МИХАИЛ О ЛОМОНОСОВ:

Русскому языку «ныне принимать чужих [слов] не должно, чтобы не упасть в варварство, как латинскому» («О переводах»).

АЛЕКСАНДР СУМАРОКОВ:

«Восприятие чужих слов, а особливо без необходимости (подчёркнуто мною. — К. Я.) есть не обогащение, но порча языка» («О истреблении чужих слов из русского языка»).

«Чужие слова всегда странны будут, и знаменования их не так изъяснительны, и следственно введут слабость и безобразие в сильный и прекрасный язык наш» («О коренных словах русского языка»).

НИКОЛАИ КАРАМЗИН:

«У нас всякий, кто умеет только сказать «Comment vous portez–vous?» — без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по–русски… Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе?..»

«Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своём, почти без всякого чуждого примеса, течёт, как гордая, величественная река…» («Письма русского путешественника»).

«Некоторые извиняются худым знанием русского языка; это извинение хуже самой вины. Оставим нашим любезным светским дамам утверждать, что русский язык груб и неприятен; что charmant и seduisant, expansion и vapeurs не могут быть на нём выражены… Беда наша, что мы все хотим говорить по–французски и не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка…» («О любви к отечеству и народной гордости»).

АЛЕКСАНДР ПУШКИН:

«В царствование Петра I начал он (язык) приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов. Сия мода распространяла своё влияние и на писателей, в то время покровительствуемых государями и вельможами; к счастию, явился Ломоносов» («О предисловии г–на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»).

«…Эта схоластическая величавость, полусловенская, полулатинская, сделалась было необходимостью; к счастию, Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова» («Путешествие из Москвы в Петербург») .

ВИССАРИОН БЕЛИНСКИЙ:

«…Употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово — значит оскорблять и здравый смысл и здравый вкус» («Взгляд на русскую литературу 1847 года»).

ИВАН ТУРГЕНЕВ:

«Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас» (письмо к Львовой).

НИКОЛАИ ДОБРОЛЮБОВ:

«У нас… бестолковая смесь пяти языков организовалась довольно скоро и составила то, что мы теперь называем языком образованного общества… Новые понятия и новые предметы врываются толпой, назвать их не умеем… Поневоле (подчёркнуто мной. — К. Я.) брали готовое или выдумывали как попадётся» («Кобзарь» Тараса Шевченко»).

ЛЕВ ТОЛСТОЙ:

«Когда хочешь говорить по душе, ни одного французского слова в голову нейдёт, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело» («Детство»).

«Язык должен быть не только понятный или простонародный, но язык должен быть хороший… (я уже не упоминаю о иностранных словах, которые легко могут быть заменены русскими…)» («О языке народных книжек»).

НИКОЛАИ ЛЕСКОВ:

«Вообще я не считаю хорошим и пригодным иностранные слова, если только их можно заменить чисто русскими или более обруселыми. Надо беречь наш богатый и прекрасный язык от порчи…».

«Новые слова иностранного происхождения вводятся в русскую речь беспрестанно и часто совсем без надобности (подчёркнуто мной. — К. Я.), и — что всего обиднее — эти вредные упражнения практикуются в тех самых органах, где всего горячее стоят за русскую национальность и её особенности…» («Новое русское слово»).

АНТОН ЧЕХОВ:

«…Я писал вам не о грубости, а только о неудобстве иностранных, не коренных русских или редко употребительных слов. У других авторов такие слова, как, например, «фаталистический», проходят незаметно, но ваши вещи музыкальны, стройны, в них каждая шероховатая чёрточка кричит благим матом» (письмо М. Горькому).

МАКСИМ ГОРЬКИЙ:

«Было бы, пожалуй, гораздо полезней, если бы все мы писали проще, экономнее, так, «чтобы словам было тесно, мыслям просторно», а не так, например: «…мы должны отвергнуть тенденцию к аполитации дискуссии».

Ведь можно сказать менее премудро: мы отвергаем намерение устранять политику из наших споров. Нет ничего такого, что нельзя было бы уложить в простые ясные слова. В. И. Ленин неопровержимо доказал это» («О литературе»).

«Пристрастие к провинциализмам, к местным речениям так же мешает ясности изображения, как затрудняет нашего читателя втыкание в русскую речь иностранных слов. Нет смысла (подчёркнуто мной. — К. Я.) писать «конденсация», когда мы имеем своё хорошее слово — «сгущение»…» («О прозе»).

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ:

«Во всех газетах до сих пор мелькают привычные, но никому не понятные, ничего не выражающие уже фразы: «проходит красной нитью», «достигло апогея», «дошло до кульминационного пункта», «потерпела фиаско» и т. д., и т. д., до бесконечности.

Этими образами пишущий хочет достигнуть высшей образованности — достигается только непонятность».

«Иностранщина из учебников, безобразная безобразность до сих пор портит язык (подчёркнуто мной. — К. Я.), которым пишем мы. А в это время поэты и писатели, вместо того, чтобы руководить языком, забрались в такие заоблачные выси, что их и за хвост не вытащишь» («С неба на землю»).

Да простит меня читатель за множество выписок из суждений, давно известных каждому образованному человеку. Надеюсь, впрочем, что их и дважды, и трижды, и десять раз перечесть — удовольствие, а потому никто в обиде не останется и не попрекнёт меня ими.

Перечитывая эти строки, любой может убедиться:

Вопрос об иностранных словах всегда решался прежде всего с точки зрения надобности, необходимости (если понятие, рождённое в другой стране, нужно и нет для него равносильного русского слова), а понятность была уже второстепенным соображением, ибо действительно нужное, необходимое слово быстро становилось понятным; автор же книги «Живой как жизнь» основным мерилом считал понятность.

По мнению великих мастеров слова, употребление иностранных слов, особенно без надобности, есть засорение, искажение, порча языка; автор книги утверждал обратное:

«Первым и чуть ли не важнейшим недугом современного русского языка считают его (?) тяготение к иностранным словам.

По общераспространённому мнению, здесь–то и заключается главная беда нашей речи. С этим я не могу согласиться.

Правда, эти слова вызывают досадное чувство, когда ими пользуются зря, бестолково, не имея для этого достаточных оснований» (в Собр. соч. исключено выражение «бестолково», но смысл остаётся прежним — т. 3, с. 57).

Великие русские писатели думали о сохранении силы и чистоты русского языка, а автор книги «Живой как жизнь» больше всего заботился о «залётных, чужеродных» словечках и уверял, что русский язык будто бы сам «тяготеет к иностранным словам». Великие русские писатели клеймили тех, кто засоряет язык, а он защищал и, наоборот, клеймил поборников чистоты. Не жаловал и самих великих, когда их мысли не нравились ему.

Разумеется, и великие, может быть, не всегда были во всём правы. Так, Н. М. Карамзин, отстаивая силу, красоту и честь русского языка, думал все–таки о языке избранного общества, и ему претили простонародные слова. При слове парень его мыслям являлся «дебелый мужик», который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря: «Ай, парень! Что за квас!» И. С. Тургенев готов был даже философские вещи переводить, не употребив ни одного иностранного слова. А. Н. Толстой, приветствуя борьбу против употребления иностранных слов без надобности, в то же время как будто жалел их, ибо в некоторых случаях переводил нарочито грубо: «Конечно, — говорил он, — лучше писать «пролетарии», чем «голодранцы» (мог бы сказать, например: «обездоленные»), лучше писать «лифт», чем «самоподымалыцик» (мог бы сказать: «подъёмник»).

Что ж, и с великими, бывает, можно поспорить.

Автор книги «Живой как жизнь» тоже обращался к великим, но брал из них лишь то, что мог приспособить к собственным взглядам, а остальное отбрасывал или попросту «не замечал».