Я не хотел заниматься этим перечислением, ибо не в перечислении суть дела. Но так получилось.

В первой главе я писал о том, что Пушкин утвердил за русскими право быть судьями над европейской историей и культурой, считая, что русские продолжают строить европейскую историю и культуру, берут и усваивают все самое ценное из многовекового развития европейской истории и культуры. Тем самым Пушкин европейскими критериями измерял все сделанное Россией.

Впервые в истории европейской мысли и литературы Пушкин столкнул Европу и Россию как однородные, равнозначные, хотя и далеко не во всем совпадающие величины. Вот где, на мой взгляд, истинный корень пушкинского величия и глубины. Из всех русских художников Пушкин является в наибольшей степени европейцем. Парадоксально, что Европа до сих пор не может понять этого в полной мере и оценить по достоинству. Однако эта парадоксальность есть своего рода закономерность. Ниже мы остановимся на этом. Европейскость Пушкина — лишь форма русскости. Он осветил Европу светом русской, а Россию — светом европейской мысли.

Поэтому для нашей темы, как мне кажется, особенно важно прояснить соотношение Пушкина с мировой литературой. Ведь его первейшая заслуга — в возведении русских проблем во всемирно-исторические, в придании русским темам общечеловеческого звучания.

Идеал человека у Пушкина — это русский человек, который овладел бы всем положительным и преодолел бы все отрицательное в опыте человечества за всю его историю.

Отсюда сила пушкинского прозрения, о котором с такой поразительной ясностью и отчетливостью сказал Гоголь в своей статье о Пушкине: Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет»..

Пушкин писал по преимуществу, даже главным образом, о России и, конечно же, для России, но все же его произведения проникнуты духом мировой истории.

Возможно, самая актуальная задача пушкиноведения — рассмотрение творчества Пушкина в этом аспекте.

Между тем в большей части исследований, ставящих проблему пушкинского реализма, дело сводится к выяснению, преимущественно, тех его особенностей, которые обусловлены непосредственно историческим моментом, когда он возник и развивался. (...)

«...» Может быть, мы и сами еще не вполне осознали истинные масштабы творчества Пушкина. Во всяком случае, в наших истолкованиях он нередко выглядит проще, элементарнее, чем даже Тургенев, не говоря уже о Толстом и Достоевском. В действительности, по совокупности всех результатов своей деятельности Пушкин если и не сложнее, то, во всяком случае, богаче, разностороннее каждого из своих великих. последователей, начиная от Гоголя и Лермонтова и кончая Толстым и Чеховым. Кто-то из историков русской литературы остроумно заметил, что Пушкин — это завершенный круг, тогда как даже такие гении, как Толстой или Достоевский, всего лишь сегменты этого круга. После Пушкина каждый великий русский писатель, разумеется, шел дальше его, их общего учителя, но только в каком-то определенном отношении. Пушкин охватил все, Пушкин — это целое, в сравнении с ним любой из русских писателей последующих поколений — лишь часть этого целого.

В Пушкине постижение противоречий реальной жизни уравновешивалось осознанием величия и благородства человека — единственного творца истории. В дальнейшем ученики и последователи Пушкина, в связи с ростом общественных и психологических конфликтов, углублялись по преимуществу в отдельные сферы их. Пушкинская целостность, как и пушкинское совершенство, были невозвратимы. Но пушкинские традиции развивались. Ученики и последователи Пушкина, от Гоголя и Лермонтова до Толстого и Чехова, продолжали идти путем своего учителя — и для них главным было проникновение в самые глубокие слои общественных и психологических противоречий и поиски средств преодоления их.

Литературы западноевропейских стран. в ХIХ в., соединенные с русской литературой общностью реалистических принципов, отличаются от нее характером идеалов. Идеалы русской литературы (хотя и не чуждые утопизма и реакционности) исходят из народного самосознания, адресованы народу, предусматривают коренные изменения жизни в его интересах. Крупнейшие западноевропейские реалисты заняты в первую очередь анализом, а идеалы возникают в их произведениях большей частью вне органической связи с ним. Все это предопределило особенности отношения на Западе к русской литературе.

Исключительная популярность Достоевского в западноевропейских странах не случайна. Достоевский привлек и привлекает внимание западноевропейского читателя, прежде всего, глубиной раскрытия противоречий человеческого сознания. Что касается Пушкина, Запад увидел в нем преимущественно то, что Пушкин взял у Запада, то есть общую форму изображения жизни. Но Запад не понял и не оценил по достоинству ни всеобъемлемости и гармоничности пушкинского гения, ни совершенства пушкинских произведений. Все русское в Пушкине лишь в малой степени сделалось доступным Западу. О Достоевском на Западе пишут как о русском гении, раскрывшем хаос русской души, а на деле выделяют в нем черты, столь сильно сближающие писателя с Западом.

Несмотря на то что русская литература еще в начале ХIХ столетия находилась в сильной зависимости от западноевропейских литератур, она становится на путь классического реализма во всяком случае не позднее их.

Пушкин — первый великий строитель русской культуры — в смысле книжной мудрости ни в чем не уступает своим выдающимся современникам в Западной Европе. Вместе с тем ему в полной мере доступна и практическая народная мудрость, которую он ценит не менее, чем книжную. В нем, в Пушкине, таким образом, гармонически соединились эти две стихии. Западная Европа ХIХ в. ничего подобного не знала. Русские передовые деятели, в особенности близкие Пушкину декабристы, заняты были мыслью о преобразовании жизни в интересах народа, хотя рассчитывали осуществить это и без его участия. На Западе политические теории исходили из соображений защиты не столько достоинства личности, сколько ее инициативы. Понятно, что книжная мудрость здесь более полагалась на самое себя.

Гений Пушкина, соединив в себе высочайший интеллектуализм с глубочайшей народностью, обрел необычайную проницательность, интерес ко всему, что совершилось и совершается в мире, исключительное мастерство стиля. (...)

(...) Из великих художников в ХIХ в. Пушкин наиболее глубоко и органически воспринял традиции эпохи Просвещения и Возрождения. Как и просветители, Пушкин верит в силу разума и в его победу над тьмой, но эта его вера основана на глубоком анализе — достоянии ХIХ в.

С художниками Возрождения Пушкина связывает безграничная вера в природу человека, но и в отношении к человеческой природе он остается художником своего столетия, зная о ее противоречиях, социально обусловленных, и постоянно углубляясь в них.

Полагаясь на всеспасительность разума, просветители без должного внимания относились к инстинктивным требованиям масс. Отсюда механическая многослойность сюжетосложения в просветительском реализме, преодоленная классическим реализмом. Пушкин был наделен идеальной художественной мерой, что очень точно определено Львом Толстым в письме к П. Д. Голохвастову от 9—10 апреля 1873 г. В письме речь идет о необходимости для каждого писателя изучать пушкинские «Повести Белкина».

«Изучение этого чем важно? — пишет Л. Толстой.— Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии, и смешение низших с высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается. Чтение даровитых, но негармонических писателей (то же — музыка, живопись) раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно, а чтение Гомера, Пушкина сжимает область, и если возбуждает к работе, то безошибочно...»

Иерархия характеров — важнейший принцип реализма Толстого. Толстой и в этом смысле в Пушкине видел своего предшественника. Пушкин отклоняет просветительское противопоставление героя массе. Напротив, в глубинах этой массы он ищет источники, объясняющие необходимость и самых крутых поворотов истории.

У Пушкина нет неподвижного быта, как действительности низшего ранга. Пушкин снимает противоположность между бытом и бытием.

Изображение быта как общественного бытия — неотъемлемое свойство реалистического искусства.

Как лишь у очень немногих художников мира, у Пушкина быт выступает и как всечеловеческое бытие,— всякий раз в конкретном его преломлении. (...> Благодаря мере человечности, применяемой Пушкиным, он и достигает «гармонической правильности», восхищавшей Толстого.

Об этом превосходно говорил Проспер Мериме.

В речи о Пушкине Тургенев привел ряд ценнейших его высказываний. «Ваша поэзия,— сказал нам однажды Мериме, известный французский писатель и поклонник Пушкина, которого он, не обинуясь, называл величайшим поэтом своей эпохи, чуть ли не в присутствии самого Виктора Гюго,— ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу... У Пушкина,— прибавлял он,— поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы. Тургенев далее сообщил, что Мериме находил немало общего между Пушкиным и древними греками, отмечал в пушкинской поэзии слияние идеального и реального, восхищался умением Пушкина общеизвестное выразить самым оригинальным образом.

Если свести воедино мысли Мериме о Пушкине, то получится, что для него Пушкин был лучшим наследником и продолжателем опыта всей мировой литературы за всю ее историю