Легенду подтвердил московский критик и кинодраматург Г. Н. Мунблит, некогда видев­ший этот достопримечательный сундук собст­венными глазами.

Случилось это вот при каких обстоятельст­вах. В 1936 году Мунблит, служивший тогда в редакции журнала «Знамя», прослышал, что Бабель написал киносценарий. Весть эта была подобна грому среди ясного неба, поскольку всем литераторам, критикам, да и многим чита­телям было известно, что пишет Бабель в час по чайной ложке, рукописи его подолгу вылежива­ются в том самом сундуке, и если рассказ полу­чается больше четырех машинописных страниц, то Бабель считает его уже большим и придирчи­во смотрит, нельзя ли его как-нибудь сократить.

А тут — целый киносценарий! В общем, пе­ред Мунблитом была поставлена задача: всеми правдами и неправдами выманить сценарий у писателя и доставить в редакцию.

Редактор свою задачу выполнил. Начав с телефонных переговоров, побывал у писателя дома, где и лицезрел его восседающим на ле­гендарном сундуке. Он был уже готов не мыть­ем, так катаньем — обещанием аванса, догово­ра и т. д. добыть рукопись, как вдруг Бабель. неожиданно легко сдался.

Сказал, что сценарий он в «Знамя» даст. Но только для ознакомления. Поскольку печа­тать его в нынешнем виде, по мнению автора, нельзя — это не принесет лавров ни журналу, ни самому Бабелю. Что же касается договора, то, если редакции сценарий понравится и она поверит в его счастливое завершение, он со­гласен договор подписать, так как, получив аванс, сможет быстрее закончить работу, не отвлекаясь ни на что другое. За рукописью можно будет прислать дня через два — к этому времени он приготовит чистый экземпляр.

Обрадованный, что дело решилось так лег­ко и быстро, Мунблит решил сделать приятное и хозяину, обратив внимание на то, что у него, ухоженная квартира. На что получил неожи­данный ответ: дескать, благодарность за это надо выписать соседу по квартире, инженеру Штайнеру, который умеет разговаривать с ве­щами, и они его слушаются.

И тут же заинтригованный Мунблит узнал такую историю.

Как-то утром, уходя из дому, Бабель заме­тил, что Штайнер возится с дверным замком, который, на взгляд литератора, отлично рабо­тал, но, по мнению инженера, требовал немед­ленного ремонта. Когда в середине дня Бабель вернулся, Штайнер лежал на полу, держа за­мок над головой, и сердито выговаривал ему.

Тебя сделал плохой мастер, — говорил инженер замку, — но я тебя переделаю. Слы­шишь? Я тебя переделаю, и ты будешь рабо­тать как следует, не только тогда, когда при­вернут неровно. Что это за мода такая — рабо­тать только в неправильном положении?..

«Он спрашивал так, — прокомментировал Бабель, — что мне почудилось, будто разговор ведется с живым существом. И если бы я вдруг услышал, как замок тоненьким металличес­ким голосом оправдывается или спорит, я ни­чуть бы не удивился. Но замку, видимо, нечего было ответить, и он молчал. А часом позднее Штайнер постучался ко мне, сел, вытер плат­ком лоб и сообщил, словно продолжая начатый разговор:

Все в порядке. Теперь он работает как следует. Но я вам должен сказать, что чело­век, который стоит на сборке этих замков, негодяй...

И он изложил мне свою теорию происхож­дения скверно сделанных вещей, которая мно­гое в жизни объясняет.

Теория эта состоит в следующем: на свете нет людей, которые брались бы за работу с на­мерением сделать ее заведомо скверно, с мыс­лью — «сделаю-ка я плохой замок», напри­мер. Но горе в том, что, принимаясь за работу с самыми лучшими намерениями, человек слабый и лишенный чувства ответственности на каком-то этапе вдруг обмякает и, вместо то­го чтобы преодолеть очередную трудность (а ведь всякая работа состоит из больших и ма­лых преодолений), решает, что «сойдет и так». И вот тогда на свет рождаются нелепые, урод­ливые, глупые вещи, которые портят нам жизнь»...

Обогащенный столь замечательной теори­ей, обрадованный обещанием литератора при­готовить рукопись к назначенному сроку, Мунблит отправился в редакцию.

Но когда сценарий был прочтен, в редакци­онной комнате повисла грустная тишина. С од­ной стороны, рукопись казалась вполне благо­получной, даже знаки препинания в ней стояли на положенных местах. Но с другой стороны, это было типичное «не то».

«Это был «не Бабель» в том смысле, в ка­ком это говорится о произведениях художни­ков, представляющих собой копии картин или рисунков прославленных мастеров, — поясня­ет Мунблит. — Хотя каждая строка в рукопи­си, лежавшей перед нами, без всякого сомне­ния, была написана собственной бабелевской рукой...»

И до молодых ли­тераторов стало дохо­дить, почему Бабель не может обойтись без своего знаменитого сундука. Его индиви­дуальная писатель­ская манера станови­лась явственно ощу­тимой только после того, как первона­чальный набросок бы­вал много раз пере­черкнут, выправлен и заново переписан. Хотя для кино рукопись вполне годилась, поскольку в ней четко было прописано, кто куда должен пойти и что сделать или сказать.

Тогда умудренный опытом ответствен­ный секретарь редакции нашел соломоново решение:

— Не горюйте, — сказал он. — Договор с Ба­белем мы заключим, а ежели он, как это в по­следнее время с ним частенько случается, не вы­полнит взятых на себя обязательств, мы эту са­мую рукопись возьмем и тиснем в нынешнем ее виде и ничего при этом не потеряем. Понятно?

 «Нам было понятно, — пишет Мунблит. — Потому что касаемо лавров автору, Бабель был прав, и ждать радостей от этого своего сочине­ния ему не приходилось. Но с журналом дело обстояло иначе. Появление в «Знамени» любо­го сочинения прославленного молчальника при всех обстоятельствах было бы воспринято как подлинная сенсация».

Договор был подписан, аванс выплачен, и редакция стала терпеливо ждать окончания ра­боты. Но прошел месяц, другой, а от Бабеля — ни слуху, ни духу. Наконец, ответственный се­кретарь не выдержал и послал Мунблита выяс­нить, к какому номеру журнала он даст-таки сценарий.

И вот Мунблит снова оказался в той же комнате. Но на дворе была уже глубокая и хо­лодная осень, за окном виднелось мокрое полу­голое дерево, разговор предстоял тягостный, и Мунблиту было явно не по себе. Запинаясь, он все-таки сказал, зачем пожаловал. И сообщил Бабелю о намерении ответственного секретаря напечатать сценарий в нынешнем виде, если в ближайшее время редакция не получит дора­ботанного варианта.

«Надо было видеть, как испугали мои сло­ва Исаака Эммануиловича, — вспоминает Мунблит. —  Как мгновенно исчезла улыбка с его лица, каким озабоченным оно стало при одной мысли о том, что эта угроза может осу­ществиться.

— Вы еще очень молодой человек, — произ­нес он грустно и укоризненно, — такой моло­дой, что, вероятно, никогда не задумывались о том, какая странная у нас с вами профессия. Корпим в полном одиночестве у себя за столом, во время работы боимся каждого нескромного взгляда, а потом все свои мысли, все тайны вы­балтываем читателю. Ведь вот, казалось бы, — чего проще? Напечатать этот самый сценарий, как предлагает ваш секретарь редакции... О нем напишут, что он не поднимается до уровня прежних моих вещей или, наоборот, что знаме­нует собой новый этап в моем творчестве... Бр-р, терпеть не могу этих слов — творчество... знаме­нует... А потом напечатают рассказ, который я сейчас пишу, и все опять станет на место... Ни­чего страшного. Да? Немного заголиться, а по­том прикрыть стыд. Как вы считаете?

Разве вы еще не начали работать над но­вой редакцией? — спросил я с некоторым да­же ужасом в голосе.

Над какой новой редакцией? О чем вы говорите?

Над новой редакцией сценария.

Нет, не начал. И не начну. Он мне не нравится. Я его написал не для чтения, а для кино.

Разве вы... зачем же вы нам его дали?

Чтобы иметь возможность кончить рас­сказ. Понимаете?

Нет, не понимаю. Любой журнал за­ключил бы с вами договор на этот рассказ. По­чему же...

Почему? Потому что, когда я его кончу, в нем будет самое большее четыре страницы.

На машинке? — зачем-то полюбопытствовал я.

Да. На машинке, — с вежливой язви­тельностью ответил Бабель.