И. Г. Вас называют постоянным возмутителем спокойствия, репейником, чрезвычайно язвительным человеком. Вас радует такая оценка? Ведь на самом деле вы белый и пушистый в душе.

Д. Б. Меня, конечно, радует такая оценка, и не потому, что я такой черный и колючий, а потому, что я пытаюсь несколько расширить границы общественной терпимости, по-научному говоря, толерантности. Это мне кажется очень важным, потому что когда люди привыкают терпеть меня или кого-нибудь другого несогласного и любой другой вариант ершистости, то они от этого становятся толерантнее в целом, поэтому я не то чтобы сознательный возмутитель спокойствия, но я люблю иногда говорить вещи, которые не совпадают с официальной или общепринятой точкой зрения. Потому что люди, говорящие то, что предсказуемо, преследуют совершенно конкретные цели. Я знаю нескольких людей, которые очень любят поговорить о том, что добро — это хорошо, что надо быть добрым, что надо быть ласковым с мамой. Есть даже такое содружество людей в сети, которые занимаются пропагандой того, как важны хорошие отношения в семье, человеческие отношения. Надо помогать больным детям, надо, обязательно. Кто же скажет, что не надо помогать больным детям? Не надо разрывать на части чеченских детей, разве вы хотите, чтобы разрывали чеченских детей? Но, как правило, такой прием — это прием ложной идентификации. Например, надо помогать чеченским детям, а государство им не помогает, поэтому надо уничтожить российское государство, которое этим детям не помогает, а вместо этого делает бум, ну и так далее. То есть, это человек, который отождествляет себя с чем-то добрым и прекрасным, а потом с чем-то ужасным, и потом уже невозможно это разделить. Поэтому я против повторения банальностей. Потому что когда человек повторяет вещи банальные, он это всегда делает зачем-нибудь и с целью, как правило, это цель корыстная. Поэтому я никогда банальностей стараюсь не повторять, кроме тех необходимых случаев, когда нужно ну уж совсем внятно напомнить какие-то вещи. Вот в искусстве повторять банальности можно и даже нужно. Но в критике я работаю как диагност, а в остальном нет, я могу себе позволить говорить вещи нестандартные.

И. Г. Скажите, Дмитрий, как Вас на все хватает? Насколько я понимаю, Вы успеваете и писать статьи, и создавать книги, и постоянно общаться с разными людьми, как в сети, так и в реальной жизни. Высокий темп жизни для вас норма? А как к этому относится ваша семья? Вам удается уделять внимание жене и детям?

Д. Б. Я собственно ничего абсолютно не успеваю. Я очень мало успел по сравнению с другими людьми. Например, если посмотреть, сколько успел Сергей Шойгу, то я успел минимально. Писать нетрудно. Напрасно думают, что писать трудно, конечно, это процесс трудоемкий, но это труд приятный, точно так, как считают, что секс это тяжело, так как, занимаясь сексом, человек теряет сил и энергии столько, сколько требуется на разгрузку вагона дров, если он будет не очень интенсивно работать. Такие вещи бывают, ничего ужасного, нормально. Я не считаю это каким-то аховым подвигом. Я успеваю мало. Я уже много раз рассказывал, что пишу прозу по субботам и воскресеньям, все остальное время — работа. На самом деле, если бы я писал то, что хочу, и так, как хочу, то я бы написал уже гораздо больше, романов у меня уже было бы штук восемь. А у меня их только четыре. У меня просто нет времени физически поехать посмотреть какие-то вещи, без чего роман не состоится. Я хочу написать хороший производственный роман. Мне для этого надо поехать в Сибирь, но я сейчас не могу. Наверное, придется делать это где-то в августе. Притом, за счет чего я экономлю время, так это потому, что у меня нет никаких хобби, этого мне не надо, никаких занятий, кроме литературы, у меня нет. Детей мало вижу, но когда их вижу, я, естественно, ими занимаюсь, но то у них кружки, то у меня кружки. Так что, я мало делаю. Надо больше, гораздо больше. Много писателей, что ли, в России? Писателей очень мало и пишущих мало. Надо все успеть, столько интересных событий происходит.

И. Г. Почему политические стихотворные сатиры и памфлеты, в которых явно присутствуют и рифма и ритм, Вы пишете прозаической строкой, не так, как стихи?

Д. Б. Потому что это статья по большому счету. Что тут еще сказать?

И. Г. Насколько мне известно из ваших заявлений, Вы не любите Интернет, вернее Рулинет. Вас там даже нарекли «бонвиваном Интернета». Как Вы относитесь к подобным нападкам в свой адрес?

Д. Б. Интернет-литература очень вторична. Литературные страсти сами по себе ужасны, а сетевые тем более. Главное, что сетевые говорят, вот мы белые, пушистые и талантливые, а все остальные получают деньги за свои произведения, продаются. Это такая типичная отмазка непрофессионала. Сейчас уже затихли эти склоки в Интернете, потому что все, что в Интернете существовало и пыталось пробиться на бумагу, успокоилось, и мы увидели, чего это стоит, 90 % того, что печатается в сети, это просто говно. Это либо очень вторичное говно, байки, либо там в сети кипят такие социалистические романы, дикие африканские страсти, где люди орут друг на друга, ссорятся, мирятся и серьезно к этому относятся, а этого делать не надо совершенно, это не может быть настоящей жизнью. Я как-то писал о том, что, конечно, умирать за литературу приходится всегда, но обидно умирать за плохую литературу, что какой смысл? Поэтому я очень резок. Шостакович как-то раз сказал одному молодому музыканту, когда тот ему сыграл: «Очень хорошо, но лучше пить водку». Так вот в литературе лучше пить водку, она менее губительна. Поэтому к Интернету я как к форме легитимизации литературного процесса отношусь отрицательно. «Я выложил в сеть свое произведение» — то есть как бы опубликовал, к такой публикации я отношусь очень плохо, это неинтересно. Это скопление дурных подпольных инстинктов. Графоман любой ужасен, а когда этот графоман в своей тусовке еще что-то значит, то это вообще ужасно. А как вы знаете, своя тусовка есть у всех, даже самый бездарный текст соберет поклонников. Так что это трагедия. Я очень не люблю публичного дневника. Человек пишет о себе в расчете на то, что это прочтут окружающие. Есть несколько типажей в сети. Есть романтическая девочка, есть мальчик — брутальный мачо, который комментирует военные события с политической точки зрения, и т. д. Любой, у кого есть ЖЖ, — это человек с явной психической патологией. Я себе завел пароль исключительно для того, чтобы заходить иногда в ЖЖ, когда там обсуждают меня, но я читаю там про себя какие-то чудовищные вещи и вношу какую-то ясность. Я не был там-то и там-то, я не говорил того-то и того-то, у меня есть доказательства, извинитесь, пожалуйста. Чаще всего они извиняются.

И. Г. А вам это надо — развеивать эти слухи?

Д. б. Ну, если о вас ползут слухи, что вы в такое и такое-то время валялись пьяный на тротуаре в обнимку с девушкой, то что вы на это скажете? Нет, я в это время не валялся пьяный на тротуаре, я валялся совершенно в другом месте и с другой девушкой. Вот свидетели. Извинитесь.

Иногда я отношусь к ЖЖ позитивно, как к форме общения. Иногда спорю с кем-то о различных вещах, и мне интересно. Негативно к этому я отношусь только как к форме самовыражения. Человек пишет о себе, и пишет так, чтобы нравиться окружающим, и тогда он становится ужасным. Так себя позиционировать слишком просто и неинтересно, очень легко быть белым и пушистым и нравиться людям. Я абсолютно четко знаю, что надо делать, чтобы тебя полюбила та или иная категория людей. Что надо делать, чтобы нравиться женщинам после 30, русским, евреям, девушкам. Тогда уж лучше что-то делать, чтобы нравиться собственному ребенку, по крайней мере, его реакции еще не настолько запрограммированы. Чтобы понравиться сетевому сообществу, надо писать рублеными фразами такими, как бы вдохновенными, все время говорить банальности, иногда стирать свой журнал, устраивать виртуальные самоубийства. Все это очень доступно. Кого хвалить, кого ругать, кого поддерживать — это все понятно. Все эти люди знают, как надо жить.

И. Г. В своей статье «Достоевский и психология русского литературного Интернета» Вы пишете, что «Трения между литераторами неизбежны, поскольку литература имеет дело с такими дефицитными вещами, как личное бессмертие, сознание осмысленности своего бытия, конечная истина и проч. Естественно, что совместное пользование всеми этими прекрасными вещами исключено. Можно сколько угодно говорить о терпимости, но нетерпимость заложена в самом ремесле художника. При этом собственно уровень художника, мера его одаренности — вопрос десятистепенный». Я так понимаю, что это относится не только к Интернету, но и к писателям вообще. А вы сами человек терпимый к чужим удачам, а к неудачам?

Д. Б. Как писатель я, конечно, человек завистливый, но завидую я, как правило, все-таки белой завистью. У писателей, у литераторов, разумеется, есть свои комплексы: с возрастом хиреет память, падают творческие способности, как сказано у Маяковского, «приходит страшнейшая амортизация». Зависти я подвержен в меньшей степени, так как очень много творческих людей — мои друзья, по крайней мере те, кто мне нравится как пишет, мы с ними встречаемся, общаемся, мы составляем некую такую творческую когорту, типа того, что вместе проще выжить и потому, что я хочу общаться с человеком, если есть что-то за текстом, что меня к нему притягивает, так что я завидую им по-хорошему, белой завистью. Меня притягивает к ним их талант. Мы можем часть дел и творческих задач передавать друг другу, переваливать друг на друга. И это хорошо. А завидую ли я, например, деньгам? Да, безусловно, и не только литераторским. Я завидую всем людям, у которых много денег, которые могут себе позволить не работать или работать так, как им хочется. И эта зависть во мне есть, и я этого не стыжусь. Завидую я праздным богатым людям, которые могут сидеть и груши околачивать, так как это мое, я бы это с удовольствием делал. Но олигархам, которые работают с утра до ночи, я не завидую.

А по поводу неудач — я люблю писать фельетоны, и делаю это с наслаждением. Вот у меня лежит гранка с тремя политическими биографиями, написанными плохо, смешно и нелепо. Я оттягиваюсь и пишу фельетоны по этому поводу. Потом, терпим ли я к чужому мнению? Нет, нетерпим, потому что у меня есть свое и я не верю в терпимость к чужому мнению. Я не люблю, когда люди говорят глупости, тем более когда это опасные глупости. Когда мы расходимся в трактовках того или иного литературного произведения, тогда пожалуйста, но если человек говорит, что Москва для москвичей, то я, конечно, могу ему объяснить, что он неправ. Ну и так далее. Так что я никогда не видел ни одного терпимого человека, это просто люди, умеющие скрывать свои чувства и мысли, я как раз предпочитаю вспыльчивых людей, потому что они гораздо честнее. По крайней мере, такой человек из-за угла никогда не огреет оглоблей. Лучше та собака, которая лает, потому что она не кусает.

И. Г. У вас намечаются еще какие-то программы на телевидении или вам это уже надоело, жизненный опыт получен и пора двигаться дальше? Каков тогда следующий шаг? Может, пора снять мультфильм?

Д. Б. Пока нет. А насчет мультфильма — это тоже не от меня зависит. Но это очень сложно. Сделать убедительный диалог, например, для кино, я бы не смог. Я очень хорошо умею писать прозу, это я знаю, как делается. Ритм в прозе у меня есть, ритма в кино нет. У меня очень небольшой спектр увлечений в литературе, и за них я отвечаю, а писать сценарии для кино я не могу. Например, я очень плохо разбираюсь в изобразительном искусстве, хотя все мои друзья-художники меня старательно просвещали, водили меня в музеи, говорили: вот это плохо, а вот это хорошо. Я никогда не буду поэтому делать того, что у меня получается через пень-колоду. Еще я прекрасно умею чинить электроприборы, всегда знаю, где контакт отходит. Да, хороших мультфильмов мало, но и хорошей музыки мало, я же не пишу музыку.

И. Г. Ну, у вас же есть ваша детская книга «Зверюши», ее можно экранизировать.

Д. Б. «Зверюши» могут и не получиться, это сугубо литературная вещь. Я не очень хорошо представляю себе зверюшу на экране. Зверюша — это существо. Это хорошая плюшевая игрушка, ее трудно представить рисованной, она скорее кукольная, что ли.

И. Г. Как удается совмещать в себе поэта и прозаика? По вашему же выражению из публикации «Двести лет вместе», прозаики — люди «неумные», поэты — практически наоборот. Так каким образом у вас это свелось к единому знаменателю?

Д. б. Ну, это не совсем так. Прозаик глупей, а поэт умней. Да, я на этом настаиваю, это действительно так. Но мне это не мешает, так как я не масштабный прозаик. Единственный случай, который вызывал у меня сомнения, это был Искандер. Мне казалось, что он был отчаянно умен и что при этом он был талантливый писатель. Но потом я написал в своей статье, что Искандер действительно был очень умен, но он остановился в шаге от величия настоящего. Еще бы шаг — и он бы рехнулся по-настоящему, но он остался просто очень хорошим писателем и остановился за шаг от гения. И поэтому у него сохранилась потрясающая способность четко отделять добро от зла. Он всегда отличался поразительной адекватностью. Например, он первым в 1994 году сказал, что должна быть лояльность по отношению к власти. Это была очень глубокая мысль. Он же мне когда-то сказал, люди нравственности — это люди поврежденного ума, так как люди и мораль плохо совместимы.

Он же первый сказал: «Насколько музыка лучше, чем водка, потому что музыка не дает похмелья». С тех пор я с ним совершенно согласен. Потому что ужасы похмелья компенсируют любое удовольствие, и я с некоторых пор понял, что это правда. При том много людей, хороших интересных людей, которых я знал, довели себя до такого состояния, что с ними сейчас уже ни о чем не поговоришь.

И. Г. «Каждая нация осуществляет свою тайную программу — и только русские боятся заглянуть в себя», — пишете вы в той же статье «Двести лет вместе». А вы русский человек? И тоже боитесь заглянуть в себя или делаете это регулярно? И что вы там видите?

Д. Б. Да, я в себя заглянул. И многое понял. Я понял, что нельзя примирить русского и еврея. Поэтому я их из себя выдавливал, сначала еврея, потом русского. Все свои книги я написал, чтобы избавиться от различных страхов и комплексов. «Эвакуатора» я написал, чтобы избавиться от страха перед жизнью, чтобы понять, что бежать некуда. А вот «ЖД» это то, что остается, когда выдавишь из себя по капле и жида, и русского. Как говорил Пелевин, что когда упадут с трубы А и Б, то останется то самое И, которое представляет из себя интерес.

И. Г. в романе «Эвакуатор» ваша героиня говорит: «Все стало второсортным, а мы с тобой первосортные. Поэтому мы все это разрушаем». Вы соотносите эти слова с самим собой?

Д. Б. Нет, я совсем не первосортный. Тот, кто работает хорошо, рано или поздно получает по балде, это закон жизни. Это не просто так. Господь не фраер, он, наверно, каким-то образом пытается спасать талантливых людей, но у него ничего не получается, потому что все первосортное ведет к гибели этого мира, этого сегодняшнего, русского. А гибель этого мира, видимо, пока нежелательна. Все что хорошо, оно приближает историю, оно заставляет историю начинаться.

Россия живет 800 лет без истории, а может быть, и больше. И любой человек, который начинает задумываться — «ребят, ну вы что, что же мы делаем», заигрывает с судьбой: «минуточку, минуточку, вот этого не надо». То, что в России есть установка на второсортность, по-моему, достаточно очевидно. Надо писать так, чтобы тебя все поняли, надо написать так, чтобы тебе это не стоило какой-то жизненной катастрофы. В поэзии это не так заметно. А написать сейчас в России настоящую прозу, это значит констатировать несколько совершенно чудовищных для нас вещей, для нашей нации. Написать, например, открытым текстом: русских как нации нет, власти нет — и написать все это открытым текстом. Но это не пройдет. И поэтому приходится писать все это странными кривыми путями.

И. Г. А вот если бы от вас зависело, кому дать литературную премию, а кому не дать, тогда как?

Д. Б. Мне всегда было безразлично, кому дать, а кому нет. Всякий писатель — очень несчастный человек и очень нуждается в деньгах. Он заслуживает того, чтобы получить бабки. Я думаю, что все должны были бы собраться и решить, какой из писателей сейчас больше всего нуждается в премии, не финансово, а по-человечески. И дать ему премию. Давайте премию мне, потому что я нуждаюсь в деньгах, а если не мне, то любому, так как любой писатель — это страдалец за человечество.

И. Г. Дмитрий, расскажите, каким образом возникают ваши идеи романов? Что-то одно можно «выцепить из воздуха», но целиком продумать сюжет, все переходы, коллизии… Как это происходит у вас?

Д. Б. Я бы с удовольствием написал хороший производственный роман, эта идея у меня давно зреет, только времени нет. Этот сюжет кроме меня сейчас никто не напишет, потому что это тяжело и потому что я знаю, как это надо сделать. Роман придумать очень просто, придумать легко, трудно его писать, потому что это большой труд. Холст нужно сначала загрунтовать, потом написать картину в два или три этапа, сначала просто набросать красками приблизительно, и вот приблизительно такая картинка, потом уже начинаешь это все прописывать, менять местами, убирать какие-то линии, переписывать их. Писать роман — то же самое, это чисто технический процесс.

Хороший роман пишется год, это как минимум. Иногда два-три, но это уже на эпопею. А роман — год, а потом еще его два месяца доводишь вместе с редактором. Дольше писать роман нецелесообразно. Можно переносить его в себе или рехнуться.

И. Г. Ваше стихотворение «Автопортрет на фоне» очень интересно и самокритично. А в нынешний период жизни вопрос о смысле жизни вас тоже не волнует? Вы его уже поняли для себя?

Д. Б. Для того чтобы задаваться вопросом о смысле жизни, надо находиться где-то вне жизни. Сверху. В человеческой компетенции этот вопрос неразрешим. Есть два ответа на этот вопрос: религиозный и атеистический. Религиозный — это исполнение божественного замысла, а атеистический — делай все, что можешь, максимально реализуйся. Я так полагаю, что моя максимальная реализация не так уж противоречит божественному замыслу, так что все примерно так я для себя решил. Вообще вопрос о смысле жизни при известном качестве жизни не возникает. Он не возникает, либо когда человеку очень плохо и тогда ему не до смысла, либо когда ему очень хорошо. Так вот надо либо ввести себя в состояние, когда тебе очень плохо, сознательно ввести, либо постараться сделать очень хорошо.

Моя реализация сейчас затруднена, так как у меня на нее есть всего два дня в неделю и то не факт. На мне сейчас висят три текста. Это хорошо или нет? Нет, это плохо, это неправильно. Поэтому я, может, и загоняю сейчас себя так работой потому, чтобы у меня не было времени задуматься: «А зачем?» или испугаться смерти по-настоящему или подумать: «Ах, какой ужас этот бег времени». Когда мне думать об этом? Так что ничего хорошего, уверяю вас, в этом нет. Я пытаюсь поставить себя в ситуацию, когда у меня нет сил думать о собственном смысле жизни.

Автопортрет на фоне