Сатирическое изображение господствующих классов и различных
социальных типов ярко выразилось в сказочной форме в произведении «Медведь на воеводстве».
Уже в начале сказки писатель уведомляет читателя, что речь
пойдет о злодействах. Далее вводится герой произведения — Топтыгин 1-й. Уже сам
порядковый номер служит намеком на первое лицо в государстве. Этот намек подчеркивается
и в дальнейшем рассказе о Топтыгине 1-м, когда автор подчеркивает, что герой желает
попасть «на скрижали Истории» и всему прочему предполагает блеск кровопролитий.
Однако уже во втором абзаце, видимо, из-за стремления пройти
цензурные препоны М.Е. Салтыков-Щедрин отмечает: «За это Лев произвел его в майорский
чин и, в виде временной меры, послал в дальнейший лес, вроде как воеводой, внутренних
супостатов усмирять». Социальный аспект повествования подчеркнут лексическим строем:
«майорский чин», «торговля», «промышленность», «челядь», «вольница». Насущные общественные
проблемы также выражены в сказке иносказательно. «Звери — рыскали, птицы — летали,
насекомые — ползали; а в ногу никто маршировать не хотел». Назначенный воеводой
Топтыгин, однако же, стоит всего своего хозяйства. Вместо того, чтобы навести в
лесу порядок, он напился пьяным и лег спать на полянку.
Осторожно, будто бы просто к слову пришлось, автор спешит
обмолвиться, что у Льва, который теперь уже становится прообразом главы государства,
в советниках состоит Осел: мудрее никого в сказочном государстве не нашлось.
В то же время на арене событий появляется новый персонаж
— чижик. Его и считают все птицы, то есть народ, общественность, настоящим мудрецом.
Возмущенный тем, что чижик сел петь прямо на него, воевода сгреб его в лапу и съел
с похмелья. А потом только и спохватился, понимает, что глупое дело сделал. Поговорки
(«Первый блин всегда комом») и крылатые фразы («Делай знатные дела, от бездельных
же стерегись») привносят с атмосферу произведения необходимое для жанра сказки
дидактическое начало.
М.Е. Салтыков-Щедрин продолжает использовать как средство
сатирическою обличения лексическую игру: от традиционных для сказки синтаксических
конструкций («сидит себе да дивится», «Топтыгин уж тут как тут»), придающих повествованию
разговорный оттенок, он переходит к сниженной лексике («Думал-думал, но ничего,
скотина, не выдумал». «...Ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно
так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная»), то к официально-деловой
(«Увы! не знал, видно, Топтыгин, что в сфере административной деятельности первая-то
ошибка и есть самая фатальная, что, давши с самого начала административному бегу
направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой
линии...». Данный контраст подчеркивает, что на ответственных государственных
постах находятся люди бездеятельные, безответственные, не способные проводить правильную
политику.
Топтыгин утешает себя лишь одной мыслью: мыслью о том, что
его никто не видел. Однако нашелся скворушка, который и закричал на весь лес о
том, что медведь наделал. В отдельно прописанных репликах персонажей-птиц также
содержится искрометная сатира на правящие круги. «Дурак! его прислали нас к одному
знаменателю приводить, а он чижика съел!» — восклицает скворец. Глядя на него, осмеливается
поддерживать его и ворона.
Скворец, в отличие от доверчивого чижика не стал для медведя
легкой добычей. Информация распространилась с огромной скоростью: через час уже
весь лес знал о том, что натворил Топтыгин: «Всякий куст, всякое дерево, всякая
кочка, словно живые, дразнятся. А он слушай!» Чтобы подчеркнуть, как ползут слухи
и расширяется информационное поле для сплетен, М.Е. Салтыков-Щедрин вводит в текст
повествования все новых и новых героев. Это и филин, и воробьи, и еж, и лягушки,
комары, мухи. Постепенно о глупости Топтыгина узнает все болото, весь лес.
Возникает парадоксальная ситуация: стремясь попасть в историю,
Топтыгин не учел, что «история только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых
упоминает с оплеванием». В контексте повествования чижик становится символом расправы
над свободомыслящей интеллигенцией. Не случайно образ его ассоциируется с образом
безвременно ушедшего из жизни в результате навязанной ему дуэли поэта A.C. Пушкина.
Это сопоставление напрашивается после прочтения фразы: «И дикий тунгуз, и сын степей
калмык — все будут говорить: «Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он,
вместо того, чижика съел!» В ней содержится прямая отсылка к тексту знаменитого
пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»: «Слух обо
мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый
внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык».
Параллельно с этим М.Е. Салтыков-Щедрин рисует гневно обличающую
картину того, что, собственно, ожидает простой народ от царского наместника. Идеи
стадо коров перерезать, целую деревню воровством обездолить, избу у полесовщика
по бревну раскатать — все это выступает в произведении как типичные шаги и методы
тех, кто наделен государственной властью. Кульминацией нарастающего чувства авторского
возмущения сложившейся политической ситуацией в стране является основанное на гиперболе
восклицание: «Сколько потребуется генеральных кровопролитий учинить, чтоб экую
пакость загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загубить!» Здесь вновь вспоминается
ключевая для произведения фраза о том, что история только «отменнейшие» кровопролития
ценит.
Тонкой иронией пронизано в сказке упоминание о том, что вместе
с рапортом отослал Медведь Ослу кадочку с медом в презент. За эту услугу получил
он особый ценный совет: загладить ту мелкую пакость, которую учинил, крупным злодеянием.
В перечне дальнейших подвигов Михаила Иваныча перемежаются
события, достойные традиционных сказочных сюжетов (стадо баранов перерезал, бабу
в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял, и жестокие реалии эпохи, рисующие
типичную картину расправы над российской демократической печатью («забрался ночью
в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую
яму свалил»). Таким образом, Топтыгин 1-й проходит путь от единичной расправы над
свободолюбивым поэтом (чижом) до масштабной реакционной политики (борьбы с демократической
печатью). Едко звучат финальные строки первой части сказки: « Гак и остался Топтыгин
1-й майором навек. А если б он прямо с типографий начал — быть бы ему теперь генералом».
Во второй главе рисуется параллельный сюжет: в другую трущобу
посылает Лев Топтыгина 2-го с тем же заданием. В этом фрагменте сказки М.Е. Салтыков-Щедрин
критикует политику правительства по отношению к учебным заведениям и науке. Оказалось,
что в этой трущобе все пребывают окутанные мраком времен, «не зная ни прошедшего,
ни настоящего и не заглядывая в будущее». Топтыгин 2-й приезжает с желанием начать
с какого-либо масштабного злодеяния. Однако гут выясняется, что уже при М.Л. Магницком
(М.Л. Магницкий (1778-1855) — попечитель Казанского университета в последние годы
царствования Александра I) был сожжен печатный станок, университет в полном составе
поверстан в линейные батальоны, а академиков в дупла заточили, где они в летаргическом
сне пребывают. Сатирически звучит наукообразная афористичная фраза по латыни в
контексте следующего высказывания: «Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к
нему привели Магницкого, дабы его растерзать [клин клином вышибают (лат.)], но получил
в ответ, что Магницкий, волею божией, помре». Во второй главе произведения возникает
образ стихийного народного протеста, итогом которого становится расправа над воеводой:
«сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с ..., а кто и с рогатиной. Куда ни
обернутся — кругом, везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи
крови стоят. А посреди двора и сам ворог висит». Эта сцена служит своеобразным
предупреждением властям о грядущей эпохе народных революций. По отношению к будущему
она звучит провидчески.
Как известно, для русской сказки характерен в композиционном
отношении троекратный повтор. В этой связи в произведении закономерным представляется
появление Топтыгина 3-го. Этот герой выбирает средние злодеяния: его правление
не привносит в общественную жизнь особых перемен, а сам он напоминает «пустое место».
Во вверенном ему сказочном пространстве в это время процветает обычная, устоявшаяся
в обществе социальная иерархия: «Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру
дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком «порядке» ничего благополучного
нет, но так как это все-таки «порядок» — стало быть, и следует признать его за таковой.
А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают плодиться
и населять землю, то это значит, что «порядок» не выходит из определенных ему искони
границ».
Политика социальных контрастов воплощена у М.Е. Салтыкова-Щедрина
в полярных образах: крик одних представляет собой агонизирующий вопль, а крик других
— победный клик. Эта реалистическая ситуация оформляется у Топтыгина в теорию неблагополучного
благополучия. Здесь М.Е. Салтыков-Щедрин вновь прибегает к стилистическому контрасту
как обличительному средству: «Главное в нашем ремесле — это: laisser passer,
laisser faire! (позволять, не мешать! (фр.). предоставление со стороны государства
полной свободы действий частному предпринимательству!)]. Или, по-русски выражаясь:
«Дурак на дураке сидит и дураком погоняет)». Однако в финале Топтыгина 3-го постигает
та же участь, что и Топтыгина 2-го. Сказка М.Е. Салтыкова-Щедрина является ярким
воплощением стихийного социального протеста передовой части русской интеллигенции
против гнета и порабощения народа и свободомыслия в России.
|