Незаконченная пушкинская повесть «Дуб­ровский» занимает в сознании советских поко­лений гораздо больше места, чем заслуживает, рассуждает она. Ее «проходили» в средней школе не потому, что она — исключительный художественный шедевр, а потому, что в ней автор напоминает о «барстве диком» и да­же вплетает в ткань повествования мужиц­кий бунт против поме­щика.

Великий знаток Пушкина Анна Андре­евна Ахматова даже считала, что «Дубров­ский» — единственное пушкинское произве­дение без загадки, без тайны.

Быть может, поэто­му Александр Сергее­вич его и не закончил. Скучно ему стало, вот он и бросил своих героев на полдороге.

Но права ли Ахматова? Верно ли, что в «Ду­бровском» все так просто и понятно? Оказыва­ется, у этой повести есть свое двойное дно...

Как выяснилось, первоначально Пушкин собирался развернуть свое повествование в на­стоящий роман с продолжением, в котором на­писанный текст составил бы максимум две трети, а то и всего половину.

...Когда старый князь Верейский, взявший в жены 17-летнюю Машу Троекурову, умер, молодая вдова, хозяйка 3000 крепостных и бо­гатого княжеского имения, продолжала вести замкнутый образ жизни, почти не покидая своего Арбатова. Но однажды она приехала по делам в губернский город, и в одном из домов ей представили молодого англичанина. Его лицо показалось ей почему-то знакомым...

Эта сцена новой встречи Марьи Кириллов­ны с Дубровским так и не была написана Пуш­киным, последняя часть его «разбойничьего» романа осталась в пунктирном наброске пла­на: «Вдова. Англичанин. Свидание. Игроки. Полицмейстер. Развязка».

И поклонникам этой самой динамичной повести Пушкина — как бы сегодня сказали, триллера-боевика с поджогом, переодевания­ми, стрельбой и погонями — остается только гадать, что же там еще могло быть дальше.

Потому как, дописав 6 февраля 1833 года последние строчки черновика 19-й главы, где коротко сказано, что грабежи прекратились, а сам Дубровский, не сумевший вовремя пере­хватить свадебный кортеж, вроде бы скрылся за границу, Пушкин так уже никогда и не пе­реписал повести набело. И заканчивать ее не стал. И даже самого названия «Дубровский» в рукописи не было. Его поставили издатели уже после смерти поэта.

Но почему автор так резко охладел к своему повествованию о «благородном разбойнике»? Ведь начинал он работу с азартом. В сентябре 1832 года в Москве он услышал от своего друга Павла Нащокина историю о небогатом бело­русском дворянине по фамилии Островский, который проиграл судебную тяжбу с соседом, был вытеснен из своего родового имения и с го­ря стал со своими крестьянами заниматься гра­бежом на дорогах. Дворянин — разбойник?! Превратности его судьбы так заинтриговали Пушкина, что он тотчас по возвращении в Пе­тербург садится за повесть.

И скоро с радостью сообщает в письме На­щокину: «...честь имею тебе объявить, что первый том Островского кончен и на днях при­слан будет в Москву на твое рассмотрение... Я написал его в две недели».

Работа действительно подвигалась снача­ла очень быстро. И вдруг в январе застопори­лась. А потом и вовсе остановилась. По какой причине?

Может быть, Пушкин понял, что шансы пройти цензуру у его «разбойничьего» произ­ведения равны нулю? Некоторые литературо­веды именно так и объясняют причину охлаж­дения Пушкина к своему замыслу.

Но скорее Причина в другом. Действие при­ближалось к эпизодам в разбойничьем лагере, где благородный Дубровский должен, нако­нец, предстать перед читателем не в очередной «маске» (гвардейского офицера, учителя Де- форжа или щедрого генерала, возвращающего вдове скопленные ею для сына деньги), а та­ким, какой он есть на самом деле.

И вот тут Пушкин не мог не задуматься о реальной судьбе Островского, который пона­чалу грабил с большим разбором, а потом стал обирать всех подряд. Плюс к тому вспомнил, возможно, и другого дворянина-разбойника, описывать злодейства которого ему, наверное, никак не хотелось.

Слухи о безобразиях, творимых в селе Черновском местным помещиком Ермоловым, бы­стро облетели округу. Не разобравши с пьяных глаз, что к чему, он решил, что деревенское ста­до пасется на его земле, и зверски избил пасту­ха из соседней деревни Алфимовки Афанасия Куприянова. За своего крепостного вступилась Пелагея Ивановна Топорнина, подавшая в уе­здный суд прошение о привлечении к ответст­венности распоясавшегося родственника. Уз­нав про это, пьяный Валериан Ермолов отпра­вился к ее дому выяснять отношения. Не сумев взломать крепких дверей, он встал перед окна­ми и на глазах толпы собравшихся крестьян принялся бранить Топорнину, приходившуюся ему теткой, угрожая спалить ее имение.

Дело это потом разбиралось в Сергачском уездном суде неподалеку от Болдино. А сам Александр Сергеевич в бытность свою в Бол­дино в 1830 году не раз гостил у Пелагеи Ива­новны Топорниной.

С буйным ее племянником поэт лично мог и не встречаться, но не слышать о его «подви­гах» никак не мог. Знал он наверняка, что того в округе прозвали Валерианом-разбойником.

Сохранились и воспоминания современника А. С. Пушкина — помещика Филатова, где прямо указано: «Составил он из своих крепост­ных шайку и занимался грабежом проезжаю­щих. Он имел здесь притон воров, конокрадов, цыган... Мне показали даже мост, под которым он со своей шайкой дожидался добычи...»

Вот вам и благородный дворянин-разбой­ник! Справедливости ради, впрочем, надо за­метить, что 12 декабря 1839 года Валериана Ермолова исключили из Нижегородского дво­рянского собрания «как известного по явным и бесчестным поступкам, до тех пор пока не оправдается».

Неизвестно, оправдался ли разбойник Валериан, но пройдут годы, и уже в начале XX века Лев Анатольевич Пушкин, внучатый племян­ник поэта и последний владелец Болдино, гово­ря о соседнем селе Черновское, будет утверж­дать: «Сюжет «Дубровского» взят в этом месте, и до сего времени существуют как потомки ге­роев, так и названия мест. Дубровский — Ермо­лов, Троекуров — Топорнин. Полное название села — Черновское, Покровское тоже как и имение Троекурова), соседнее село Кистенево, неподалеку Дубровка...»

Но, видно, все-таки крепко испортил зна­комый разбойник настроение литератору, так что тот забросил перо и больше уже никогда не возвращался к незаконченной рукописи. Ее главный герой явно разонравился Пушкину, и он скомкал повествование.

Так что, как видите, тайну могут иной раз содержать и всем хорошо знакомые произведе­ния, Заодно мы с вами убедились, что даже ве­ликие литераторы с хорошо развитой фантази­ей и воображением — а Пушкин, безусловно, относился к таким — не могут совсем уж игно­рировать происходящие события.