Захар, недавно в издательстве «Молодая
гвардия» в серии ЖЗЛ вышла ваша книга «Леонид Леонов. Игра его была
огромна». Как у вас появилась идея создания этой книги? Почему именно
Леонов? Неужели судьба советского классика до сих пор может интересовать
современного читателя или это маркетинговый ход в вашей собственной
писательской кампании? Ведь книга уже вошла в длинный список
национальной литературной премии и имеет все шансы войти и в шорт-лист?
— Бог ты мой, слова-то какие —
«маркетинговый ход»! Это какое надо иезуитское иметь мышление, чтоб
написать книгу о, скажем прямо, несколько позабытом советском писателе, с
целью как-то раскрутить самого себя!
Если б я хоть сколько-нибудь думал про
этот вот маркетинг — я бы написал тогда очередную биографию Есенина или
Высоцкого. Но мне, знаете, в голову не приходит какие-то свои шаги
просчитывать.
Я представления не имею, интересует ли
судьба Леонова современного читателя, мне, честно говоря, вообще нет
никакого дела до предпочтений читателя. Просто я считаю Леонова великим
писателем, и чтение его книг доставляет мне душевную радость и
эстетическое удовольствие. Естественно, что когда-то после прочтения его
романов мне захотелось узнать, как он жил, — я стал находить какие-то
книжки о нем, воспоминания…
А потом случайно познакомился с Димой
Быковым, мы выпивали и разговорились о Леонове. Оказалось, не только я,
но вот и Быков считает Леонова гениальным. Тут Дима и говорит: «Слушай, а
напиши его биографию?» Быков как раз тогда писал своего «Пастернака». Я
говорю: «Да ладно, прекрати, какой я биограф!» Но Быкова не остановить,
если он чего-то хочет. Он тут же набрал по мобильнику «Молодую гвардию»
и сообщил им радостную новость: «Есть такой писатель Захар Прилепин, он
будет вам писать Леонова». Это было году в 2006-м, кажется. Или даже в
2005-м. У меня тогда только вышел первый роман, обо мне толком никто не
слышал еще.
В «Молодой гвардии» несколько скептически отнеслись и ко мне, и к Леонову… Но договор подписали.
Как долго вы работали над этой книгой? Считаете ли вы, что вам удалось это жизнеописание?
— Четыре года я писал Леонова. И вполне
мог бы писать еще четыре. Когда зарываешься в материал — понимаешь, что
за каждым поворотом тебя ожидает что-то новое. Тем более Леонов 95 лет
прожил — сами понимаете. Вроде пишешь биографию одного человека, а
получается, что ненароком историю целого столетия приходится разжевать.
Удалось жизнеописание или не удалось — я
не знаю. Я не могу на эту книжку отстраненно посмотреть. Года через три
возьму, почитаю — тогда решу.
В любом случае жизнеописания — это
специфические тексты. Они изначально требуют хотя бы минимальной
заинтересованности читателя в объекте описания. Если человек ни сном ни
духом кто такой Леонид Леонов — ему будет, наверное, несколько трудно.
Впрочем, у меня там активно действуют Сталин, Горький, Есенин, Булгаков,
Шолохов, Солженицын, гражданская война описывается, махновщина,
репрессии… Много там всего любопытного. Так что, может, я напрасно
опасаюсь.
Что лично вам как писателю и человеку дало изучение документов, биографии и творчества Леонида Леонова?
— Какие-то вещи для себя я уяснил еще
раз. Что за любой успех приходится платить. Что критики, бросающиеся на
писателей как бешеные собаки, — они были всегда, и их стервозное
внимание зачастую лишь признак качественно сделанной работы. Что у
человека может быть не одна биография, а две. Вот как у Леонова, где
снаружи орденоносный, монументальный совпис, а внутри — человек
трагический, умнейший, с неоднозначной судьбой, автор сложнейших,
многоуровневых сочинений.
Насколько вам близка фигура этого писателя? Изменили ли вы свое мнение о нем или просто дополнили новыми штрихами к портрету?
— Ну, по составу мы весьма разные люди.
Леонов жил отшельником, был мастер на все руки, выращивал какие-то
растения небывалые, кактусы редчайшие разводил, спиртного не употреблял,
на мир и на человека вообще смотрел, скорей, мрачно — короче, полная
противоположность мне в каком-то смысле. Я живу на людях, терпеть не
могу физической работы, мир, окружающий меня, — солнечный и пьяный, и в
прямом и в переносном смысле. А кактусы я терпеть не могу.
Может, отчасти эти вещи притягивают —
хочется понять что-то изначально очень непонятное, разгадать рисунок
чужой судьбы, чужой души человеческой…
В своем предисловии вы пишете:
«Сказанное Леоновым таит великое количество пророчеств». Что вы имели в
виду? Поясните, пожалуйста.
— Леонов в своих сочинениях достигал
порой необычайной плотности мысли — лучшие его тексты написаны на грани
человеческих возможностей. Это можно сравнить со священными книгами.
Такой текст можно читать ежевечерне — и всякий раз будешь совершать
новые открытия. Я так леоновскую «Пирамиду» или ранние рассказы его
читаю с любого места.
У Леонова есть вещи с элементами
фантастики — роман «Дорога на Океан», где он, например, подробно
расписал третью мировую войну и, кстати, предугадал создание радара.
У него есть пророчества метафизические,
касающиеся взаимоотношений Бога и человека, судеб человечества. Причем
пророчества эти «в обе стороны» — касаются и прошлого, и будущего.
Леонов предлагает свои, крайне любопытные, возможно еретические
трактовки деяний Господа нашего, свою модель Вселенной описывает — и
прочее. Я не буду за него пересказывать, это неблагодарное дело —
читайте Леонова. Думаю, в том, что это был очень вдумчивый и далеко
видевший старик, нам придется еще много раз убеждаться.
А самый поверхностный слой — это его
социальная прозорливость: и будущее социалистического эксперимента ему
вполне открылось уже в 20-е годы, и о катастрофических последствиях
начавшейся в 80-е «перестройки» он начал говорить одним из первых, и
замечательную, провидческую пародию на западную цивилизацию — «Бегство
мистера Мак-Кинли» сделал еще полвека назад — но меня это все, если
честно, куда меньше интересует, чем леоновские религиозные ереси и его
космогония.
Не кажется ли вам, что бывший
белогвардейский офицер просто лицемерил и «спасал свою шкуру» и его
производственные романы, особенно в нынешние времена, не имеют
какой-либо художественной ценности? То, что о нем написано множество
научных работ, а его книги переведены на все основные языки мира, может
означать более интерес к истории, в том числе и к истории литературы, а
не к самой фигуре писателя… Ваше мнение…
— Нет, мне так не кажется.
«Производственные романы» — это всего лишь штамп, ничего в случае
Леонова не означающий. Леонов писал вдохновенные и, повторюсь,
наимрачнейшие книги о гигантском социальном эксперименте над человечиной
(его словцо). И позволял себе такие ереси, что не то чтоб «спасал
шкуру», — а напротив — старательно и последовательно ею рисковал.
Мы же Леонова воспринимаем из дня
сегодняшнего — как наиуспешнейшего совписа. Но он успешным писателем
стал только после Отечественной войны — все 30-е годы его буквально
рвали на части, на 10 статей приходилось 9 разгромных, во второй
половине 30-х перестали выходить его романы, ранняя проза — многие вещи
лет по 20 не публиковались вообще. Всем известно про постановление о
журнале «Звезда», коснувшееся Ахматовой и Зощенко, но никто не
вспоминает, что в 1940 году было постановление Политбюро — за подписью
Сталина и его приближенных — о «клеветнической пьесе Леонова «Метель»…
Это был разгром пострашнее того, что случился с Анной Андреевной и
Михаилом Михалычем… «Метель» — вещь действительно жуткая: в самый разгар
репрессий Леонов умудрился написать пьесу о репрессиях. Нужно быть
очень, как сейчас говорят, безбашенным, чтоб такие вещи себе позволять. А
он позволял себе такое, что — я настаиваю! — вообще себе никто не
позволял тогда.
Кстати, после войны, когда в СССР и
думать не могли такие пьесы ставить, — во всех странах соцлагеря
постановки по Леонову шли с огромным успехом. На какое-то время он, как
драматург, в Европе стал популярней и Чехова и Горького.
Что до художественной ценности… Леонова
считали учителем, почитали за гениального литератора и Астафьев, и
Бондарев, и Валентин Распутин… Я и в своем-то вкусе не очень сомневаюсь,
а во вкусе лучших русских писателей столетия тем более сомневаться не
стану. А как к нему Горький относился, Есенин почитал его за крупнейшего
современного писателя, и Шолохов, конечно же…
Вы понимаете, утеря интереса к Леонову,
к советской литературе, и вообще к литературе русской — это следствие
большого идеологического фокуса. Запад старательно фильтрует идущую
отсюда литературу. Советский XX век фактически запрещен, он закрашен
черной краской и забит досками. Принимаются только Солженицын, чуть
меньше Шаламов, Анатолий Рыбаков, Михаил Булгаков, дневники Цветаевой — и
все. Там кровно заинтересованы в том, чтоб никто не предполагал, что
советский век был не только трагическим, но и величественным, небывалым —
всего этого не надо никому.
Собственно, и здесь, в России, тоже не
надо — потому что с высот того времени смехотворный уровень сегодняшних
наших геополитических притязаний слишком очевидным.
Леонов не «производственные романы»
писал — он описывал эпоху создания новых божеств, и, право слово, читать
это, особенно из эпохи нашего тотального мелкотемья, дико любопытно.
Вы пишете, что «Будучи в возрасте
патриарха, Леонид Леонов сказал как-то, что у каждого человека помимо
внешней, событийной, очевидной биографии есть биография тайная и
ненаписанная». Удалось ли вам увидеть, прозреть ее? И если да, скажите
читателям, что из этого тайного стало для вас наиболее значимым,
знаковым откровением?
— С Леоновым — тот же случай, как с
любым титаном — Достоевским ли, Толстым ли, Шолоховым, — тайную
биографию его попробовал первым написать я, но уж точно последним я не
буду. Многоэтажные леоновские тексты еще будут и будут исследовать, и
раз за разом находить там то, что первым путешественникам, в том числе и
мне, не открылось.
Я пока лишь снял верхний слой: выяснив,
что Леонов был белогвардейским офицером, я внимательно отследил, как
именно описывает в своих текстах он бывшую «контру», притаившуюся в
советских реалиях. Получилось, что все эти бывшие белогвардейцы,
кочующие у Леонова из романа в роман, так или иначе срисованы Леоновым с
самого себя, и все их мрачные забавы и их жизнь — как у загоняемого
волка — это леоновская жизнь, это пережитые им жуткие чувства.
А вы говорите «совпис», «производственные романы»… Да у Леонова шекспировские страсти кипят.
Как вы считаете, вы сами уже написали
свою «главную» книгу или все еще впереди? Над чем вы сейчас работаете?
Есть ли желание попробовать себя в иных жанрах?
— Да фиг его знает. Я написал уже почти
столько, сколько Хемингуэй. И написанным, в общем, доволен. Свою
«главную» книгу не я буду назначать — ее, если захотят, назначат
читатели.
Я роман пишу, злой… Делаю это с некоторой неохотой.
Попробовать себя в других жанрах? Да,
заманчиво. Я много раз говорил, что образцом в этом смысле для меня
является Алексей Николаевич Толстой, который написал великий
исторический роман, гениальную сказку, два фантастических романа, эпос,
вещи в жанре классического реализма, а еще успел себя попробовать как
поэт-символист… Молодчага просто!
Идеальный писатель — это который написал, скажем, «Дети капитана Гранта», «Прощай, оружие», «Сад расходящихся тропок» и «Замок».
Я бы тоже так хотел. Не умею, жаль. Но пытаться будем.
У литературы есть предназначение? В чем
вы его видите? У вас есть претензии к современной литературе? Насколько
вы следите за литературным процессом?
— Я слежу за литературным процессом и
очень им доволен. В России безусловный литературный расцвет и отрицать
его могут только ленивые и нелюбопытные люди. У нас есть минимум три
писателя, достойные Нобелевской премии, — Битов, Лимонов, Распутин, да и
Маканин тоже, да и Искандер тоже, да и чего бы Улицкой не дать, и уж
тем более Петрушевской… У нас есть Пелевин и Сорокин, как бы мы к ним ни
относились. Ну и ежегодно в России появляется классический роман.
Последние, мной прочитанные: «Язычник» Тулянина-Кузнецова, «Блудо и
МУДО» Алексея Иванова, «Каменный мост» Терехова.
Предназначение литературы — это не ко
мне. Я пишу, что думаю и что хочу, — и за это мне платят деньги. Вполне
достаточно для внутренней мотивации.
Вообще писатель фиксирует душевное
состояние человека в данный момент. Кроме писателя никто это не сделает,
никакой врач. И потом можно будет сверить, как билось человеческое
сердце в XV веке, а как в XXI-м.
«Здесь со своей болью обитаю я», как
Леонов говорил. Вот о чем-то таком мы все пишем — где мы обитаем со
своей болью и как мы ее переживаем.
У Леонида Леонова, как говорят
исследователи его творчества, был свой яркий, неповторимый стиль. А у
Захара Прилепина он есть? Вы сами чувствуете некие особенности вашего
письма? Повлиял ли на ваш стиль Леонид Леонов? Кого из русских и
зарубежных писателей вы можете определить для себя как учителей?
— У меня есть свой стиль, своя
интонация, и уже появились подражатели и пародисты. Пародисты — это
хорошо, это значит, что есть, что пародировать.
Я бы не сказал, что я у кого-то учился
писать. Я хотел бы писать, как Гайто Газданов — гениальный стилист,
любимейший мой писатель, или как Анатолий Мариенгоф — тоже
восхитительный тип, или как поздний Катаев — пальчики оближешь, как его
«мовистские» повести написаны… Но я так не умею, поэтому пишу как пишу.
Скажите, Захар, насколько портрет
великого классика, по вашему мнению, получился беспристрастным? Или
«прилепинская» оценка тайно или явно присутствует в тексте?
— А с чего это мне быть
беспристрастным? Я беспристрастным был, когда на кладбище работал. А тут
я имею дело с писателем, которого люблю. Чего бы мне не попытаться
«заразить» этой любовью читателя?
Хотя о безоговорочной любви речь не
идет, конечно. Я, например, очень скептически отношусь к самым известным
книгам Леонова — романам «Барсуки» и «Русский лес». Мне кажется, что в
конечном итоге они только навредили ему. Читать их по большей части и
тошно, и дремотно. Посему я призываю всех начинать читать Леонова с
цикла «Необыкновенные рассказы о мужиках», потом перейти к повестям
«Белая ночь», «Саранча», «Evgenia Ivanovna», а потом уже к романам
«Вор», «Дорога на Океан», «Пирамида»…
Тут уж любой человек, любящий русский язык, не может не порадоваться.
Есть ли какие-то факты из жизни
писателя или ваши собственные выводы, на которые вам бы хотелось указать
особо? Не осталось ли ощущения, что книга сдана в печать, а надо было
сказать еще одно, другое, третье, добавить какую-то деталь, поставить не
точку, а многоточие?
— Не, такого ощущения нет. Я
чувствовал, что тащу на себе что-то вроде плиты, и пора уже ее положить
на место, а то хребет надломится.
Все, что я хотел сказать, я сказал. А выводы мои читайте в книжке, что я их разбазаривать буду. |