Религиозные интуиции выступали важнейшей составляющей в мировоззренческих и эстетических исканиях М.Горького – особенно в творчестве дореволюционного времени. Повесть «Исповедь» (1908) тесно соотносится с его «богостроительскими» увлечениями каприйского периода, ознаменованными стремлением найти пути взаимодействия христианства и марксизма (А.В.Луначарский, В.А.Базаров и др.), обосновать, в духе «неохристианских» идей Серебряного века, особую религию «человекобожества». В целом «философия Горького была эхом эпохи Возрождения с ее попыткой возвысить Человека как творение и поставить его рядом с Творцом. Но у Горького эта идея, преображенная трагической философией Ницше, достигает крайних форм. Не просто возвысить Человека как творение, но сделать его Творцом, заменить им Творца». На этом фоне свою актуальность сохраняет изучение горьковских текстов, где религиозное миросозерцание не только сопряжено с философскими и социально-политическими доктринами, но и выступает предметом самобытного художественного исследования, простирающегося далеко за пределы предзаданных теоретических платформ.

Повесть «Исповедь» выстроена как автобиографическое повествование крестьянина Матвея, причем на первый план в этом жизнеописании выдвигается именно история религиозных исканий центрального героя и его разнообразных знакомцев и собеседников. В многочисленных полилогах и зачастую конфликтных пересечениях художественно постигаются поиски и метания человеческой души, жаждущей обретения и сохранения абсолютной Божественной правды в стремительно меняющихся социокультурных условиях.

Первым спутником и вдохновителем Матвея в его богоискании становится артистически одаренный дьячок Ларион – «нежной души человек», рано ушедший из жизни, но успевший поделиться с Матвеем опытом непосредственного восприятия Христа, прислушивания к «звону красоты Божественного слова»: «Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало, плакал всегда, видя горькую судьбу Сына Божия. Весь Он – от спора в храме с учеными до Голгофы – стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизреченной любви Своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, – везде дитя, ослепительное красотою Своею!» Религиозность Лариона неотделима от покаянного чувства («видел он Бога великим мастером прекраснейших вещей, а человека считал неумелым существом»), от глубокой воцерковленности, проникнутой не вполне высказанным драматизмом от своего несостоявшегося священнического пути: «Был бы я попом, я бы так служил, что не токмо люди – святые иконы плакали бы!» Эту церковность он прививает и юному Матвею, исподволь формируя в нем одухотворенно-личностное восприятие различных богослужений суточного круга: «Всенощная служба больше утренней приятна мне была; к ночи, трудом очищенные, люди отрешаются от забот своих, стоят тихо, благолепно, и теплятся души, как свечи восковые, малыми огоньками; видно тогда, что хоть лица у людей разные, а горе – одно». Самому Лариону особенно внятной была красота заупокойной службы, которая в наибольшей степени отражала эсхатологическую устремленность его религиозного переживания, нацеленного на постижение как тайны смерти («Бог – для того, чтобы умирать не страшно было…»), так и грядущего Пришествия Христова: «Скоро уже! – говорит. – Скоро, – слышно, что люди снова ищут Его».

Примечательно и просветляющее воздействие Лариона на Савелку Мигуна, охарактеризованного как «ворище известный и пьяница заливной», который «не раз бит бывал за воровство и даже в остроге сидел». В этой опустошенной грехом и «похабными сказками» душе общение с Ларионом, вслушивание в исполняемые им покаянные песнопения пробуждало, казалось бы, окончательно погибшие творческие силы. Вслед за Ларионом Савелка тоже начинал петь, «пел он тихо, таинственно пел, глаза широко раскроет, зажгет их каким-то особенным огнем, и на вытянутой руке его сухие пальцы шевелятся всегда, словно ищут чего-то в пустоте».

Дальнейшее становление религиозного мироощущения центрального персонажа сопряжено с коллизиями его «трудной жизни» в доме Титова, с драматичной историей создания и потери семьи: «В ту пору и начал я трудную жизнь мою – Бога полюбил». В отличие от сторожа Власия, являвшего пример утери чувства Божественного присутствия («церковь… то же кладбище»), Матвей именно в экстатическом, подчас надрывном религиозном переживании пытается прорваться за пределы обыденной суеты: «Чувствую себя в луче ока всевидящего… Близость к Богу отводит далеко от людей, но в то время я, конечно, не мог этого понять». Горьковский герой напряженно размышляет о различных путях к обретению святости, запечатлевшихся в подвигах мучеников, блаженных, отшельников, пытается распознать в своей жизни козни дьявольских сил (сатана «мешал мне, унижая величие Божие»), сокрушается о недостаточности и внутренней ущербности творимой им молитвы: «Молитва моя без содержания была, вроде птичьей песни солнцу… Кроме молитвы, нечем мне оградить себя, но теперь явились в молитвах моих жалобы и горькие слова».

Как признается сам Матвей, в перипетиях отношений с окружающим миром его религиозные устремления нередко окрашиваются в агрессивные тона («кары прошу ему»), утрачивают творческое начало, сводясь к нескончаемым просьбам человека к Богу: «Низвел я Господа с высоты неизреченных красот Его на должность защитника малых делишек моих, а Бога унизив, и сам опустился до ничтожества».

Радикальный переворот в христианском миропонимании Матвея намечается в связи с переживанием тяжких испытаний, начавшихся с пожара в уже почти отстроенном доме и продолжившихся смертью жены Ольги. Прежняя жажда подчинить свое бытие служению Творцу сменяется у Матвея сомнениями, все более осознанным противлением и Богу, и собственным ранним представлениям о Нем. В художественной логике произведения именно на этих болезненных изломах становится возможным обретение подлинного духовного опыта: «Вижу Бога врагом себе, будь камень в руке у меня – метнул бы его в небо… Говорю я Богу дерзко, как равному… Болит душа моя на Бога, взгляну на образа и отойду прочь скорее: спорить я хочу, а не каяться… Сомневаюсь… в милосердии Господнем». Вообще обида на сложившийся порядок вещей для героев Горького парадоксальным образом открывает путь и к личностному росту, и к познанию бытия. Немногим позднее, в цикле рассказов «По Руси» (1912 – 1917), с этим сквозным мотивом будут связаны импульсы к выстраиванию альтернативы существующему состоянию русской жизни, в повести же «Исповедь» глубоко переживаемая обида на Бога таит в себе потенциал истинного богообщения и богопознания.

Существенным для героя повести становится диалогическое обращение к чужому опыту взаимоотношений с Творцом, о чем свидетельствуют те сокровенные вопрошания и признания, которые он адресует Татьяне: «Не имеете ли вы обиды на Бога за жизнь свою, нет ли сомнения в доброте Его?.. Начал я рассказывать ей… про обиду мою на Бога… Люди друг на друге сидят, друг у друга кровь сосут, всюду зверская свалка за кусок – где тут Божеское? Где доброе и любовь, сила и красота? Пусть молод я, но я не слеп родился, – где Христос, дитя Божие? Кто попрал цветы, посеянные чистым сердцем Его, кем украдена мудрость Его любви?»

Главнейшей духовной заботой оборачивается для Матвея прозрение о повсеместном измельчании религиозного чувства, препятствующем полноте личностного соприкосновения с Богом: «Вот, – думаю, – разобрали люди Бога по частям, каждый по нужде своей, – у одного – добренький, у другого страшный, попы Его в работники наняли к себе и кадильным дымом платят Ему за то, что Он сытно кормит их. Только Ларион необъятного Бога имел».

Видя в Боге живого собеседника и обращая к Нему свое пытливое слово («Не пугай, но ответь ясно – где пути к Тебе?»), герой анализирует собственный молитвенный настрой и распознает в нем примат человекоцентризма: «Созерцание же молитвенное я в ту пору понимал как углубление в недра духа моего». Недостаточность живого богообщения Матвей отмечает также в братии Савватеевской обители, где он больше двух лет проходил послушание: и в истязающем себя схимнике-отшельнике Мардарии («Какая красота в подвиге его?»), и в брате Михе, который воплощает в себе деструктивный дух ревнителя псевдоправославия, рассуждающего о «проклятой» плоти и о Церкви, утратившей, по его мнению, чистоту вероучения: «Церковь вся в руках белого духовенства, в плену блудников, щеголей». Удаляясь из монастыря и уже извне созерцая его живописный древний вид, Матвей задумывается о несоответствии образа жизни здешних насельников их Божественному призванию: «В этой красоте, волнующей душу восторгом живым, спрятались черные люди в длинных одеждах и гниют там, проживая пустые дни без любви, без радостей, в бессмысленном труде и грязи».

Странствуя по Руси, центральный герой произведения от сосредоточенности на собственном богоискательстве обращается к подробному изучению коллизий духовной жизни своих современников, поскольку, по его наблюдениям, «многие – как и я – ищут Бога и не знают уже, куда идти…» В многоплановом персонажном мире горьковской повести религиозный поиск приобретает всеобщий характер, в звучании голосов главных и эпизодических персонажей разворачивается полилог о Боге, о путях встречи с Ним в земном бытии: Матвею образно представляется, что вокруг него «вздымается могучий вал скромных богоискателей и разноцветно пылает горе человеческое». Эти искания имеют здесь вовсе не отвлеченно-умозрительный характер – они проистекают из острейшего переживания надрыва от социальной и бытийной неустроенности. Как проницательно замечает Матвей, «гаснет вера в людях», «человек Бога с лекарем спутал», «низвели Бога на должность укрывателя мерзостей своих, подкупают Его и торгуются с Ним». В подчас истовой до иступления народной религиозности он диагностирует поиск «только самозабвения» и ухода от повседневных горестей: «Вижу – у каждого свой Бог… Не Бога ищет человек, а забвения скорби своей… И уже чувствую в людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх перед лицом жизни, не стремление к радости о Господе, а заботу – как избыть печаль?.. Грязная пыль человеческая носится по земле, и сметает ее разными ветрами к папертям церквей».

Подобное самозабвение, доходящее в своем пределе до богоборчества, Матвей с горечью усматривает и у молодой хохлушки, страдающей за своих голодающих детей и с надрывным вызовом признающейся в утери связи с Богом («Да и нет Его – Бога для бедных, нет!.. Бога не вижу и людей не люблю!»), и у монахини Христины, мечтающей забеременеть ради желанного изгнания из монастыря… В этих встречах и диалогах в сознании главного героя обостряется противоречие между одухотворенным восприятием земли, природного космоса, вселяющим веру в то, что «где-то есть прекрасный Бог», поэтическим прозрением того, как «струится от земли невидимый поток добрых дел», – и болью за то, что «потускнел за это время лик Божий в душе моей», что в прикосновении к людской безысходности «еще раз хрустнула вера моя во всеведение Божие и в справедливость законов…»

Необходимой предпосылкой истинного религиозного чувства выступает для повествователя развитое, ощущающее возможность свободного выбора личностное самосознание, которое преодолевает узкие пределы социальных отношений. Дивясь неземной красоте Киево-Печерской Лавры, он с интересом и все большим внутренним приятием внимает раздумьям некоего «человека рядом со мною» – коренастого казака, ставшего для него ценным собеседником и провозвестником Божественной правды: «Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, – а просто человека, не причастного к обыкновенным делам, не нахожу… Коли нет у тебя свободной воли, стало быть, нет и веры истинной, а только одна выдумка… Не свободны мы для Бога». Эти интуиции находят неожиданное соответствие и в примечательном детском варианте богоискательства, которое явлено в высказываниях «тихого и серьезного ребенка» Феди Сачкова и дорастает до архетипического обобщения, высветляет неизбывную для религиозного сознания жажду прикосновения к «детскости» Божества: «Не догадался Христос на всю жизнь маленьким остаться, в моих, примерно, летах! Остался бы так да и жил, обличал бы богатых, помогал бедным – и не распяли бы Его, потому – маленький! Пожалели бы! А так, как Он сделал, – будто и не было Его!..»

По мере осмысления изъянов земной человеческой веры, препятствующих, как доказывает Матвей, полноценному общению человека с Творцом, герой Горького все более определенно переходит от пытливых вопрошаний и сомнений к настойчивому стремлению ощутить Бога и человека в качестве равновеликих субстанций, утвердить антропоцентрическое измерение в понимании Божественного Промысла: «Где наш справедливый и мудрый Бог, видит ли Он изначальную, бесконечную муку людей Своих?.. Каким законам подчиняется Бог, чего ради, создав по образу и подобию Своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть Его же воля?.. С неба ли на землю нисшел Господь или с земли на небеса вознесен силою людей? И тут же горит мысль о богостроительстве, как вечном деле всего народа».

Тяга Матвея к онтологическому уравниванию Божественного Промысла и человеческого волеизъявления находит подкрепление через введение в систему персонажей повести образов двух героев-идеологов, повлиявших на становление его «человекобожеской» концепции: бывшего священника и нынешнего странника Ионы и учителя Михайлы, встреченного рассказчиком на Исетском заводе. Вольно перетолковывая слова Христа о том, что «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 20), Иона понимает Бога как «сына духа нашего» («Не вне нас живет он, брате, но – внутри!») и рассуждает о «мировом народе» как особой коллективной личности, «вечном источнике боготворчества», «отце всех богов бывших и будущих»: «Христос, первый истинно народный Бог, возник из духа народа, яко птица феникс из пламени… День сознания народом необходимости равенства людей и был днем рождества Христова». Ионе вторит и Михайла, который от декларации веры в личность как «вместилище духа живого» приходит к идее религиозного оправдания революции в качестве нового, совершаемого народом демиургического акта: Бога «люди единодушно творили… из вещества своей мысли, дабы осветить тьму бытия… Будет время – вся воля народа вновь сольется в одной точке; тогда в ней должна возникнуть необоримая и чудесная сила, и – воскреснет Бог!»

Эти метафизические построения находят выражение в символической финальной сцене повести, где народ-«богостроитель» во время крестного хода в Седьмиозерной пустыни Казанской губернии энергией «пламенной веры» и «тысячеголосого пения» «исцеляет» парализованную девушку: «Как дождь землю влагой живой, насыщал народ иссохшее тело девицы этой силою своей…» Для центрального героя это чудо становится «последним ударом в сердце, тем ударом, который завершает строение храма» и открывает «путь ко всеобщему слиянию ради великого дела – всемирного богостроительства ради!»

Богатая характерология повести Горького «Исповедь», ее многоголосая речевая ткань послужили воплощению масштабного художественного замысла, связанного с созданием объемной панорамы религиозных исканий в России начала ХХ в., где индивидуальные поиски Божественной правды оказывались созвучными тем духовным сдвигам, которые происходили в массовом сознании, а злободневные общественно-политические реалии межреволюционной поры таили в себе метафизический, надысторический смысл. У героев Горького искреннее стремление освободить духовные переживания от вторичных социальных напластований парадоксальным образом оборачивалось конструированием грандиозной и антихристианской по существу утопической системы. В типологическом плане воззрения персонажей горьковской повести оказывались на живом «перекрестке» религиозных и интеллектуальных интуиций литературы Серебряного века, с ее разнообразной палитрой «человекобожеских» идей – в диапазоне от символистских и авангардистских «жизнетворческих» и «жизнестроительных» стратегий до новокрестьянских утопий и «знаньевских» программных установок.