Поскольку король лишь первый среди равных, он, по сути, беспомощен без поддержки дворянства. А каково дворянство, таков и король. Древние традиции, соблюдавшиеся отпрысками лучших фамилий, как столичных, так и провинциальных (чего стоили одни гасконские дворяне!), свято хранились и составляли основу трона Людовика XIII, Генриха IV, даже Генриха III, власть которого, как бы она ни колебалась под ударами Лиги, все же имела точку опоры. Людовик XIV унизил родовитых дворян, но приблизил к себе новых, по преимуществу мелких дворян, на преданность которых он рассчитывал. Впрочем, при Людовике XIV качество дворянства начало меняться, при Людовике XV это сословие было изрядно разбавлено новыми людьми, а «старые» погрязли в роскоши и безделье. Недаром, описывая приезд Петра I ко двору малолетнего еще Людовика XV, Дюма вкладывает в уста русского царя следующие слова: «Я оплакиваю Францию и ее маленького короля, которому суждено будет потерять королевство в результате излишеств и роскоши» («Путевые впечатления. В России», «Царь и царица»).

Потерял королевство, правда, не Людовик XV, а Людовик XVI, но правление предшественника немало этому поспособствовало. Революция смешала всех. Старое дворянство безжалостно истреблялось, появлялось новое. И как бы Луи-Филипп ни настаивал на том, чтобы на его балы гости приходили в кюлотах, это было уже дворянство эпохи буржуазии, во многом утратившее традиции и настроенное на совсем другие ценности. Облик последних французских королей во многом зависел уже от психологии нового дворянства.

Какое же качество дворянина является для Дюма основополагающим, будь то знатный аристократ или младший отпрыск неизвестной гасконской фамилии? Дворянство, в глазах писателя, — хранитель традиций, наследник многовековой славы Франции. Не случайно Атос привозит своего сына в Сен-Дени к гробу Людовика XIII и торжественно наставляет его на путь следования «великому принципу»:

«Рауль, умейте отличать короля от королевской власти. Когда вы не будете знать, кому служить, колеблясь между материальной видимостью и невидимым принципом, выбирайте принцип, в котором всё. (…) Вы сможете служить королю, почитать и любить его. Но если этот король станет тираном, потому что могущество доводит иногда до головокружения и толкает к тирании, то служите принципу, почитайте и любите принцип, то есть то, что непоколебимо на земле» («Двадцать лет спустя». Ч. I, XXIV).

В чем же принцип?

Выше мы говорили о королях и об умении различать в короле человека и принцип власти, что было одним из достоинств Александра Дюма. Король-человек может быть слаб, несчастен, предвзят в своем мнении о ком-то или о чем-то, но король-принцип должен быть выше самого себя, он должен стать залогом равновесия в стране, если хотите, воплощением воли Провидения для своих подданных. Именно этой воле и призваны, по мнению Дюма и его любимых героев, служить дворяне. Именно уверенность в том, что король-принцип должен подчинить себе короля-человека, позволяет Атосу высказать в лицо Людовику XIV все свое негодование, когда король в угоду своей прихоти встает между Раулем и Луизой де Лавальер. Зная о давно переставшей быть тайной любви короля к юной фрейлине, Атос настаивает на том, что Людовик должен согласиться на ее брак с Раулем де Бражелоном.

«— Такая жертва была бы достойна монарха. (…) Король, принося в жертву свою любовь, мог бы воочию доказать, что он исполнен великодушия, благодарности и к тому же отличный политик» («Виконт де Бражелон». Ч. V, XVIII).

Будь Людовик XIV таким, каким его хотел видеть Атос, не было бы и конфликта между этим идеальным дворянином и реальным королем, ибо принцип королевской власти не был бы замутнен ошибками короля-человека и ситуация, в которой король оскорбил дворянина, была бы невозможна.

В трактовке Дюма старое французское дворянство, теряя былую феодальную независимость, могло либо погибнуть, как, скажем, герцог Бургундский («Изабелла Баварская»), либо смирить свою гордость ради службы идее королевской власти, способной создать единую и сильную Францию. Именно из службы этой идее и вытекают законы чести, которые Дюма и его герои ставят столь высоко. Все законы чести, которые мы можем найти в романах писателя: верность слову, способность поддержать товарища, нежелание терпеть малейшее унижение, милость к поверженному противнику, прямота, умение хранить свои и чужие тайны, пожертвовать собой ради исполнения долга, защита слабых и другие тому подобные качества вытекают в первую очередь из служения непоколебимому принципу, о котором говорил Раулю Атос. Выводя этот принцип из идеи Высшей Справедливости и провиденциальности, Дюма не раз показывает нам, что положительный герой-дворянин может погибнуть из-за того, что в какой-то момент счел для себя возможным не соблюсти принятые законы чести как основу взаимоотношений между людьми.

Анализируя суть поединков в романах Дюма, А. Я. Ярков приводит гибель де Муи в «Королеве Марго» как пример провиденциального наказания за нарушение правил поединка. «К числу соблюдаемых правил относится равенство позиций и оружия, спокойствие и хладнокровие, помощь сопернику, если тот оказался в невыгодном положении, право вмешаться в бой на стороне слабого, запрет добивать поверженного, если тот больше не представляет опасности и согласен на поражение. Суммируя вышесказанное, можно сделать вывод, что все эти правила подразумевают взаимное уважение противников.

А вот теперь вернемся к де Муи. Ненависть лишает его хладнокровия, он постоянно демонстрирует презрение, о котором должен был забыть, раз уж вызвал Морвеля на поединок».

В самом деле, Морвель ведь не ровня де Муи. Презирая наемного убийцу, де Муи мог свести с ним счеты и не вызывая его на поединок. Но де Муи устраивает с ним настоящую дуэль и, уже повергнув врага, обзывает его мерзавцем. Морвель из последних сил хватает аркебузу и стреляет в упор («Королева Марго». Ч. VI, XVI). Здесь есть над чем призадуматься, ведь в романах Дюма не бывает случайных смертей.

Заговорив о поединках, нельзя не вспомнить турниры. Яркий пример дает нам роман «Изабелла Баварская», описывающий события времен правления Карла VI, то есть XIV век. Турниру предшествует вызов.

«На другой день, едва рассвело, герольды в ливреях герцога Туренского уже разъезжали по парижским улицам с трубачами впереди и на всех перекрестках и площадях оглашали уведомление о вызове, которое за месяц до того было разослано во все части королевства, равно как и в главнейшие города Англии, Италии и Германии. В уведомлении этом говорилось:

Обычно турниры устраивались для забавы, «противники вели бой тупым оружием, и щит войны, помещаемый перед шатром устроителя рядом со щитом мира, лишь указывал, что его владелец готов принять любой вызов» (Там же).

Первый поединок герцога был обычным, можно сказать, спортивным состязанием. На него явился мессир Бусико-младший, рыцарь, не имевший оснований враждовать с герцогом Туренским. Он ударил древком копья по мирному щиту. Не откажем себе в удовольствии понаблюдать за поединком.

«В эту минуту на поле боя в полном снаряжении выехал герцог Туренский: щит его был прикреплен к шее, копье нацелено для удара. Миланское оружие герцога из превосходнейшей стали сверкало позолотой; попона его лошади была из червленого бархата, удила и стремена, обычно изготовляемые из железа, были сделаны из чистого серебра; кираса так послушно подчинялась всем его движениям, словно это была кольчуга или суконный камзол. (…)

Раздались звуки труб, соперники приготовились, и арбитры скомандовали: «Вперед, марш!»

Оба рыцаря, пришпорив коней, во весь опор ринулись в бой; каждый нанес другому удар прямо в щит и сломал свое копье; обе лошади вдруг остановились, присели на задние ноги, но тотчас поднялись, дрожа всем телом, однако при этом ни один из противников даже не потерял стремени: они повернули лошадей и поскакали каждый на свое место, чтобы взять из рук оруженосца новое копье.

Едва они приготовились для второй схватки, трубы протрубили снова, и противники бросились в бой, пожалуй, еще стремительнее, нежели в первый раз, однако оба изменили направление своих копий, так что каждый ударил соперника в забрало, сбив с него шлем. Проскочив друг мимо друга, они тут же вернулись назад и раскланялись между собой. Равенство сил было неоспоримым, и все сочли, что эта схватка принесла честь каждому участнику в равной мере. Оба они оставили свои шлемы на поле боя, поручив их заботам своих оруженосцев, и ушли с обнаженными головами. Мессир Бусико направился к воротам, через которые въехал на ристалище, а герцог Туренский — к своему шатру» (IV).

Второй поединок также был дружеским, причем, выбив копья из рук друг друга, противники галантно обменялись ими, прежде чем продолжать бой.

Но вот третий поединок принес неожиданность.

«Ворота отворились, и в них показался рыцарь, облаченный в доспехи, предназначенные для военного поединка. При нем были тяжелое копье, длинная шпага, из тех, которыми можно действовать попеременно то одной, то обеими руками, секира и два щита — один висел на шее, другой был надет на руку; соответственно гербу герцога Туренского, на котором (…) была изображена суковатая дубина с девизом «Бросаю вызов», эмблема рыцаря представляла собой струг для срезания сучьев с ответной надписью «Вызов принимаю».

(…) Забрало его шлема было опущено, на щите не было никаких геральдических знаков, и только украшение на каске — графская корона из чистого золота — неоспоримо свидетельствовало о его высоком происхождении и титуле.

Он въехал на ристалище, управляя своим боевым конем с тем изяществом и ловкостью, которые не позволяли сомневаться, что это умелый и закаленный рыцарь. Приблизившись к королевскому балкону, он наклонил голову до самой конской гривы, среди полнейшей тишины подъехал к шатру герцога Туренского и острием копья с силой ударил в военный щит своего дерзкого соперника. «Смертельная схватка…» — пронеслось с одного конца ристалища до другого. Королева побледнела, герцогиня Валентина вскрикнула.

У входа в шатер герцога тотчас появился один из его оруженосцев, осмотрел, каким оружием для нападения и защиты располагает рыцарь, потом, вежливо поклонясь ему, сказал: «Все будет так, как вы, милостивый государь, пожелаете», — и удалился. Рыцарь же отъехал в другой конец ристалища, где ему пришлось ждать, пока герцог Туренский закончит свои приготовления. Минут через десять герцог выехал из шатра в тех же самых доспехах, в каких был с утра, только на другой, свежей и сильной лошади; у него, как и у его соперника, были крепкое копье с железным острием, длинная шпага на боку и прикрепленная к седлу секира. Все его оружие, равно как и кираса, было богато украшено золотой и серебряной чеканкой.

Герцог Туренский, взмахнув рукою, подал знак, что он готов; послышались трубы, противники подняли свои копья и, пришпорив лошадей, решительно устремились друг на друга. Встретились они ровно на середине ристалища, настолько каждому из них не терпелось начать поединок Сблизившись, каждый нанес сопернику мощный и меткий удар: копье герцога, ударив в щит противника, пробило его насквозь, уперлось в кирасу, соскользнуло под наплечник и легко ранило рыцаря в левую руку. От этого удара копье герцога сломалось почти у самого острия, и отломившийся кусок остался в щите.

— Ваше Высочество, — обратился рыцарь к своему противнику, — смените, пожалуйста, шлем, а я тем временем выдерну обломок вашего копья, ибо он хоть и не причиняет мне боли, но мешает продолжать поединок.

— Благодарю, мой кузен граф Невэрский, — ответил герцог, узнав своего противника по той глубокой ненависти, которую они давно уже питали друг к другу. — Благодарю вас. Я даю вам столько времени, сколько потребуется, чтобы остановить кровь и перевязать руку, а я буду продолжать битву без шлема.

— Как вам угодно, Ваше Высочество. Сражаться, конечно, можно и с обломком копья в щите, и с незащищенной головой. Мне требуется лишь время на то, чтобы бросить копье и обнажить шпагу.

Говоря это, он успел сделать то и другое и уже приготовился к бою. Герцог Туренский последовал примеру противника и, отпустив поводья лошади, прикрыл обнаженную голову щитом. Между тем левая рука графа свисала в бездействии, ибо латы на ней были повреждены копьем и пользоваться ею граф не мог. Оруженосцы, поспешившие было на помощь своим господам, увидав, что они продолжают битву, тотчас удалились.

И в самом деле, битва возобновилась с новым ожесточением. Графа Невэрского не очень заботило то, что он не может пользоваться левой рукой; полагаясь на прочность своих доспехов, он смело принимал удары противника и сам непрестанно атаковал его, целясь ему в голову, прикрытую теперь только щитом, и удар по этому щиту был подобен удару молота по наковальне. Между тем герцог Туренский, отличавшийся изяществом и ловкостью еще более, чем силой, кружился вокруг графа, пытаясь обнаружить уязвимое место в его вооружении и атакуя острием шпаги, ибо не рассчитывал добиться успеха ее лезвием. Над полем воцарилась полнейшая тишина: в ограде слышны были только удары железа о железо. Казалось, что зрители не осмеливаются даже дышать и что вся жизнь этой замершей толпы переместилась в ее глаза, сосредоточилась в ее взорах» (IV).

Поединок продолжался с возрастающим ожесточением, но по всем правилам. Никто, кроме короля, не имел права вмешиваться. Король же, видя, что рыцари готовы действительно убить друг друга, решил остановить бой, тем более что об этом просили дамы. Услышав возглас короля: «Довольно, господа, довольно!», противники сразу же остановились. К сожалению, не все турниры, даже мирные, заканчивались так благополучно. Вот другой поединок, состоявшийся в 1559 году. Сражающиеся рыцари — король Генрих II и граф Габриэль де Монтгомери.

«Габриэль и король поравнялись на середине поля. Копья их столкнулись, обломались, скользнув по кирасам, и противники разошлись безрезультатно.

Значит, ужасные предчувствия не оправдались.

У всех вырвался вздох облегчения. Королева обратила к небесам признательный взор. Но радоваться было рано!

Всадники были еще на поле. Доскакав до противоположных концов ристалища, они двинулись вновь к исходным позициям, чтобы снова вступить в единоборство.

Какой же беды можно было опасаться? Ведь в первый раз они встретились, даже не коснувшись друг друга…

Но, возвращаясь к месту поединка, Габриэль не отбросил обломок копья, как велят правила турниров. Он ехал, держа его наперевес. И вот на полном скаку, поравнявшись с мчавшимся ему навстречу королем, он неосторожно задел этим обломком шлем Генриха II. Забрало шлема сдвинулось, и острый конец сломанного копья вонзился в глаз королю и вышел через ухо! Вопль ужаса вырвался из груди потрясенной толпы.

Генрих выпустил повод, припал к шее коня, успев доехать до барьера ристалища, и там рухнул на руки де Виейвиля и де Буази.

— Я умираю… — проговорил он и добавил еле слышно: — Монтгомери… здесь ни при чем… Так было нужно. Я его прощаю» («Две Дианы». Ч. Ill, XII).

Утверждение «Так было нужно» продолжает сюжет романа и в конечном счете намекает на Высшую Справедливость. Ведь король подло погубил отца Монтгомери, поставив свои личные интересы выше законов чести и Провидения. Так погиб король Генрих II…

Но времена турниров миновали, и поединок сохранился лишь в форме дуэли, к которой, как мы помним, так часто прибегали мушкетеры, хотя уже в XVII веке Ришелье запретил их под страхом смертной казни. Впрочем, запрет Ришелье смог остановить далеко не всех, да и применялся он избирательно.

Вот что пишет по этому поводу Ж.-К. Птифис, подробно исследовавший судьбу исторического д’Артаньяна:

«Рапиры королевских солдат покидали ножны по любому поводу. Каждый год некоторая часть воинственной молодежи, подхватив болезнь «долга чести», погибала во цвете лет после такого рода встреч. Кардинал Ришелье стремился запретить эту дошедшую со времен феодализма предосудительную практику, действуя столь же решительно, как тогда, когда он приказывал срыть укрепленные замки. Однако нравы никогда не поспевают за приказами. Из бравады многие дворяне продолжали устраивать стычки, да так, что мода на дуэли, еще весьма распространенная в конце царствования Людовика XIII, не исчезла окончательно даже спустя сто лет.

Поэтому Ришелье приходилось дозировать свою строгость в зависимости от того, принадлежали или нет виновные к числу его врагов. Известно, сколь неумолим был он в отношении молодых безумцев Росмадека и Буттевиля, устроивших драку на королевской площади на глазах восхищенных зевак. Напротив, когда в подобных стычках оказывались замешаны его собственные солдаты, достойный прелат закрывал глаза. Между людьми кардинала, которыми командовал г-н де Кавуа, и людьми короля, которыми предводительствовал удалой де Тревиль, существовали неприязнь и соперничество, доводившие до самых отчаянных ссор. По вечерам они подкарауливали друг друга в темных и грязных улочках Парижа, чтобы всерьез сцепиться…

«Королю доставляло удовольствие, — рассказывает отец Даниэль в своей «Истории французской милиции», — узнавать, что мушкетеры в очередной раз грубо обошлись с гвардейцами кардинала, а кардинал, подобно ему, аплодировал, когда побиты оказывались мушкетеры. Поскольку дуэли были запрещены, поединки мушкетеров и гвардейцев кардинала легко сходили за обычные состязания».

О том же пишет Дюма. Как вы помните, после схватки мушкетеров с гвардейцами кардинала король, желая успокоить Его Преосвященство, вызвал виновников к себе для разбирательства, только… разбирательство вышло весьма странное.

«— Подойдите, храбрецы, подойдите, — произнес король. — Дайте мне побранить вас.

Мушкетеры с поклоном приблизились. Д’Артаньян следовал позади.

— Тысяча чертей! Как это вы вчетвером за два дня вывели из строя семерых гвардейцев кардинала? — продолжал Людовик XIII. — Это много, чересчур много. Если так пойдет дальше, Его Высокопреосвященству через три недели придется заменить состав своей роты новым. А я буду вынужден применять указы во всей их строгости. Одного — еще куда ни шло, я не возражаю. Но семерых за два дня — повторяю, это много, слишком много» («Три мушкетера», VII).

Наградив храбрецов сорока пистолями, король отпустил нарушителей с миром. «Кардинал… пришел в ярость и целую неделю не являлся вечером играть в шахматы. Это не мешало королю при встречах приветствовать его очаровательной улыбкой и нежнейшим голосом осведомляться:

— Как же, господин кардинал, поживают ваши верные телохранители, эти бедные Бернажу и Жюссак?» (Там же).

Несмотря на запреты, дуэль существовала еще и в XIX веке. Мы видим ее описание и в «Графе Монте-Кристо», и в «Сальваторе», и в «Блэке».

Самому Дюма случалось посылать вызовы противникам и даже драться. До серьезных травм, слава богу, не доходило, и некоторые биографы склонны даже считать целый ряд дуэльных историй, рассказанных писателем о себе самом, данью его слишком буйной фантазии. Однако об одной дуэли, в которой Дюма не участвовал, но в связи с которой нам станут ясны его взгляды на дуэль вообще, нельзя не упомянуть.

В начале марта 1845 года Дюма-отец вместе с сыном был приглашен на обед в ресторан «Братья-провансальцы» актрисой Театра Водевиль Анаис Льевен. Среди других приглашенных были управляющий из газеты «Пресса» Дюжарье и редактор газеты «Глоб» Бовалон. Приглашение этих двоих людей в одну компанию было явным и, хочется надеяться, непреднамеренным просчетом Анаис Льевен. Дело в том, что газеты жестоко конкурировали. В последнее время больше везло «Прессе». Ходили слухи, что Дюжарье тайком скупает долговые расписки руководства «Глоб», чтобы разорить конкурентов. За столом вспыхнула ссора, закончившаяся вызовом на дуэль. Вызов бросил Бовалон, посчитавший, что Дюжарье оскорбил его в разговоре. Тот принял вызов, хотя не владел оружием. 11 марта дуэль состоялась, и Дюжарье был убит. Выяснилось, что Бовалон, возможно, еще до дуэли пристрелял использованные в ней пистолеты, что являлось нарушением правил и сводило дуэль к убийству. Дело попало в суд, который поначалу оправдал Бовалона. Однако на следующий год процесс возобновился в Кассационном суде Руана, где Александр Дюма давал показания в качестве свидетеля.

Выступление писателя (ибо иначе как выступлением это назвать нельзя) было с самого начала захватывающим. Он убедительно доказал, что смерть Дюжарье нельзя считать результатом дуэли, а следует квалифицировать как преднамеренное убийство конкурента. Дюма сразу же сослался на Большой дуэльный кодекс, составленный графом де Шато-вилларом. Стоило председателю суда признаться в том, что он незнаком с этим Кодексом и опирается исключительно на закон 1837 года, который трактует дуэль как вид вооруженного нападения, — и ответы Дюма на вопросы судей превратились в лекцию по вопросам чести и поединка. Не отвлекаясь, впрочем, от темы заседания, он разобрал с точки зрения Кодекса дуэль Бовалона с Дюжарье и фактически доказал, что со стороны первого нарушений было куда больше, чем казалось поначалу. Оказалось, что неопытному Дюжарье не дали необходимых инструкций (это была обязанность секундантов противника); что убитый дожидался Бовалона около получаса и потому его пальцы окоченели (в это утро шел снег); что один из секундантов Бовалона быстро скрылся с места поединка, прихватив оружие, которым, судя по всему, уже не раз пользовались (оружие следовало иметь новое); что секунданты, вопреки правилам, не пытались примирить противников и т. д.

Характерно, что через всю эту яркую речь красной нитью проходила мысль о том, что оформленный законом запрет на дуэль — установление достаточно бесполезное, если не вредное. Дюма утверждал, что Дуэльный кодекс куда больше соответствует требованиям жизни, ибо он является законом, позволяющим человеку защищать свою честь с оружием в руках, соблюдая при этом уважительное равенство с противником. В результате публика в зале суда устроила писателю овацию. И как бы ни называли его потом болтуном, фанфароном и несолидным человеком, приговор оказался вполне суров. Бовалон был осужден на 10 лет тюремного заключения, его секундант — на 8. Впрочем, своего срока они не отсидели: оба бежали во время революции 1848 года.

Этот процесс показывает нам отношение к дуэли Дюма не как автора исторических романов, а как человека чести.

Но вернемся к образам людей чести в романах. Помимо Атоса, воплощением законов чести следует, наверное, считать молодого гасконского дворянина Эрнотона де Карменжа («Сорок пять»). Этот юноша служит королю Генриху III, входя в его гасконскую гвардию. Едва прибыв в свой отряд, он пытается выяснить у полковника Луаньяка, насколько требуемое от него пассивное подчинение может пойти вразрез с соблюдением законов чести. Луаньяк подробно объясняет, но Эрнотон успокаивается лишь тогда, когда понимает, что все приказы членам отряда будут исходить от короля (читай, будут работать на принцип королевской власти). Воле короля юноша готов почтительно повиноваться, но первое же поручение несколько задевает его щепетильность: ему предстоит следить за герцогом Майенским, а шпионство — занятие, недостойное дворянина. Однако указ исходит от короля, и Эрнотон подчиняется («Сорок пять». Ч. I, XXXII). Вопрос в том, как он выполняет поручение.

Именно в это время герцог де Майен со своими слугами бросается в погоню за Шико, который, как мы уже знаем, везет письмо Генриху Наваррскому. Всемером преследователи нападают на посланца короля, путешествующего в одиночку. Эрнотон вмешивается в драку и помогает Шико. Противники повержены, а Шико, ранив де Майена, собирается его прикончить. Де Карменж перехватывает его руку и объясняет, что не допустит убийства раненого. Шико вынужден подчиниться и уезжает. Эрнотон отвозит раненого герцога и единственного оставшегося в живых слугу в крестьянский дом, где герцогу оказывают помощь и он приходит в себя. Дальше следует любопытный диалог:

«— Кто вы, сударь? — спросил Майен.

Эрнотон улыбнулся и спросил:

— Вы меня не узнаете, сударь?

— Узнаю, — ответил герцог, нахмурившись, — вы тот, кто пришел на помощь моему врагу.

— Да, — ответил Эрнотон, — но я также и тот, кто помешал вашему врагу убить вас.

— Должно быть, это так, раз я живу, — сказал Майен, конечно, если только он не счел меня мертвым.

— Он уехал, зная, что вы живы, сударь.

— Но он, по крайней мере, считал мою рану смертельной?

— Не знаю, но, во всяком случае, если бы я не воспротивился, он нанес бы вам рану, уже наверняка смертельную.

— Но тогда, сударь, почему же вы помогли убить моих людей, а затем помешали этому человеку убить меня?

— Очень просто, сударь, и я удивляюсь, что дворянин, а вы мне кажетесь дворянином, не понимает моего поведения. Случай привел меня на дорогу, по которой вы ехали, я увидал, что несколько человек напали на одного, я защищал того, кто был один; потом, когда этот храбрец, на помощь которому я пришел, — так как, кто бы он ни был, сударь, но этот человек храбрец, — когда этот храбрец, оставшись один на один с вами, нанес вам решающий удар, тогда, увидев, что он может злоупотребить победой и прикончить вас, я помешал этому своей шпагой.

— Значит, вы меня знаете? — спросил Майен, испытующе глядя на него.

— Мне нет надобности знать вас, сударь, я знаю, что вы ранены, и этого мне достаточно. (…) Я не нахожу, что благородней убить одного беззащитного, чем напасть на одного проезжего всемером. (…)

— Сударь, — сказал Майен Эрнотону, — я вам навеки благодарен, и, конечно, когда-нибудь мы встретимся при более благоприятных обстоятельствах; могу я спросить вас, с кем имею честь говорить?

— Я виконт Эрнотон де Карменж, сударь. (…)

Майен колебался.

— Знаете вы имя моего врага? — спросил он.

— Нет, сударь!

— Как, вы спасли ему жизнь, а он не сказал вам своего имени?

— Я его не спрашивал.

— Вы его не спрашивали?

— Вам я тоже спас жизнь, сударь, а разве я пытался узнать ваше имя? Вместо этого вы оба знаете мое. Зачем спасителю знать имя спасенного? Пусть спасенный знает имя спасителя.

— Я вижу, сударь, — сказал Майен, — что от вас ничего не узнаешь и что вы столь же скрытны, сколь доблестны.

— А я, сударь, вижу, что вы произносите эти слова с упреком, и очень жалею об этом; потому что, по правде сказать, то, что вас огорчает, должно было бы, напротив, вас успокаивать. Если я скрытен с одним, то и с другим тоже не слишком разговорчив.

— Вы правы, вашу руку, господин де Карменж» («Сорок пять». Ч. II, VI).

Конечно, Эрнотон лукавит, делая вид, что не знает герцога, но он не имеет права разглашать королевский приказ. Его поведение производит на Майена хорошее впечатление, и герцог просит юношу доставить от него в Париж письмо к его сестре герцогине де Монпансье. Письмо запечатано. Эрнотон возвращается с ним в Париж и является с докладом к герцогу д’Эпернону, которому подчинена гасконская охрана короля. Эрнотон подробно докладывает о своем приключении, но… отказывается отдать письмо, потому что дал обещание де Майену передать его адресату в руки. Подобное неповиновение грозит солдату расправой; по счастью, вмешивается подошедший король. Ему Эрнотон готов отдать письмо, ведь королю лучше знать, что полезнее для дел государства, однако Генрих III сам не хуже Эрнотона соблюдает кодекс чести. Он возвращает письмо Эрнотону и осведомляется:

«— Поклялись вы или обещали еще что-нибудь господину де Майену, кроме как передать письмо в руки его сестры?

— Нет, сир.

— Вы не обещали, например, — настаивал король, — что-нибудь вроде того, чтобы хранить в тайне ее местопребывание?

— Нет, сир, я не обещал ничего подобного.

— Тогда я поставлю вам одно условие, сударь.

— Сир, я раб Вашего Величества.

— Вы отдадите письмо герцогине Монпансье и, отдав письмо, тотчас же приедете ко мне в Венсен, где я буду сегодня вечером.

— Слушаю, сир.

— И там вы дадите мне точный отчет о том, где вы нашли герцогиню» (Ч. И, VII).

Д’Эпернону же король объясняет: «Вы не разбираетесь в людях, герцог, или, по крайней мере, в некоторых людях. Он честен в отношении Майена и будет честен в отношении меня» (Там же).

Д’Эпернон, которому передача письма Майена могла придать веса в глазах короля, разочарован, но соглашается с монархом. Таким образом, мы присутствовали при событии, отражающем постоянно повторяющееся в романах Дюма (да и в жизни) противостояние: законы чести наталкиваются на дворцовую интригу. В этой сцене интриганы проиграли, но так случается не всегда.

В исторических романах Дюма интрига часто играет роль завязки сюжета, но нельзя не отметить, что интриги разных романов качественно различаются.

Вот заговор Гизов («Графиня де Монсоро», «Сорок пять»). Это, наверное, последний отголосок тех битв крупных феодалов против центральной королевской власти, которые мы видели в «Изабелле Баварской». Гизы почти равны королю по знатности. Они — владетельные сеньоры Лотарингского дома и, наряду с владетельными герцогами Савойскими и Клевскими, имеют ряд привилегий, возвышающих их над другими дворянами. Конечно, Гизы — младшая ветвь Лотарингского дома (кстати, супруга Генриха III Луиза Лотарингская происходила из средней ветви того же дома — Водемонов). Но Гизы энергичны, властны, честолюбивы. Быть подчиненными, пусть даже королю, они не желают. К тому же у короля нет детей: династия вот-вот прервется. Есть, правда, младший брат Генриха III, герцог Анжуйский, но его ведь можно и устранить. А для доказательства своих прав на престол можно сфабриковать фальшивую генеалогию, возводящую род Гизов к Карлу Великому. Тогда и герцог Анжуйский не помеха: у Гизов становится больше прав на престол, чем у Валуа. Только вот время уже не то. Королевская власть, пусть расшатываемая распрями, не так беспомощна, как при Карле VI. К тому же Гизы — не лучшее будущее для Франции: за их спиной стоят интересы Испании. А Провидение не может допустить гибели и унижения страны во имя чьих-то родовых интересов.

Итак, Гизы начинают свою интригу как равные королю, по старой памяти надеясь на свои привилегии, и терпят поражение.

А вот интрига Кольбера против Фуке («Виконт де Бражелон») — это интрига нарождающегося нового против отмирающего старого. Людовику XIV предстоит наладить новый тип отношений между монархом и подданными. Восходящее солнце не терпит равных себе светил, а суперинтендант Фуке слишком силен и независим. Он, по описанию Дюма, да и по свидетельствам современников, человек чести и многим, в том числе д’Артаньяну, симпатичен. Он поддерживает короля, но своей поддержкой ограничивает его старыми нормами, и куда менее симпатичный Кольбер одерживает верх…

Интриги при дворе Людовика XV в романе «Жозеф Бальзамо» характерны для погрязшего в роскоши и удовольствиях двора. Здесь каждый интригует в свою пользу, и это постепенно расшатывает устои монархии. Сами придворные интриганы оказываются марионетками в руках Бальзамо-Калиостро, который умело ведет их к краху.

Интриги времен Реставрации, правления Орлеанской династии и Второй империи носят оттенок буржуазного прагматизма. Законы чести заменены законами товарно-денежных отношений. Теперь законов чести придерживаются далеко не все дворяне, так ведь и среди дворян слишком много «новых», таких, например, как новоиспеченный барон Данглар, которому Монте-Кристо с насмешкой говорит:

«— Ваши слуги называют вас «ваша милость»; для журналистов вы — милостивый государь, а для ваших избирателей — гражданин. Эти оттенки очень в ходу при конституционном строе» («Граф Монте-Кристо». Ч. Ill, VIII).

Интриги этого времени слишком откровенны и бессовестны, особенно если дело касается политики. Так, г-н Сарранти, приехавший в Париж для организации переворота в пользу сына Бонапарта, попадает под суд не за бонапартизм, а за убийство и ограбление, совершенные другим человеком («Сальватор»), Сарранти открыто говорит на процессе о своих политических взглядах, но судьи его не слышат и в протоколы его речь не заносится. Сарранти, человек чести, предпочитает идти на казнь, нежели просить помилования: невиновного нельзя помиловать, его можно только признать невиновным! Неподкупного героя спасает только самоотверженность сына, но об этом чуть позже.

Аналогично меняются со временем и фавориты королей. Если мы сравним хотя бы миньонов Генриха III («Графиня де Монсоро») и семейство Дюбарри («Жозеф Бальзамо»), то различие сразу бросится в глаза.

Во-первых, миньоны Генриха III: Келюс, Шомберг, Можирон, д’Эпернон, Сен-Мегрен — дворяне далеко не в первом поколении. Несмотря на явную изнеженность и женственность, свойственную их, судя по всему, особой сексуальной ориентации, соответствующей вкусам короля, они остаются воинами-дворянами, видящими свой долг в защите чести короны. Пропаганда Католической лиги, всеми средствами поносившей последнего Валуа, сделала из миньонов чудовищ. Во время восстания в Париже (этот период у Дюма уже не описан) толпа осквернила их могилы. Но Дюма не видит причин для предвзятости и показывает нам этих молодых людей во всем многообразии их характеров: они заносчивы и устраивают Бюсси засаду, нападая вчетвером на одного (за что получают по заслугам), но они всегда стоят на защите короля, которого любят и как человека, и как олицетворение принципа власти, и в конце концов погибают, защищая этот принцип.

Дюбарри уже не дворяне. Графиня Дюбарри получила титул лишь благодаря расположению Людовика XV, при дворе которого царит наглое бесстыдство, каждый заботится лишь о себе и удовлетворяет свои растущие запросы. Брат графини Дюбарри готов нанести оскорбление дофине, а сама графиня стремится влиять на привязанного к ней короля так, чтобы все, что он делает, приносило пользу только ей и ее семейству. Франция для нее ничего не значит. Не желающий и не умеющий уже обходиться без нее Людовик XV готов, потакая любовнице, поступиться государственными интересами.

Его прадед Людовик XIV, в отличие от него, еще соблюдал равновесие между своими интересами и интересами дела. Марии Манчини он предпочел испанскую инфанту, женитьба на которой обеспечила ему независимость в правлении («Виконт де Бражелон», «Молодость Людовика XIV»), В тех же случаях, когда увлечение не наносит ущерба государству (Лавальер), король позволяет ему беспрепятственно развиваться, порой растаптывая при этом чувства окружающих.

Итак, даже проследив путь интриг и рассмотрев портреты фаворитов с XVI по XVIII век, мы убеждаемся, что «традиция мельчает». Наверное, это лишь подтверждало для Дюма мысль о том, что Провидение предначертало закат монархии во Франции.