последнее горестное восклицание принадлежит уже зрелой женщине, графине де Верю, выросшей из испуганной наивной Жанны и прошедшей через весьма тяжелые испытания. Жаклина Баварская не потеряла для нее ценности, она осталась символом чистоты, ниточкой, связывающей ее с детством, — тем замечательным временем, когда не нужно бояться и не за что краснеть. Дюма намеренно показывает, сколь глубоко в душе графини сохранился этот узелок. Встретив впоследствии доброго аббата Пети и его воспитанника Мишона, она с сожалением подумала: «Будь моя воля и не лишись я Жаклины Баварской, я бы непременно привела к ней милого кроху» (Ч. I, XIII).

Знаменательная мелочь…

Не менее интересной натурной зарисовкой, передающей атмосферу времени, является и приведенная нами в одной из предыдущих глав сцена обличения добропорядочным Пелюшем несознательного национального гвардейца.

Ну и напоследок еще одна милая деталь. Все мы знаем, что такое телеграф. В «Графе Монте-Кристо» Дюма оставил нам подробное описание того, как выглядел и как функционировал телеграф в 1838 году, что уже вызывает интерес у современного человека.

«Мне иногда приходилось в яркий день видеть на краю дороги, на пригорке, эти вздымающиеся кверху черные суставчатые руки, похожие на лапы огромного жука, и, уверяю вас, я всегда глядел на них с волнением. Я думал о том, что эти странные знаки, так четко рассекающие воздух и передающие за триста лье неведомую волю человека, сидящего за столом, другому человеку, сидящему в конце линии за другим столом, вырисовываются на серых тучах или голубом небе только силой желания этого всемогущего властелина. (…) Но в одно прекрасное утро я узнал, что всяким телеграфом движет несчастный служака, получающий в год тысячу двести франков и созерцающий целый день не небо, как астроном, не воду, как рыболов, не пейзаж, как праздный гуляка, а такое же насекомое с белым брюшком и черными лапами, своего корреспондента, находящегося за четыре или пять лье от него. Тогда мне стало любопытно посмотреть вблизи на эту живую куколку, на то, как она из глубины своего кокона играет с соседней куколкой, дергая одну веревочку за другой» (Ч. IV, III).

И вот Монте-Кристо является на телеграф, находившийся на башне Монлери, «расположенной, как всем известно, на самой возвышенной точке одноименной долины» на дороге в Байонну. Когда он проезжал мимо телеграфа в деревне Лина, тот «двигал своими длинными тощими руками» (Ч. IV, IV). Телеграфным служащим на башне Монлери был, как мы помним, тщедушный старичок, страстно увлекавшийся садоводством. Он-то и объяснил графу суть работы телеграфиста.

«— Скажите, сударь, много ли времени требуется, чтобы изучить телеграфное дело? — спросил Монте-Кристо.

— Долго тянется не обучение, а сверхштатная служба.

— А сколько вы получаете жалованья?

— Тысячу франков, сударь.

— Маловато.

— Да, но, как видите, дают квартиру» (Там же).

Сам телеграф находился на третьем этаже башни. Машина приводилась в движение при помощи двух железных ручек.

Монте-Кристо, имевший свою тайную цель, изобразил любопытство.

«— И вы совсем ничего не понимаете в ваших сигналах?

— Совсем ничего.

— И никогда не пытались понять?

— Никогда; зачем мне это?

— Но ведь есть сигналы, относящиеся именно к вам?

— Разумеется.

— И вы их понимаете?

— Они всегда одни и те же.

— И они гласят?..

— «Ничего нового»… «У вас свободный час»… или: «До завтра»…

— Да, это сигналы невинные, — сказал граф. — Но посмотрите, кажется, ваш корреспондент приходит в движение?

— Да, верно, благодарю вас, сударь.

— Что же он вам говорит? Что-нибудь, что вы понимаете?

— Да, он спрашивает, готов ли я.

— И вы отвечаете?..

— Сигналом, который указывает моему корреспонденту справа, что я готов, и в то же время предлагает корреспонденту слева в свою очередь приготовиться. (…) Через пять минут он начнет говорить» (Там же).

Старичок-телеграфист в конце концов совершает то, чего от него хочет Монте-Кристо. А мы с вами в результате можем представить себе работу телеграфа первой половины XIX века. Согласитесь, подобные курьезы встретишь не часто.