Прочитайте эссе двух современных авторов — Виктора Ерофеева «Don't complain значит "Не жалуйся"» и Евгения Чернова «Березка».

Виктор Ерофеев Don't complain значит «Не жалуйся»

Я никогда не любил Север, тем более Крайний, мне и в Москве хватает холо­дов, но уломал приятель, энтузиаст полярных сияний, и мы поехали — на край Земли, самую северную точку Европы, Норд Кап. И там, в Норвегии, у черта на рогах, я неожиданно для себя влюбился, причем, казалось бы, в полную ерунду — в дерево. Причем, даже не в конкретное дерево, а в породу этого дерева. Так, наверное, в начале века студенты-недоучки влюблялись в пролетариат.

Стыдно признаться, но я влюбился в национальный символ, причем не Нор­вегии, а России. Я от этого символа всегда держался в стороне, просто потому что меня от него воротило, он был везде и во всем, от букваря до Сандуновской бани. Угадайте с трех раз. Ну, понятно, береза.

Как меня угораздило? Мы выехали из Хельсинки на мини-автобусе и поехали прямо по меридиану наверх, за Полярный круг, через Лапландию, на берег Ледо­витого океана. В Хельсинки было жарко, финны дули пиво, природа распари­лась: цвели рододендроны, как будто на юге. Но чем выше мы поднимались по карте, тем строже становились растения. Началась игра на выносливость. Сна­чала сошли с дистанции, как сходят уставшие бегуны, легкомысленные листвен­ные породы, вроде лип и тополей. Дуб, несмотря на всю свою кряжистость, тоже долго не выдержал — выбежал из поля зрения. Олени сменили лосей как на дорожных знаках, так и в жизни. За Полярным кругом все оставшиеся деревья резко уменьшились в росте. В полях цвел король московских помоек — лило­вый иван-чай. Из лиственных пород остались малорослые осины и березы.

Затем, как по команде, все деревья покрылись мхом. Мы ехали через топи, мелкие золотые прииски, в деревенских ресторанах кормили медвежатиной. Солнце перестало заходить. Начался сплошной бурелом. В полосе бурелома пропали осины, ближе к тундре исчезли сосны. Исчезли также и сауны — мы переехали финско-норвежскую границу, а норвежцы саун не любят. Два инва­лида, сидя на стульях возле флага, изображали из себя пограничников. После границы из деревьев остались только елки да березы.

Елки стояли худые, ощипанные, а березы переродились: превратились в березовый кустарник, стволы искривились, стали коричневыми, с жилистыми кулачками. Они росли вдоль безупречной шоссейной дороги, идущей по вечной мерзлоте, и вокруг темно-красных домов норвежских крестьян, на окнах кото­рых висели лампы на случай будущей полярной ночи.

Наконец мы выехали к фиордам океана, к светлым пляжам с плоскими камнями, к воде цвета рассеянных близоруких зеленых глаз. Косо светило солн­це — было заполночь. Июльский арктический ветер дул такой, что сносило с ног. Наутро ветер поутих; я пошел вдоль скал к океану. И в расселинах я увидел карликовые березы. Они победили — никаких прочих елок больше не было и в помине. Они, казалось, не росли на одном месте, а ползли по-пластун­ски, минуя нерастаявшие островки летнего снега, к земному пределу.

При этом они пахли. Но как! Они пахли так, как будто пели во весь голос, на все "побережье, на всю Арктику. Березовый воздух был сильнее празднично­го церковного елея. Тут я понял, что — все: я влюбляюсь. Я влюбляюсь в карликовые деревья, которые живут и не жалуются.

Ну, это особая тема. Я не знаю ни одной страны, где бы так много жалова­лись на жизнь, как в России. Начиная с вопроса «как дела?» и кончая расспро­сами более тонкого свойства, в ответ получаешь целые грозди жалоб — на власти, здоровье, погоду, отцов и детей, друзей, войну и мир, самих себя.

В России жалуются скорей всего потому, что люди у нас слабее обстоятельств. Так почему бы нашим мужчинам не позаимствовать зарубежный опыт нор­вежских карликовых уродок? Их не заела арктическая среда. Не знакомые с англо-американским кодексом чести, они существуют согласно его положе­нию:'don't explain, don't complain (не оправдывайся, не жалуйся). В общем, живите, как эти березы.

Евгений Чернов Березка

Случилось так, что, приехав на республиканское совещание по краеведению, мы, люди битые возрастом, с клочками седых волос, с печальными лысинами, оказались без гостиницы — ее захватили кооператоры и наотрез отказались освобождать. Вот и разместили нас где придется.

Я попал в тесную комнатку общежития строителей, и со мною вместе — высокий сухопарый человек с выражением лица то ли болезненным, то ли тоскующим. Звали его Александром Григорьевичем, был он из Москвы и сразу же заявил, словно оправдался: в командировку поехал добровольно — очень захотелось ему взглянуть, жива ли еще провинция, а если вдруг и при­рода сохранилась, то получится, словно побывал на даче большой и индуст­риальной.

—        Вечером будем пить травы, — сказал Александр Григорьевич. — Целеб­ную смесь привез..

Но потом стихия всевозможных мероприятий развела нас в разные сторо­ны.

К вечеру пошел дождь, глина, покрывавшая тротуары, вспухла, стала лип­кой, и трудно было убедить себя, что у природы нет плохой погоды. И еще — ветер, наверное, сменил направление. Когда мы собрались в своей комнате, из всех оконных щелей несло будь здоров. Как в поезде!

—        Просто жуть, — сказал Александр Григорьевич, доставая из спортивной сумки фирмы «Адидас» шерстяное белье. — Один раз так же попал в историю, в Кельне. Казалось бы, такая цивилизация, но вот простудился, — и он пнул со злостью старенький засаленный стул, да так, что тот пискнул.

—        А какая разница: Нью-Йорк или Рязань? Сквозняк есть сквозняк. А насморк тем более.

В ответ на эти слова Александр Григорьевич испытующе взглянул в мою сторону.

—        А вы знаете, эта мысль все сильнее стучит в моих висках. Если продол­жить вашу аналогию, то можно прийти к крупным выводам. Допустим: труд есть труд, отдых есть отдых, в какой бы части света это ни совершалось. Так?

—        Видимо, так.

—        Или взять что попроще: атмосфера, вода... Вода — река — лес. Лес вы, надеюсь, не станете отрицать?

—        Нет.

—        Значит, лес: елка — ольха — береза. И везде все одинаковое. Выходит, среда обитания, по сути, без различий.

—        Выходит, только вот березку вывел бы...

—        А почему березу, а не ольху? Ни дуб, ни граб, ни кудрявую ветлу?

—        Кудрявая у нас березка.

—        А-а, вот-вот... Вот и вы, как и все. Бе-ерезка-а у родимого крыльца-а, — протянул Александр Григорьевич с неожиданной иронией и злой, какой-то знакомой, интонацией. — Неужели современный цивилизованный человек ве­рит в этот миф? Начнем с того, что никто никакого родного крыльца не пом­нит. А березу — тем более. Из детства помнят другое... Я даже затрудняюсь это доходчиво объяснить, но другое. В любом случае общие ощущения добра, допустим, и зла. Но добро и зло одинаково и у нас и у них. Это как поцелуй матери.

Я хотел промолчать: нет начала, а теперь и нет конца этим разговорам. И, чтобы отвлечься, подумал: правильно пишут в газетах — столичные жи­тели превращаются в особую человеческую разновидность: много думают о себе, готовы браться за любое, даже незнакомое дело. Но самое главное: по­теряли веру — не верят ни во что! — впрочем, это, наверное, сказано слиш­ком сильно.

Но Александр Григорьевич разошелся. Вместо того, чтобы ложиться спать, он вспомнил о травах, достал кипятильник и ярко разукрашенную железную банку.

—        Будем пить, — замечательно просто сказал он. — Вусмерть! Может, хоть тогда дойдет: чего же вам так далась береза? Что, она вас обувает и одевает? Или молоко дает?

В общем-то я тоже не знал, как объяснить ему. Сколько помню себя — все в городе живу, тоскую без асфальта, без этой пестрой выматывающей уличной круговерти. И тем не менее! И березку-то вижу от случая к случаю. Но неведо­мая сила, сокрытая в этом образе, — поднимает душу и наполняет силой. Именно так! С кровью дано. И, как видно, не только мне.

—        А вот, кстати, Александр Григорьевич, русские за рубежом не прижива­ются. Спят и видят березку.

—        Тоже мне скажете, — отозвался он с недоверчивостью.

—        Точно, точно, тут даже и спорить бессмысленно.

Александр Григорьевич задумался, но вот лицо его просветлело:

—        Тогда должен вам сказать следующее: если тоскуют, а по ночам видят какое-нибудь дерево — значит, не сумели как следует устроиться.