Четверг, 28.03.2024, 21:45


                                                                                                                                                                             УЧИТЕЛЬ     СЛОВЕСНОСТИ
                       


ПОРТФОЛИО УЧИТЕЛЯ-СЛОВЕСНИКА   ВРЕМЯ ЧИТАТЬ!  КАК ЧИТАТЬ КНИГИ  ДОКЛАД УЧИТЕЛЯ-СЛОВЕСНИКА    ВОПРОС ЭКСПЕРТУ

МЕНЮ САЙТА
МЕТОДИЧЕСКАЯ КОПИЛКА
НОВЫЙ ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЙ СТАНДАРТ

ПРАВИЛА РУССКОГО ЯЗЫКА
СЛОВЕСНИКУ НА ЗАМЕТКУ

ИНТЕРЕСНЫЙ РУССКИЙ ЯЗЫК
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

ПРОВЕРКА УЧЕБНЫХ ДОСТИЖЕНИЙ

Категории раздела
АНАЛИЗИРУЕМ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ [182]
ПЕСЕННАЯ ПОЭЗИЯ [27]
О РУССКОМ СТИХОСЛОЖЕНИИ [5]

Главная » Статьи » АНАЛИЗ НА УРОКАХ ЛИТЕРАТУРЫ » АНАЛИЗИРУЕМ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Повседневность как предмет духовно-нравственного осмысления в «московских» повестях Ю.Трифонова

Цикл «московских» повестей Юрия Трифонова 1960 – 70-х гг. («Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь») явил оригинальное художественное осмысление сферы повседневного бытия «срединного» советского человека. Привычная обыденность, раскрывающаяся через рефлексию персонажей, в их порой безотчетных психофизических состояниях, таит теснейшее сопряжение бытового и бытийного измерений и выступает у Трифонова предметом духовно-нравственного исследования. Здесь «весь сор существования проходит через фиксирующее слово» автора и героев, зачастую сталкивающихся с тем, как в неприметном течении повседневности «вязнет сама ситуация нравственного выбора».

Психологические переживания персонажей, которые в сюжетах «московских» повестей нередко связаны с «пограничными» состояниями потрясений, болезней, близости к небытию, открывают путь к онтологическим прозрениям, причем сам «быт становится у Трифонова универсальной формой экзистенции». Уже в экспозиции «Обмена» (1969) – этой «увертюры» «московского» цикла – намечается столкновение быта и бытия: на размышление о течении смертельной болезни матери центрального героя накладывается упоминание о том, что именно в это время «жена Дмитриева затеяла обмен».

Важнейшим уровнем повседневной реальности выступает у Трифонова семейная жизнь героев, высвечивающая грани их как индивидуально-личностного, так и общественного существования. Развитие «мысли семейной» в «московских» повестях приобретает сквозной характер, прирастает все новыми образными ассоциациями и достигает кульминации в повести «Другая жизнь» (1975).

В «Обмене» имплицитный и как будто спорадически прорывающийся разлад в супружеских отношениях Дмитриева и Лены уже с первых эпизодов предстает в призме проницательной авторской рефлексии. В этот контекст встраиваются и психологически емкая ретроспекция истории застарелой неприязни Лены и ее свекрови Ксении Федоровны, чьи отношения «отчеканились в формы… окостеневшей и прочной вражды», и болезненное для Дмитриева переживание хронической «душевной неточности» жены, чего-то «недочеловеческого» в ней, и искусно продуманные Леной ежедневные «уловки по регулированию семейных связей»…

Драматизм личностных несовпадений, растворение супружеских чувств в многоразличных и запутанных родственных отношениях порождают в сознании трифоновских персонажей «эскапистские» настроения, побуждают их выстраивать мысленную альтернативу существующему порядку вещей. Для Дмитриева эта тоска по несбывшемуся и невозможному выражается в мыслях о Тане, которые подсвечиваются тончайшим авторским скепсисом: «Почему-то он был уверен в том, что она не разлюбит его никогда… Была бы для него лучшей женой… Подумал, что мог бы завтра переселиться в эту трехкомнатную квартиру, видеть по утрам и по вечерам реку, село, дышать полем». Тайные пружины повседневного самоуспокоения высветляются и в главном герое «Предварительных итогов» (1970), который мучительно переживает выхолащивание семейных привязанностей в многословной болтовне «Ларисбюро», чувствует, как «все натянулось и треснуло оттого, что внезапно напрягся быт», и в то же время вдохновляется – «как догадкой и тайным утешением» – «идеей легкой разлуки», тем, чтобы «попробовать все сначала, пока еще не поздно».

Семейная повседневность персонажей Трифонова отмечена преобладанием внешних, «знаковых» форм поведения над пониманием подлинного состояния межличностных контактов. В «Обмене» это и изображение глубоко симптоматичного семейного конфликта по поводу «перевешивания портретов», и метафорические характеристики мышления Лоры, неспособной, как и многие трифоновские герои, возвыситься над собственными стереотипами: «Лора так и не научилась заглядывать немного глубже того, что находится на поверхности. Ее мысли никогда не гнутся. Всегда торчат и колются, как конский волос из плохо сшитого пиджака. Как же не понимать, что людей не любят не за их пороки, а любят не за их добродетели!»

Губительная овнешненность повседневного существования понимается Трифоновым как симптом духовного неблагополучия современников, переживаемой ими деформации шкалы ценностных ориентиров. Для Дмитриевых желание устроить дочь в престижную «английскую спецшколу в Утином переулке» становится главным «предметом вожделения, зависти, мерилом родительской любви и расшибаемости в лепешку», что, как покажет сюжет «Предварительных итогов», будет чревато фатальным отчуждением между поколениями: одним из проявлений жизненной катастрофы главного героя станет брошенный ему сыном упрек в производстве «какой-то муры».

Прежде возможные, но безвозвратно упущенные персонажами пути оздоровления семейной повседневности образуют сквозной мотив в психологической реальности трифоновских повестей. В «Долгом прощании» (1971) это мучительные коллизии отношений Реброва и Ляли, запутавшихся между семьей и театральной карьерой, в результате чего «ее известность толкала его в бок, в спину». Их несостоявшийся из-за сопротивления матери Ляли отъезд в Барнаул придал медленному разрушению семейных связей необратимый характер.

Вершинная в «московском» цикле повесть «Другая жизнь» в зеркале раздумий и воспоминаний центральной героини представляет насыщенную нравственной рефлексией «археологию» прошлой семейной жизни: «Но то, что будило, требовало упорно: старайся понять, должен быть смысл…» В памяти Ольги Васильевны сквозь выпуклые предметные подробности того, например, как «много разговоров» возникало, когда ее муж Сергей по ночам «брал часы с крышки ящика для постельного белья, чтобы поднести их к глазам, и всегда звякал металлической пряжкой о ящик», приоткрываются онтологические глубины супружеских отношений, смысл которых состоял в преодолении узких рамок индивидуального существования и единении с «другой жизнью». Воскрешая в памяти период знакомства и первой близости с будущим мужем, героиня прозревает, что «суть заключалась в простом: то, чего не хватало одному, находилось у другого, а то, что было у них обоих, соединялось в целое слитно и полно, но это сделалось понятно не сразу, не в первую ночь и не в первый год».

В произведениях Трифонова сокровенное слияние с «другой жизнью» идет вразрез с царящими в повседневности силами разъединения. Проблема отчуждения в «московских» повестях постигается на экзистенциальном уровне, вбирая в себя «коллизии несовместимости людей, даже любящих друг друга». Впервые фатальный характер этого ставшего едва ли не законом каждодневной жизни явления был как будто «случайно» осознан героем «Обмена» Дмитриевым, однажды попытавшимся из-за болезни матери найти себе замену для поездки в дальнюю командировку и столкнувшимся с несокрушимой логикой, согласно которой «умирает чужой человек, а в музыкальную школу поступает своя собственная, родная дочка». Тупики обыденного эгоцентризма оказываются определяющими и в сфере интимных отношений самого Дмитриева с Таней: «На одно мгновение он очень остро пожалел ее, но тут же вспомнил, что где-то далеко и близко, через всю Москву, на берегу этой же реки, его ждет мать, которая испытывает страдания смерти, а Танины страдания принадлежат жизни, потому – чего ж ее жалеть?»

В «Предварительных итогах» комплекс тотального отчуждения приоткрывается прежде всего в драматичной истории с домработницей Нюрой. В предательстве по отношению к этому «существу, которое так странно цементировало дом», выявляется атомизированный характер существования центральных героев, фиктивность их общего дома: «Все мы расползались в разные стороны, каждый в свою комнату, к своим делам и тайнам, своему молчанию, и только она была подлинным домом, хранительницей плиты, очага».

Вглядываясь в «анатомию» семейного общения и размышляя о предпосылках его деструктивной динамики, Трифонов от «Обмена» к «Другой жизни» развивает и углубляет прозрения о всяком браке как «двоемирии», противостоянии и «сшибке двух кланов, двух миров»: «Встретились две системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для чего? Кто чем?» В изображении писателя брак становится полем изначального противостояния общеродового и индивидуального опыта. Как уже после смерти мужа будет понимать главная героиня «Другой жизни», неприятие черт семейной «породы» Сергея и его матери, с их «внутренней несуразностью и желанием делать только то, что им нравилось», ослепляло ее и не давало разглядеть истоков личностного разлада в супружеских отношениях, внутренних оснований его «эскапистского» увлечения парапсихологией, а затем и раннего ухода из жизни: «Их жизнь распадалась, превращалась в осколки, в мозаику… Она не понимала, что он находится на переломе судьбы. Главною мукою было непонимание». Полюсом к позиции главной героини является поведение ее матери, до самозабвенной потери собственного «я» погружающейся в жизнь своего нового мужа – настолько, что теперь «ее просто не хватало на чью-то другую жизнь». В выведенной Трифоновым психологической реальности оказывается, что даже переживание общего страдания зачастую бессильно перед инерцией человеческой атомизации. Общая для Ольги Васильевны и ее свекрови потеря оборачивается «пыточной» невыносимостью повседневного сосуществования, когда в ночных терзаниях главной героини особенно явственно «обнажается истинное», непреодолимое могущество взаимного отчуждения.

Индивидуально-личностный, семейный уровни повседневности теснейшим образом соотнесены у Трифонова с закономерностями общественного, исторического бытия, также выступающего в его прозе предметом духовно-нравственного анализа. Выстраиваемая им модель художественного времени такова, что история проступает в коллизиях текущей действительности, а индивидуальные искания персонажей проецируются на систему общественных отношений.

Следуя по пути нравственного диагностирования современности, Трифонов отбрасывает стереотипы официальной идеологии и выводит разнообразные стратегии «успешного», подчиненного убежденности в своей неколебимой правоте существования. Это и жесткий практицизм, бытовое «умение жить», «вгрызаться в свои желания, как бульдог» в духе Лукьяновых и Лены («Обмен»), и псевдоинтеллектуальность на фоне атрофии нравственного чувства, как у институтского знакомого Дмитриева («Обмен»), который «высидел свинцовым задом диссертацию», или у Рафика («Предварительные итоги») – «кандидата наук», который «что-то пишет, где-то преподает» и принадлежит к числу тех людей, что «ни одного доброго дела не могут сделать просто так». В этом ряду – и псевдонаучный активизм Климука и «железных малышей» из институтской среды в повести «Другая жизнь», и выведенная там же мать Сергея Троицкого, «закаменевшая в архаике революционного догматизма». Это и распространившиеся в «оттепельную» пору квазирелигиозные увлечения – как у Риты и Гартвига («Предварительные итоги»), с пристрастием к древним иконам, желанием быть «все поближе к монахам, к старине» в сочетании с «циническим стремлением приобретать, поглощать, ничего не давая». В нравственном смысле эта въевшаяся в поры общественного бытия неправда, вопиющее расхождение повседневности и лозунгов официозной пропаганды влекли за собой фиктивность межличностного взаимодействия, отчуждение и болезненное «выпадение» из социальной среды не желавших принимать вульгаризованные представления о всеобщей «целесообразности».

Аксиологическую весомость приобретает в характерологии «московских» повестей целая галерея «выпадающих» из своей среды персонажей. Первым из них становится в «Обмене» дед Дмитриева, которого Трифонов, в согласии с «шестидесятническими» представлениями и оценками, вывел в качестве старого революционера-идеалиста, «чуждого всякого лукьяноподобия», не приемлющего примата «нужности» и потому не находящего себе места в современности. Принципиально значима способность деда к бытийной оценке своего предназначения и всей прожитой жизни: он «говорил о смерти и о том, что не боится ее. Он выполнил то, что ему было назначено в этой жизни, вот и все». Неслучайно для рефлектирующего Дмитриева уход деда равносилен утрате ценностного центра, незримым образом объединявшего семью, поскольку «вместе с ним исчезало что-то, прямо с ним не связанное, существовавшее отдельно: какие-то нити между Дмитриевым, и матерью, и сестрой».

С попыткой осмыслить и восстановить эти сокровенные нити в частном и историческом бытии сопряжено появление у Трифонова образа историка – как «носителя особого, духовно-взыскующего отношения к жизни».

Герой «Долгого прощания» историк и несостоявшийся драматург Гриша Ребров внутренне противится давлению обмельчавшей и бессобытийной повседневности и упорно собирает исторические материалы о, казалось бы, канувшем в толщу исторического времени Клеточникове, который был «агентом народовольцев в Третьем отделении», прожил «тихую, героическую и краткую жизнь», «тихо скончался от голодовки в Алексеевском равелине» и, что особенно значительно для Реброва, «исполнял волю только собственной совести». Проблема внутреннего самосохранения личности в коллизиях частной и общественной жизни, столь важная для ищущих героев Трифонова, проецируется Ребровым на критическое осмысление прожитых лет: «после окончания жизни» он «думал о жизни, которую успел прожить: да что же в ней было?»

Нонконформистские интенции еще рельефнее представлены в личностных и научных поисках историка Сергея Троицкого («Другая жизнь»). За его внешними метаниями из музея в научный институт, разноплановыми историческими интересами («то история московских улиц, а то охранка»), диссертационными перипетиями таилось стремление не только к нравственному устоянию («Он не хотел меняться в своей сердцевине…»), но и к радикальному отказу от официозно-марксистских и догматизированных представлений о пресловутой «исторической целесообразности» как «единственно прочной нити, за которую стоит держаться». Подобная вульгаризация исторического знания, на которой настаивало отторгнувшее Троицкого институтское окружение, особенно отчетливо передается через усвоенные еще в советской школе взгляды Ольги Васильевны: «История представлялась Ольге Васильевне бесконечно громадной очередью, в которой стояли в затылок друг к другу эпохи, государства, великие люди, короли, полководцы, революционеры, и задачей историка было нечто похожее на задачу милиционера, который в дни премьер приходит в кассу кинотеатра «Прогресс»… следить за тем, чтобы эпохи и государства не путались и не менялись местами, чтобы великие люди не забегали вперед, не ссорились и не норовили получить билет в бессмертие без очереди…» Этой механистической логике герой Трифонова пытается противопоставить антропологический угол зрения на историческую реальность, видение человека как «тончайшего нерва истории», интуицию об иррациональных свойствах личной и коллективной памяти, из которых рождается понимание исторического опыта как аксиологически значимого, духовного усилия по отыскиванию затерявшихся нитей человеческих судеб, а на последней глубине – по превозмоганию забвения и небытия: «Ему казалось, что нить, соединяющая поколения, должна быть наподобие сосуда, по которому переливаются неисчезающие элементы». У Троицкого, как и у Реброва, нравственные ориентиры в повседневной жизни, состоявшие, по наблюдениям Ольги Васильевны, в «несуразном, вкусовом отношении ко всему, даже к серьезным делам и собственной судьбе», оказывались весомыми и в области познания истории.

Таким образом, повседневные быт и бытие художественно постигаются в «московских» повестях Трифонова как многосложное переплетение сокровенно-личностного, семейного и общественно-исторического планов. Выведенная здесь типология характеров, обстоятельств, конфликтных ситуаций нацелена на исследование кризисных сторон современного сознания, истоков и путей преодоления возрастающей фиктивности семейного и общественного диалога, расширяющейся зоны отчуждения личности от царящей в семейной и социальной среде неправды. Синтезируя различные временные пласты, речевые потоки автора и персонажей, приоткрывая символическую многомерность в повторяющихся бытовых ситуациях, Трифонов в повседневной сфере существования своих героев прозревал действие надвременных, требующих духовного осмысления бытийных закономерностей.

Нечипоров И.Б.

Категория: АНАЛИЗИРУЕМ ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ | Добавил: admin (27.11.2013)
Просмотров: 2694 | Теги: анализ на уроках ли, анализ рассказа, лингвистический анализ, анализируем художественное произвед, анализ повести, методический портал для учителей ру | Рейтинг: 5.0/1
ПИСАТЕЛИ И ПОЭТЫ

ДЛЯ ИНТЕРЕСНЫХ УРОКОВ
ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ

КРАСИВАЯ И ПРАВИЛЬНАЯ РЕЧЬ
ПРОБА ПЕРА


Блок "Поделиться"


ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ЗНАНИЯ

Поиск

Друзья сайта

  • Создать сайт
  • Все для веб-мастера
  • Программы для всех
  • Мир развлечений
  • Лучшие сайты Рунета
  • Кулинарные рецепты

  • Статистика

    Форма входа



    Copyright MyCorp © 2024 
    Яндекс.Метрика Яндекс цитирования Рейтинг@Mail.ru Каталог сайтов и статей iLinks.RU Каталог сайтов Bi0