Весь горизонт в огне — и ясен
нестерпимо,
И молча жду, тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты...
А.Блок
Любовь... Сколько коварных, обманчивых,
загадочных, томительных и губительных
проявлений этого чувства способен воплотить ум
гениального мастера слова!
Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой.
Любовь двусмысленна, двулична, двугранна... Её
тёмная сторона неотделима от светлой,
возвышенной, её внешняя прелесть и эфемерная
определённость могут обернуться внутренней
трагедией и обрести видимые безобразные
очертания. Любовь — это тёмная аллея: тебе ясен
исток пути, но будущность скрыта за чёрной вуалью
мёртвой осенней листвы.
Цикл любовных новелл И.А. Бунина «Тёмные
аллеи», связанных тематически, идейно и
стилистически, открывает взору читателя новые
грани "сердечных” коллизий, не опирающихся на
приземлённую основу чувства, а ищущих смысла и
разрешения в истории, вечности, сущности
"странной” Руси. "Все рассказы этой книги, —
писал И.А. Бунин Тэффи, — только о любви, о её
«тёмных» и чаще всего жестоких аллеях”. «Чистый
понедельник» — всего лишь частица цепи,
состоящей из тридцати восьми звеньев, но за
создание которой писатель благодарил Бога...
История "странной” любви в "странном” городе
— так понимает свои отношения с возлюбленной
герой рассказа (а ведь вся сюжетная канва новеллы
отражена через призму его восприятий и чувств).
Женщина, завладевшая сердцем рассказчика, до
конца не разгадана и не понята им ("...она была
загадочна, непонятна для меня, странны были и
наши отношения...”), она незнакомка, окутавшая
пьянящей пеленой влюблённости его мысли и
порывы. На это указывают не только словесные
выражения чувственных ощущений молодого героя,
но и пространственная литературная
реминисценция знаменитой «Незнакомки» А.Блока,
воплощённая в описаниях московского дня:
"Тёмный московский серый зимний день, холодно
зажигался газ в фонтанах, тепло освещались
витрины магазинов... оживлённее спешили по
чернеющим тротуарам мутно чернеющие прохожие”
(возникает желание добавить к этой картине
образы испытанных остряков, гуляющих с дамами
среди канав, и бытовую городскую деталь —
"крендель булочной”, золотящийся "над
переулочной пылью”) и в анафоре "каждый вечер”.
И каждый вечер за шлагбаумами...
И каждый вечер друг единственный...
И каждый вечер, в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
"Каждый вечер мчал меня в этот час на
вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных
ворот к храму Христа Спасителя; она жила против
него...” Рамки каждодневной или, вернее,
каждовечерней жизни героев определены: обеды в
«Праге», «Эрмитаже», «Метрополе», театры,
концерты, "капустники”, «Яр», «Стрельня»...
Влюблённые впитали в себя насыщенный способ
существования образованной дворянской молодёжи
того времени (начало XX века). Но духовное
пространство главной героини никогда не
заполнится этими внешними выражениями бытия.
Первая её реплика, "слышимая” читателем,
вбирает в себя всевременной и актуальный
философский смысл: "А зачем всё делается на
свете! Разве мы понимаем что-нибудь в наших
поступках?”, позднее она произнесёт: "Кто же
знает, что такое любовь?” — и выведет
каратаевскую формулировку счастья: "Счастье
наше, дружок, как вода в бредне: тянешь —
надулось, а вытащишь — ничего нету”. С этого
момента она становится загадкой не только для
пылкого юноши, но и для понимающего читателя.
Она!.. Кто она? Эта таинственная бунинская
женщина, наделённая неопределённым
именем-местоимением наравне с другими героинями
"тёмных аллей”? А ведь именно на её духовном
восприятии мира, времени, истории, Руси строится
не сюжетная линия произведения, а её лирическая,
"красиво и страшно” поэтизированная
первооснова. Она (героиня) странна, как любовь,
как город, сочетающий в себе христианские и
мусульманские начала, она необычна,
непознаваема, как и сама Русь. "Похоже было на то,
что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды,
ни театры, ни ужины за городом, хотя всё-таки
цветы были у неё любимые и нелюбимые, книги, какие
я ей привозил, она всегда читала, шоколаду
съедала целую коробку, за обедами и ужинами ела
не меньше меня...” Пение старого цыгана в
казакине с галунами, с сизой "мордой
утопленника” для неё равноценно канкану
Станиславского "с белыми волосами и чёрными
бровями” и плотного Москвина "в пенсне на
корытообразном лице”. После прочтения наизусть
отрывка из летописного сказания («Повесть о
Петре и Февронии Муромских») героиня изъявляет
желание пойти на "пошлый” капустник
Художественного театра, где она, дева
необыкновенной красоты, танцует полечку
Транблан с Сулержицким, "кричащим козлом”
бессмысленные строки. Сколько несогласованных,
несовместимых действий можно найти в арсенале её
внешних проявлений! Именно вздорный алогизм
поведения, загадочность и ослепительная
прелесть влекут молодого "неприлично
красивого” юношу к шамаханской царице,
повелительнице его счастливого (он
действительно счастлив, находясь рядом с ней),
покорного сердца. Но духовная пропасть,
показанная "физически” (расстояние от Красных
ворот до храма Христа Спасителя), отдаляет героев
друг от друга: здесь появляется мотив
"постороннего”, призванный показать
несовместимость их жизненных стремлений и
внутренних структур (рефреном звучит фраза
"говорили только о постороннем”). Любовь
повествователя и похитительницы его сердечного
спокойствия — чувство с меховой, тёплой
оторочкой: весна сменит зиму, и "скользкая от
снега шубка” спадёт с плеч царицы, исчезнут
отношения и останется горечь воспоминаний и
сожалений о невозвратимом прошлом да "тёмная,
жестокая аллея” будет виднеться вдали. Не
случайно авторское упоминание разнообразных
"меховых” и "бархатных” деталей (бобровая
шапка и бобровый воротник, архалук, отороченный
соболем, короткая каракулевая шубка и
каракулевая шапка, гранатовое бархатное платье,
чёрные, как бархатный уголь, глаза (оксюморон) и
так далее), показывающих дорогую роскошь
материалов, из которых шились одеяния и
убранства древних боярынь, дворян, царей, но
поданных повествователем в контексте
настоящего.
Историко-литературные реалии и пласты прошлого
России, отмеченные автором в рассказе,
раздвигают рамки повествования до
пространственных очертаний. Именно организация
времени в рассказе, его христианские, восточные
религиозные мотивы являются ключевыми символами
для понимания образа героини. Алогизм поведения
девушки — лишь видимое указание автора на её
внутреннюю неустроенность. Духовный стержень
сознания бунинской женщины разветвлён на две
дороги, её сущность раздвоена и многогранна
одновременно. Её нравственные поиски
переплетаются в невидимом, но трагически
жестоком противоборстве с настоящим и прошлым
(именно на этих временных пластах писатель
строит повествовательный ракурс). Настоящее (1919
год и культурная жизнь русской богемы — в
широком смысле; и один "незабвенный” чистый
понедельник, день, следующий за прощённым
воскресеньем и являющийся первым днём Великого
поста — в узком) — это то, что героиня вынуждена
отвергнуть во имя высшей идеи и цели. Реальность
в её сознании ассоциируется не только с любовью
простосердечного юноши ("змея в естестве
человеческом, зело прекрасном”) но и с пошлостью
"капустников” Художественного театра, где
самые одарённые и талантливые люди страны
танцуют канкан в сопровождении воя, свиста и
скрежета шарманки. Поразительно многообразие
литературных и культурных реалий, изображённых
писателем: книги зарубежных модернистов и
декадентов Шницлера, Тофмансталя, Тетмаера и
Лишбишевского, неординарные лекции Андрея
Белого, роман В.Я. Брюсова «Огненный ангел»,
рассказы Леонида Андреева, концерты Шаляпина. Но
главная героиня считает эти явления порождением
и воплощением "желтоволосой (то есть
искусственной, притворной) Руси”. Естественно
для неё лишь прошлое, завораживающее своей
"ужасной красотой” и величавостью. Современник
Бунина Г.В. Адамович в «Воспоминаниях» так
писал об авторе «Тёмных аллей»: "Он уважал
православную церковь, он ценил красоту церковных
обрядов. Но не более того. Истинная религиозность
была ему чужда... Он был символом связи с прошлым...
как с миром, где красота была красотой, добро —
добром, природа — природой, искусство —
искусством”. Родственная автору героиня не
отрицает своей частичной "нерелигиозности”,
прошлое в её представлении эстетизировано: она
восхищена картиной похорон архиепископа, любит
русские сказания, перечитывает "то, что
понравится, пока не заучит наизусть”, изумляется
необыкновенности "Рече Гюрги...”, звучащей из
уст её возлюбленного, после чего произносит: "И
вот только в каких-нибудь северных монастырях
осталась теперь эта Русь. Да ещё в церковных
песнопениях”. Стихия шамаханской царицы,
восточной красавицы с лубочной картинки —
допетровская Русь, её "красота и ужас”, покой,
эра смирения и покаяния. Звучит парадоксально, но
этот путь единственно верен как для России,
стоящей в начале XX столетия над пропастью, так и
для бунинской женщины.
По воле героини и замыслу автора прошлое в
рассказе находит "бархатные” отражения в
настоящем, незримой, тонкой нитью вплетается в
полотно предвоенной жизни. "Солнце только что
село, ещё совсем было светло, дивно рисовались на
золотой эмали заката серым кораллом сучья в июне,
и таинственно теплились вокруг нас спокойными
грустными огнями неугасимые лампады, рассеянные
над могилами” — великолепный насыщенный пейзаж,
словно срисованный художественной кистью
писателя с древнего живописного прошлого России.
Образ великой княгини Елизаветы Фёдоровны,
настоятельницы Марфо-Мариинской обители, и её
послушниц не согласовывается с духом настоящего,
но родствен процессиям и обрядам, сопровождавшим
жизнь знатных бояр и самодержиц в белокаменной
(белые одеяния княгини и её свиты)
первопрестольной Москве.
"...На душе как-то нежно, грустно и всё время это
чувство родины, и её старины”, — с благостной
умиротворённостью определяет героиня спектр
своих чувств, но Бунин наделяет её более
глубинными ощущениями, возможностью духовного
слияния с прошлыми эпохами, интуитивной,
мысленной устремлённостью в даль времён. Она
невольно вторит мыслям Ивана Великопольского,
героя А.П. Чехова, сочетавшего, по мнению
девушки, "сусальную смесь русского стиля и
Художественного театра”, которому она предпочла
"босого” Толстого: "...студент думал о том, что
точно такой же ветер дул при Рюрике, и при Иоанне
Грозном, и при Петре”. Героиня же замечает: "И
вот так же, тем же звуком било три часа и в XV
веке”, но добавляет: "И во Франции совсем такой
же бой, он там напоминал мне Москву”, указывая на
свою способность мысленно преодолевать
отвлечённость от пространств и границ.
Сочетание восточного и славянского начал — ещё
один дополнительный аспект бунинского
произведения. Если прошлое и настоящее взаимно
проникают друг в друга, то сочетание "шёлкового
архалука, отороченного соболем”, и белого платка
послушницы, итальянской архитектуры и чего-то
киргизского в остриях башен на кремлёвских
стенах, использование индийских мотивов в
русских иконах (Богородица Троеручица) и
нелогичное перечисление городов и стран:
"Москва, Астрахань, Персия, Индия!” — кажутся
вполне естественными и уместными при
изначальном определении глубинной мысли И.А.
Бунина, нашедшей воплощение в «Чистом
понедельнике». Странность и алогизм жизни героев
— всего лишь следствие "внутренних стенаний”
России, находящейся на перекрёстке столкновения
Востока и Запада. Ей необходимо сделать
правильный выбор во избежание "окаянных дней”,
способных разрушить её прекрасно-девственное
начало и древнюю прелесть. Единственно верное
решение — путь покаяния и поста — принят
героиней, но не Русью... Результат — тысячи
загубленных душ и гниющая эпоха в противовес
одному расколотому сердцу, скорбящему по своим
молодым порывам, разгоревшимся с силой огненной
стихии и исчезнувшим в кровоточащей темноте
человеческой сущности.
В своеобразном эпилоге молодой человек,
решившийся пройти по тёмной аллее любовных
воспоминаний, заходит в Архангельский собор:
"Там зашёл в Архангельский собор, долго стоял, не
молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцание
старого золота и иконостаса и надмогильных плит
московских царей, — стоял, точно ожидая
чего-то...” Только путём страданий и терзающих
жизненных потерь герой смог приобщиться к
величественной ужасной прелести прошлых эпох. В
будущем груз с ужасным перевесит чашу незыблемой
божественной истины.
Вхожу я в тёмные храмы,
Свершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красных лампад.
В тени у высокой колонны
Дрожу я от скрипа дверей.
А в лицо мне глядит, озарённый,
Только образ, лишь сон о Ней.
Лишь трагический сон, болезненная дрёма
царствуют в мёртвой аллее любви, воспоминаний,
нежности и губительных слёз. Жизнь превращается
в сонм сонных ощущений — отражений прошлой
жизненной стихии. Забытые грёзы, боль от утраты и
музыка сердечной драмы, реквием, воспетый
блеснувшей, но погаснувшей любви-звезде,
любви-иконе, любви — мимолётной увертюре
воспалённого сознания, любви — белоснежной
послушнице, вобравшей в себя чистоту и свежесть
первозданной Руси... Всевосхваляющая
благодарность тебе, Господи, за то, что ты даровал
людям Любовь, наделённую безграничностью
проявлений и очертаний.
Как тогда с безгласною улыбкой
Ты прочтёшь на моём челе
О Любви неверной и зыбкой,
О Любви, что цвела на земле.
Но тогда — величавей и краше —
Без сомнений и дум приму
И до дна исчерпаю чашу,
Сопричастный Дню Твоему.
|